РАЗГОВОР С ДРУГОМ Знакомя, друг сказал мне сокровенно: - Рекомендую: Коля. Пианист. Прекрасный парень и душою чист, И ты его полюбишь непременно!
"Прекрасный парень" в меру был живой. Сел за рояль, Прокофьева сыграл, Смеялся шуткам, подымал бокал, Потом простился и ушел домой.
Ушел и канул в темноту и снег... И я спросил у друга своего: - Вот ты прекрасным называл его. А чем прекрасен этот человек?
С минуту друг растерянно молчал. Ходил, курил и молвил наконец: - Он никому вреда не причинял, Не лицемер, не склочник, не подлец...
И вновь спросил я друга своего: - А доброго он людям сделал много? - Мой друг вздохнул:- Да вроде ничего. И все-таки он неплохой, ей-богу!
И тут мелькнуло: а не так ли я Хвалю порой того, кто не подлец? Но сколько рядом истинных сердец? И все ль друзья действительно друзья?
Не прямодушен - ладно, ничего! Не сделал зла - приветствуем его. Мог утащить, а он не утащил И чуть ли уж не подвиг совершил.
Иль, скажем, парень в девушку влюбился, Жениться обещал. И под конец Не оскорбил, не бросил, а женился - И вот уже герой и молодец!
А то вдруг вам как на голову снег Свалилось горе. Друг о том проведал. Он мог добить, предать, но он не предал. Нет, не помог ничем, а лишь не предал,- И вот уж он "прекрасный человек".
Смешно, но факт: мы, будто с ценной ношей, Со странной меркой носимся порой: "Прекрасный"- лишь за то, что не плохой, А не за то, что истинно хороший!
Так не пора ль действительно начать С других позиций доблести считать? Эдуард Асадов. Остров Романтики. Москва: Молодая гвардия, 1969.
КОГДА МНЕ ВСТРЕЧАЕТСЯ В ЛЮДЯХ ДУРНОЕ... Когда мне встречается в людях дурное, То долгое время я верить стараюсь, Что это скорее всего напускное, Что это случайность. И я ошибаюсь.
И, мыслям подобным ища подтвержденья, Стремлюсь я поверить, забыв про укор, Что лжец, может, просто большой фантазер, А хам, он, наверно, такой от смущенья.
Что сплетник, шагнувший ко мне на порог, Возможно, по глупости разболтался, А друг, что однажды в беде не помог, Не предал, а просто тогда растерялся.
Я вовсе не прячусь от бед под крыло. Иными тут мерками следует мерить. Ужасно не хочется верить во зло, И в подлость ужасно не хочется верить!
Поэтому, встретив нечестных и злых, Нередко стараешься волей-неволей В душе своей словно бы выправить их И попросту "отредактировать", что ли!
Но факты и время отнюдь не пустяк. И сколько порой ни насилуешь душу, А гниль все равно невозможно никак Ни спрятать, ни скрыть, как ослиные уши.
Ведь злого, признаться, мне в жизни моей Не так уж и мало встречать доводилось. И сколько хороших надежд поразбилось, И сколько вот так потерял я друзей!
И все же, и все же я верить не брошу, Что надо в начале любого пути С хорошей, с хорошей и только с хорошей, С доверчивой меркою к людям идти!
Пусть будут ошибки (такое не просто), Но как же ты будешь безудержно рад, Когда эта мерка придется по росту Тому, с кем ты станешь богаче стократ!
Пусть циники жалко бормочут, как дети, Что, дескать, непрочная штука - сердца... Не верю! Живут, существуют на свете И дружба навек, и любовь до конца!
И сердце твердит мне: ищи же и действуй. Но только одно не забудь наперед: Ты сам своей мерке большой соответствуй, И все остальное, увидишь,- придет! Эдуард Асадов. Остров Романтики. Москва: Молодая гвардия, 1969.
ЧТО ТАКОЕ СЧАСТЬЕ? Что же такое счастье? Одни говорят:- Это страсти: Карты, вино, увлеченья - Все острые ощущенья. Другие верят, что счастье - В окладе большом и власти, В глазах секретарш плененных И трепете подчиненных. Третьи считают, что счастье - Это большое участие: Забота, тепло, внимание И общность переживания. По мненью четвертых, это С милой сидеть до рассвета, Однажды в любви признаться И больше не расставаться. Еще есть такое мнение, Что счастье - это горение: Поиск, мечта, работа И дерзкие крылья взлета! А счастье, по-моему, просто Бывает разного роста: От кочки и до Казбека, В зависимости от человека! Эдуард Асадов. Остров Романтики. Москва: Молодая гвардия, 1969.
ЛЮБОВЬ, ИЗМЕНА И КОЛДУН В горах, на скале, о беспутствах мечтая, Сидела Измена худая и злая. А рядом, под вишней, сидела Любовь, Рассветное золото в косы вплетая.
С утра, собирая плоды и коренья, Они отдыхали у горных озер. И вечно вели нескончаемый спор – С улыбкой одна, а другая с презреньем.
Одна говорила: - На свете нужны Верность, порядочность и чистота. Мы светлыми, добрыми быть должны: В этом и красота!
Другая кричала: - Пустые мечты! Да кто тебе скажет за это спасибо? Тут, право, от смеха порвут животы Даже безмозглые рыбы!
Жить надо умело, хитро и с умом, Где – быть беззащитной, где – лезть напролом, А радость увидела – рви, не зевай! Бери! Разберемся потом!
А я не согласна бессовестно жить! Попробуй быть честной и честно любить! - Быть честной? Зеленая дичь! Чепуха! Да есть ли что выше, чем радость греха?!
Однажды такой они подняли крик, Что в гневе проснулся косматый старик, Великий колдун, раздражительный дед, Проспавший в пещере три тысячи лет.
И рявкнул старик: - Это что за война?! Я вам покажу, как будить колдуна! Так вот, чтобы кончить все ваши раздоры, Я сплавлю вас вместе на все времена!
Схватил он Любовь колдовскою рукой, Схватил он Измену рукою другой И бросил в кувшин их, зеленый, как море, А следом туда же – и радость, и горе, И верность, и злость, доброту и дурман, И чистую правду, и подлый обман.
Едва он поставил кувшин на костер, Дым взвился над лесом, как черный шатер, - Всё выше и выше, до горных вершин, Старик с любопытством глядит на кувшин: Когда переплавится всё, перемучится, Какая же там чертовщина получится?
Кувшин остывает. Опыт готов. По дну пробежала трещина, Затем он распался на сотню кусков, И... появилась женщина... Эдуард Асадов
Я разный - я натруженный и праздный. Я целе- и нецелесообразный. Я весь несовместимый, неудобный, застенчивый и наглый, злой и добрый. Я так люблю, чтоб все перемежалось! И столько всякого во мне перемешалось от запада и до востока, от зависти и до восторга! Я знаю - вы мне скажете: "Где цельность?" О, в этом всем огромная есть ценность! Я вам необходим. Я доверху завален, как сеном молодым машина грузовая. Лечу сквозь голоса, сквозь ветки, свет и щебет, и - бабочки в глаза, и - сено прет сквозь щели! Да здравствуют движение и жаркость, и жадность, торжествующая жадность! Границы мне мешают... Мне неловко не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка. Хочу шататься, сколько надо, Лондоном, со всеми говорить - пускай на ломаном. Мальчишкой, на автобусе повисшим, Хочу проехать утренним Парижем! Хочу искусства разного, как я! Пусть мне искусство не дает житья и обступает пусть со всех сторон... Да я и так искусством осажден. Я в самом разном сам собой увиден. Мне близки и Есенин, и Уитмен, и Мусоргским охваченная сцена, и девственные линии Гогена. Мне нравится и на коньках кататься, и, черкая пером, не спать ночей. Мне нравится в лицо врагу смеяться и женщину нести через ручей. Вгрызаюсь в книги и дрова таскаю, грущу, чего-то смутного ищу, и алыми морозными кусками арбуза августовского хрущу. Пою и пью, не думая о смерти, раскинув руки, падаю в траву, и если я умру на белом свете, то я умру от счастья, что живу. 1955
Евгений Евтушенко ЗАВИСТЬ
Завидую я. Этого секрета не раскрывал я раньше никому. Я знаю, что живет мальчишка где-то, и очень я завидую ему. Завидую тому, как он дерется,- я не был так бесхитростен и смел. Завидую тому, как он смеется,- я так смеяться в детстве не умел. Он вечно ходит в ссадинах и шишках,- я был всегда причесанней, целей. Все те места, что пропускал я в книжках, он не пропустит. Он и тут сильней. Он будет честен жесткой прямотою, злу не прощая за его добро, и там, где я перо бросал: "Не стоит!"- он скажет: "Стоит!"- и возьмет перо. Он если не развяжет, так разрубит, где я ни развяжу, ни разрублю. Он, если уж полюбит, не разлюбит, а я и полюблю, да разлюблю. Я скрою зависть. Буду улыбаться. Я притворюсь, как будто я простак: "Кому-то же ведь надо ошибаться, кому-то же ведь надо жить не так". Но сколько б ни внушал себе я это, твердя: "Судьба у каждого своя",- мне не забыть, что есть мальчишка где-то, что он добьется большего, чем я. 1955
Молчу и слышу голоса, Скажу – их затихает тон, Кричу – вокруг лишь тишина, Молчу и снова те слова: «прости меня, прости меня», Быть может это просто сон? Быть может вечер под луной Мне снова вспомнился момент, Когда теряли мы покой, И убегали от всех бед, Летя все выше в небеса, К далеким звездам, им навстречу, Но как давно любовь была, Всю душу выжгла она дотла, Тогда грустна ты так была Когда пришел к тебе на встречу. Стояли молча, ветер выл И дождь скрывал все твои слезы, Тебя давно уже простил, Прости меня, я разлюбил, Всю сажу из души я смыл, Сжимая сердце шипами розы. Ты изменила, что теперь, Не вечность же пробыть в страданьях, Пусть счастья сладкого потерь, Заменит радость вольных дней, И вместо маски пустых теней Надену маску полных мечтаний. Я не вернусь, и не проси, Мне надоела эта слабость, Мое ты сердце отпусти, Его в руках ты не держи, Оно не бьется, ты пойми, Напилось соками любви, Что оказалось яда сладость.
Что в сердце нашем самое святое? Навряд ли надо думать и гадать. Есть в мире слово самое простое И самое возвышенное - Мать!
Так почему ж большое слово это, Пусть не сегодня, а давным-давно, Но в первый раз ведь было кем-то, где-то В кощунственную брань обращено?
Тот пращур был и темный, и дурной И вряд ли даже ведал, что творил, Когда однажды взял и пригвоздил Родное слово к брани площадной.
И ведь пошло же, не осело пылью, А поднялось, как темная река. Нашлись другие. Взяли, подхватили И понесли сквозь годы и века...
Пусть иногда кому-то очень хочется Хлестнуть врага словами, как бичом, И резкость на язык не только просится, А в гневе и частенько произносится, Но только мать тут все-таки при чем?
Пусть жизнь сложна, пускай порой сурова. И все же трудно попросту понять, Что слово "мат" идет от слова "мать", Сквернейшее - от самого святого!
Неужто вправду за свою любовь, За то, что родила нас и растила, Мать лучшего уже не заслужила, Чем этот шлейф из непристойных слов?
Ну как позволить, чтобы год за годом Так оскорблялось пламя их сердец?! И сквернословам всяческого рода Пора сказать сурово наконец:
Бранитесь или ссорьтесь как хотите, Но не теряйте звания людей. Не трогайте, не смейте, не грязните Ни имени, ни чести матерей!
Э. Асадов - ЧУДАЧКА
Одни называют ее чудачкой И пальцем на лоб - за спиной, тайком. Другие - принцессою и гордячкой, А третьи просто синим чулком.
Птицы и те попарно летают, Душа стремится к душе живой. Ребята подруг из кино провожают, А эта одна убегает домой.
Зимы и весны цепочкой пестрой Мчатся, бегут за звеном звено... Подруги, порой невзрачные просто, Смотришь - замуж вышли давно.
Вокруг твердят ей: - Пора решаться. Мужчины не будут ведь ждать, учти! Недолго и в девах вот так остаться! Дело-то катится к тридцати...
Неужто не нравился даже никто? - Посмотрит мечтательными глазами: - Нравиться нравились. Ну и что? - И удивленно пожмет плечами.
Какой же любви она ждет, какой? Ей хочется крикнуть: "Любви-звездопада! Красивой-красивой! Большой-большой! А если я в жизни не встречу такой, Тогда мне совсем никакой не надо!"
Э. Асадов
* * *
Когда мне говорят о красоте Восторженно, а иногда влюбленно, Я почему-то, слушая, невольно Сейчас же вспоминаю о тебе.
Когда порой мне, имя называя, О женственности чьей-то говорят, Я снова почему-то вспоминаю Твой мягкий жест, и голос твой, и взгляд.
Твои везде мне видятся черты, Твои повсюду слышатся слова, Где б ни был я - со мною только ты, И, тем гордясь, ты чуточку права.
И все же, сердцем похвалы любя, Старайся жить, заносчивой не став: Ведь слыша где-то про сварливый нрав, Я тоже вспоминаю про тебя...
Из всех стихов Асадова очень сильно зацепил этот:
СТИХИ О РЫЖЕЙ ДВОРНЯГЕ
Хозяин погладил рукою Лохматую рыжую спину: - Прощай, брат! Хоть жаль мне, не скрою, Но все же тебя я покину.
Швырнул под скамейку ошейник И скрылся под гулким навесом, Где пестрый людской муравейник Вливался в вагоны экспресса.
Собака не взвыла ни разу. И лишь за знакомой спиною Следили два карие глаза С почти человечьей тоскою.
Старик у вокзального входа Сказал:- Что? Оставлен, бедняга? Эх, будь ты хорошей породы... А то ведь простая дворняга!
Огонь над трубой заметался, Взревел паровоз что есть мочи, На месте, как бык, потоптался И ринулся в непогодь ночи.
В вагонах, забыв передряги, Курили, смеялись, дремали... Тут, видно, о рыжей дворняге Не думали, не вспоминали.
Не ведал хозяин, что где-то По шпалам, из сил выбиваясь, За красным мелькающим светом Собака бежит задыхаясь!
Споткнувшись, кидается снова, В кровь лапы о камни разбиты, Что выпрыгнуть сердце готово Наружу из пасти раскрытой!
Не ведал хозяин, что силы Вдруг разом оставили тело, И, стукнувшись лбом о перила, Собака под мост полетела...
Труп волны снесли под коряги... Старик! Ты не знаешь природы: Ведь может быть тело дворняги, А сердце - чистейшей породы!
Примечание: Вспомнилось вот что-то... прям идеально легло на настроение...) Маргарита Пушкина *** Ничего нет в руках – Ни синицы, Ни журавля, Есть лишь небо в наших глазах, Да под ногами – наша земля… Прикури от холодной Луны, Затуши окурок о горячее Солнце, Только вздох ночной тишины После нас остается… Я могу принять бессмысленность своего существования в мире, в котором нет смысла. Но бессмысленность в мире, в котором он есть, меня просто убивает. (с)
Я научился понемногу Шагать со всеми - рядом, в ногу. По пустякам не волноваться И правилам повиноваться.
Встают - встаю. Садятся - сяду. Стозначный помню номер свой. Лояльно благодарен Аду За звездный кров над головой.
Георгий Иванов
* * *
Туман. Передо мной дорога, По ней привычно я бреду. От будущего я немного, Точнее — ничего не жду. Не верю в милосердье Бога, Не верю, что сгорю в аду.
Так арестанты по этапу Плетутся из тюрьмы в тюрьму... ...Мне лев протягивает лапу, И я ее любезно жму.
— Как поживаете, коллега? Вы тоже спите без простынь? Что на земле белее снега, Прозрачней воздуха пустынь?
Вы убежали из зверинца? Вы — царь зверей. А я — овца В печальном положеньи принца Без королевского дворца.
Без гонорара. Без короны. Со всякой сволочью на «ты». Смеются надо мной вороны, Царапают меня коты.
Пускай царапают, смеются, Я к этому привык давно. Мне счастье поднеси на блюдце — Я выброшу его в окно.
Стихи и звезды остаются, А остальное — все равно!..
Карие глаза - песок, Осень, волчья степь, охота, Скачка, вся на волосок От паденья и полета.
Нет, я не судья для них, Просто без суждений вздорных Я четырежды должник Синих, серых, карих, черных.
Как четыре стороны Одного того же света, Я люблю - в том нет вины - Все четыре этих цвета.
А. Ахматова
* * *
Двадцать первое. Ночь. Понедельник. Очертанья столицы во мгле. Сочинил же какой-то бездельник, Что бывает любовь на земле.
И от лености или со скуки Все поверили, так и живут: Ждут свиданий, боятся разлуки И любовные песни поют.
Но иным открывается тайна, И почиет на них тишина... Я на это наткнулась случайно И с тех пор все как будто больна.
М. Цветаева
* * *
Мне нравится, что вы больны не мной, Мне нравится, что я больна не вами, Что никогда тяжелый шар земной Не уплывет под нашими ногами. Мне нравится, что можно быть смешной - Распущенной - и не играть словами, И не краснеть удушливой волной, Слегка соприкоснувшись рукавами.
Мне нравится еще, что вы при мне Спокойно обнимаете другую, Не прочите мне в адовом огне Гореть за то, что я не вас целую. Что имя нежное мое, мой нежный, не Упоминаете ни днем, ни ночью - всуе... Что никогда в церковной тишине Не пропоют над нами: аллилуйя!
Спасибо вам и сердцем и рукой За то, что вы меня - не зная сами! - Так любите: за мой ночной покой, За редкость встреч закатными часами, За наши не-гулянья под луной, За солнце, не у нас над головами,- За то, что вы больны - увы! - не мной, За то, что я больна - увы! - не вами!
М. Цветаева
МОЛИТВА
Христос и Бог! Я жажду чуда Теперь, сейчас, в начале дня! О, дай мне умереть, покуда Вся жизнь как книга для меня.
Ты мудрый, Ты не скажешь строго: - "Терпи, еще не кончен срок". Ты сам мне подал - слишком много! Я жажду сразу - всех дорог!
Всего хочу: с душой цыгана Идти под песни на разбой, За всех страдать под звук органа и амазонкой мчаться в бой;
Гадать по звездам в черной башне, Вести детей вперед, сквозь тень... Чтоб был легендой - день вчерашний, Чтоб был безумьем - каждый день!
Люблю и крест, и шелк, и каски, Моя душа мгновений след... Ты дал мне детство - лучше сказки И дай мне смерть - в семнадцать лет!
Э. Асадов
* * *
Я могу тебя очень ждать, Долго-долго и верно-верно, И ночами могу не спать Год, и два, и всю жизнь, наверно!
Пусть листочки календаря Облетят, как листва у сада, Только знать бы, что все не зря, Что тебе это вправду надо!
Я могу за тобой идти По чащобам и перелазам, По пескам, без дорог почти, По горам, по любому пути, Где и черт не бывал ни разу!
Все пройду, никого не коря, Одолею любые тревоги, Только знать бы, что все не зря, Что потом не предашь в дороге.
Я могу для тебя отдать Все, что есть у меня и будет. Я могу за тебя принять Горечь злейших на свете судеб.
Буду счастьем считать, даря Целый мир тебе ежечасно. Только знать бы, что все не зря, Что люблю тебя не напрасно!
Я, верно, был упрямей всех. Не слушал клеветы И не считал по пальцам тех, Кто звал тебя на «ты».
Я, верно, был честней других, Моложе, может быть, Я не хотел грехов твоих Прощать или судить.
Я девочкой тебя не звал, Не рвал с тобой цветы, В твоих глазах я не искал Девичьей чистоты.
Я не жалел, что ты во сне Годами не ждала, Что ты не девочкой ко мне, А женщиной пришла.
Я знал, честней бесстыдных снов, Лукавых слов честней Нас приютивший на ночь кров, Прямой язык страстей.
И если будет суждено Тебя мне удержать, Не потому, что не дано Тебе других узнать.
Не потому, что я — пока, А лучше — не нашлось, Не потому, что ты робка, И так уж повелось...
Нет, если будет суждено Тебя мне удержать, Тебя не буду все равно Я девочкою звать.
И встречусь я в твоих глазах Не с голубой, пустой, А с женской, в горе и страстях Рожденной чистотой.
Не с чистотой закрытых глаз, Неведеньем детей, А с чистотою женских ласк, Бессонницей ночей...
Будь хоть бедой в моей судьбе, Но кто б нас ни судил, Я сам пожизненно к тебе Себя приговорил.
К. Симонов
* * *
Бывает иногда мужчина - Всех женщин безответный друг, Друг бескорыстный, беспричинный, На всякий случай, словно круг, Висящий на стене каюты. Весь век он старится и ждет, Потом в последнюю минуту Его швырнут - и он спасет.
Неосторожными руками Меня повесив где-нибудь, Не спутай. Я не круг. Я камень. Со мною можно потонуть.
К. Симонов
* * *
Жди меня, и я вернусь. Только очень жди, Жди, когда наводят грусть Желтые дожди, Жди, когда снега метут, Жди, когда жара, Жди, когда других не ждут, Позабыв вчера. Жди, когда из дальних мест Писем не придет, Жди, когда уж надоест Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь, Не желай добра Всем, кто знает наизусть, Что забыть пора. Пусть поверят сын и мать В то, что нет меня, Пусть друзья устанут ждать, Сядут у огня, Выпьют горькое вино На помин души... Жди. И с ними заодно Выпить не спеши.
Жди меня, и я вернусь, Всем смертям назло. Кто не ждал меня, тот пусть Скажет: - Повезло. Не понять, не ждавшим им, Как среди огня Ожиданием своим Ты спасла меня. Как я выжил, будем знать Только мы с тобой,- Просто ты умела ждать, Как никто другой.
В ленинградской гостинице, в той, где сегодня пишу я, Между шкафом стенным и гостиничным тусклым трюмо Я случайно заметил лежавшую там небольшую Пачку смятых листов - позабытое кем-то письмо.
Без конверта и адреса. Видно, письмо это было Из числа неотправленных, тех, что кончать ни к чему. Я читать его стал. Било десять. Одиннадцать било. Я не просто прочел - я, как путник, прошел то письмо.
Начиналось, как водится, с года, числа, обращенья; Видно, тот, кто писал, машинально начало тянул, За какую-то книжку просил у кого-то прощенья... Пропустив эти строчки, я дальше в письмо заглянул:
Первая страница
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Через час с небольшим уезжаю с полярным экспрессом. Так мы прочно расстались, что даже не страшно писать. Буду я отправлять, будешь ты получать с интересом, И знакомым читать, и в корзинку спокойно бросать.
Что ж такое случилось, что больше не можем мы вместе? Где не так мы сказали, ступили не так и пошли, И в котором часу, на каком трижды проклятом месте Мы ошиблись с тобой и поправить уже не смогли?
Если б знать это место, так можно б вернуться, пожалуй, Но его не найдешь. Да и не было вовсе его! В нашей жалобной книге не будет записано жалоб: Как ее ни листай, все равно не прочтешь ничего.
Взять хоть письма мои - я всегда их боялся до смерти. Разве можно не жечь, разве можно держать их в руках? Как их вновь ни читай, как их вновь ни сличай и ни мерь ты,
Только новое горе разыщешь на старых листках. Ты недавно упрямо читала их все по порядку. В первых письмах писалось, что я без тебя не могу, В первых письмах моих, толщиною в большую тетрадку, Мне казалось - по шпалам, не выдержав, я побегу.
Все, что думал и знал, заносил на бумагу сейчас же, Но на третьей отлучке (себя я на этом ловлю) В письмах день ото дня по-привычному громче и чаще Повторяется раньше чуть слышное слово "люблю".
А немного спустя начинаются письма вторые - Ежедневная почта для любящей нашей жены, Без особенных клякс и от слез никогда не сырые, В меру кратки и будничны, в меру длинны и нежны.
В них не все еще гладко, и, если на свет посмотреть их, Там гостила резинка; но скоро и ей не бывать... И тогда выступают на сцену последние, третьи, Третьи, умные письма,- их можешь не жечь и не рвать,
Если трезво взглянуть,- что же, кажется, страшного в атом? В письмах все хорошо - я пишу по два раза на дню, Я к тебе обращаюсь за помощью и за советом, Я тобой дорожу, я тебя безгранично ценю.
Потому что я верю и знаю тебя все короче, Потому что ты друг, потому что чутка и умна... Одного только нет, одного не прочтешь между строчек: Что без всех "потому" ты мне просто, как воздух, нужна.
Ты по письмам моим нашу жизнь прочитать захотела. Ты дочла до конца, и тебе не терпелось кричать: Разве нужно ему отдавать было душу и тело, Чтобы письма такие на пятом году получать?
Ты смолчала тогда. Просто-напросто плача от горя, По-ребячьи уткнувшись, на старый диван прилегла, И рыдала молчком, и, заслышав шаги в коридоре, Наспех спрятала письма в незапертый ящик стола.
Эти письма читать? За плохое бы дело взялись мы,- Ну зачем нам следить, как менялось "нежны" на "дружны". Там начало конца, где читаются старые письма, Где реликвии нам - чтоб о близости вспомнить - нужны.
Вторая страница
Я любил тебя всю, твои губы и руки - отдельно. Удивляясь не важным, но милым для нас мелочам. Мы умели дружить и о чем-то совсем не постельном, Лежа рядом, часами с тобой говорить по ночам.
Это дружба не та, за которой размолвку скрывают. Это самая первая, самая верная связь. Это дружба - когда о руках и губах забывают, Чтоб о самом заветном всю ночь говорить, торопясь.
Год назад для работы пришлось нам поехать на Север, По старинным церквам, по старинным седым городам. Шелестел на лугах одуряюще пахнущий клевер, И дорожная пыль завивалась по нашим следам.
Нам обоим поездка казалась ужасно счастливой; Мой московский заморыш впервые увидел поля, И луга, и покосы, и северных речек разливы И впервые услышал, как черная пахнет земля.
Только здесь ты заметила в звездах все небо ночное, Красноватые сосны стоят вдоль дорог, как стена... Почему ты на Север не ездила раньше со мною, Почему ты на землю привыкла смотреть из окна?
Как-то вышло, что здесь ты, всегда мне дававшая руку, Ты, с улыбкой умевшая выручить в худший из дней, Ты, которой я слушался, мой поводырь и порука, В нашем добром содружестве бывшая вечно сильней,
Здесь, далеко от дома, в поездке, ты вдруг растерялась, Ты на все удивлялась - на листья, кусты и цветы. Ты смеялась и пела; все время мне так и казалось, Что, в ладоши захлопав, как в детстве, запрыгаешь ты.
Вспоминаю закат, переезд через бурную реку. В мокрой лодке пришлось на колени тебя посадить, Переправившись в церковь со строгими фресками Грека, Мы, еще не обсохнув, о них попытались судить.
Со смешным торжеством мы по краскам века узнавали, Различали святых по суровым носам и усам И до самого купола дерзкой рукой доставали И спускались обратно по скользким и шатким лесам.
Ты попутчицей доброю сделаться мне пожелала, Чтоб не портить компании, горькое пиво пила, Деревянное мясо с веселой улыбкой жевала, На туристских привалах спала, как в Москве не спала.
Помню это шоссе с торопливой грозой, с облаками. Я хотел отдохнуть, ты сердито пожала плечом И особенно громко стучала в асфальт каблуками, Чтобы мне доказать, что усталость тебе нипочем.
Что ж, мой верный попутчик, ведь эдак, пожалуй, и нужно - И жевать что придется, и с жесткой постелью дружить. Жаль одно - что в поездке мы жили подчеркнуто дружно, Неурядицы наши решив до Москвы отложить.
Это нам удалось. Только это как раз ведь и страшно, То, что распри свои отложить мы впервые смогли. Там начало конца, где, не выдернув боли вчерашней, Мы, желая покоя, по-дружески день провели.
Третья страница
Помню время, когда мы на людях бывать не умели, Нам обоим мешали их уши, глаза, голоса. На веселой пирушке, где много шумели и ели, Было трудно нам высидеть больше, чем четверть часа.
Чтобы лекции слушать, нарочно садились не рядом. Впрочем, кто бы, и как бы, и что бы ни стал нам читать, Разве мог помешать он нам взглядом выпрашивать взгляда И, случайно не встретив, смертельной обидой считать?
Помню, ты на собрании. Жду тебя долго. И трижды То к дверям подхожу, то обрывки ловлю сквозь окно - Только б слышать твой голос! Не важно, о чем говоришь ты,- Пусть о сдаче зачетов, не все ли мне это равно?
Что такое привычки, мы даже не знали сначала; Если знали из книг, то старались о них забывать. И друг друга любить в это время для нас означало - Каждый день, как впервые, Друг другу себя открывать. Было что открывать. Было порознь накоплено каждым.
Чтоб вдвоем докопаться до самых забытых углов, Чтобы всякую мелочь припомнить хотя бы однажды, Нам на первых порах ни часов не хватало, ни слов.
Но потом нам хватило и слов, и часов, и рассудка, Чтоб свои треволненья ввести понемногу в русло. Было дела по горло. Не виделись часто по суткам, С головой уходя я в свое, ты в свое ремесло.
Мы учились делить только то, что сегодня и завтра, Разговаривать нынче о том, что случилось вчера. Это стало спокойным, привычным, как утренний завтрак. Даже время на это отведено было с утра.
Мы друг другу за все благодарными были когда-то. Все казалось находкою, все не терпелось дарить. Но исчезли находки, дары приурочены к датам, Все и нужно и должно, и не за что благодарить.
Куча мелких привычек нам будние дни отравляла. Как я ел, как я пил - все заранее знать ты могла; Как я в двери входил, как пиджак на себе оправлял п. Как садился за стол, как вставал я из-за стола.
Все вдвоем да вдвоем. Уж привычными смотрим глазами И случайных гостей принимаем все с меньшим трудом. Через год, через два мы уже приглашаем их сами, И друзья, зачастив, не стесняясь заходят в наш дом.
В шумных спорах о вечности весело время теряем, Стол газетой накрыв, жидкий чай по-студенчески пьем. Но, оставшись одни, в эти дни мы еще повторяем: "С ними было отлично. А все-таки лучше вдвоем".
Если лучше вдвоем - это значит, еще не насмарку, Это значит, что ладим, что все еще вместе скрипим... Помню день, когда поняли: словно почтовая марка, Наша общая жизнь была проштемпелевана им.
Как на грех, выходной. Целый день толковали о разном. И, надувшись, засели в углах. Я в одном. Ты в другом. Мы столкнулись в тот день с чем-то скучным, большим, безобразным, Нам впервые тогда показалось, что пусто кругом.
Говорить не хотелось, довольно уже объяснялись. Спать и рано, и лень застилать на диване кровать. И тогда, как по сговору, сразу мы оба поднялись И пошли к телефону: кого-нибудь в гости зазвать.
Вот и гости пришли. Мы особенно шумно галдели, Нашу утлую мебель в два счета поставив вверх дном, Мы старались шуметь, чтоб не думать о собственном деле, Мы старались не думать - и думали все об одном:
Что впервые в гостях мы себе облегченья искали, Что своими руками мы счастье свое отдаем. Чем тоскливее было, тем дольше гостей не пускали. Наконец отпустили я снова остались вдвоем...
Много раз нам потом хорошо еще вместе бывало. Мы работали рядом и были довольны судьбой, Но я помнил всегда, да едва ли и ты забывала, Что однажды вдвоем показалось нам плохо с тобой.
Мы, почувствовав это, глядели глазами сухими, Понимали, что вряд ли от памяти мы убежим. Там начало конца, где, желая остаться глухими, В первый раз свое горе заткнули мы криком чужим.
Четвертая страница
Помнишь узкую комнату с насмерть продрогшей стеною, С раскладною кроватью, со скрипом расшатанных рам? Ты все реже и реже в нее приезжала со мною, Иногда перед сном и почти никогда по утрам.
Ты ее не любила за грязные чашки и склянки И за то, что она не тепла, не светла, не бела. За косое окно, за холодную печку-времянку И за то, что времянкой вся комната эта была.
Я тогда обижался. На время забросив работу, Я повесил ковер. Я разбитое вставил стекло. Я вколачивал гвозди. С мужской неуклюжей заботой Я пытался наладить в ней женский уют и тепло.
Было все ни к чему. Стало холода меньше и ветра, Но остался все тот же бивачный невыжитый дух. Может, просто нам тесно? Но семь с половиною метров, Если все хорошо,- разве этого мало для двух?
Мы щенятами были. Немало пришлось нам побиться, Чтоб понять, что причиной не комната и не кровать, Чтоб понять наконец: как недолго и просто влюбиться И как сложно с тобой с глазу на глаз нам век вековать.
Сколько в этой каморке с тобой мы зубрили зачетов. Керосинку внеся, согревались непрочным теплом. Сколько ты исправляла моих чертежей и расчетов, Терпеливо азы повторяла со мной за столом.
Я недавно там был, там при скором отъезде забыто Много разных вещей, там халат твой домашний висит, Два кривых костыля в капитальную стену забиты, И на них запыленная длинная рама косит.
Так жива эта память, что нам вспоминать даже рано: Было туго с деньгами, неважное было житье, На рожденье мое, отыскав эту старую раму, Вставив снимки свои, ты на память дала мне ее.
Двадцать снимков твоих. По годам я тебя разбираю: Вот двухлетний голыш, вот девчонка с косичкой смешной, Вот серьезный подросток, и около правого краю Ты такая, какой в первый раз увидалась со мной.
Как я мог позабыть твои карточки в комнате этой? Все висят здесь по-прежнему, так, словно ты не ушла. Там начало конца, где, на прежние глядя портреты, В них находят тепло, а в себе не находят тепла.
Пятая страница
Ну, расстались с тобой и сидели бы, кажется, молча. Понимали бы трезво, что жизнь еще вся впереди. Отчего же пишу я с такой нескрываемой желчью, Словно я не забыл, словно крикнуть хочу: погоди!
Погоди уходить! Что я, проклятый, что ль, в одиночку Наши беды считать! В сотый раз повторять: "Почему?" Приезжай, посидим, погрустим еще целую ночку. Раз уж надо грустить, мне обидно грустить одному.
Если любишь, готовься удар принимать за ударом, После долгого счастья остаться на месте пустом; Все романы обычно на свадьбах кончают недаром, Потому что не знают, что делать с героем потом.
Отчего мне так грустно? Да разве мне жизнь надоела? Разве птицы не щелкают, не зеленеет трава? Разве, взявшись сейчас за свое непочатое дело, Я всего не забуду, опять засучив рукава?
Да и ты ведь такая, ты тоже ведь плакать не будешь, Только старый будильник приучишься ставить на семь. Станешь вдвое работать... Решивши забыть - позабудешь, Позабывши - не вспомнишь, не вспомнив - забудешь совсем.
Все последнее время мне вдоволь тоски приносило, Но за многие годы не помню ни часа, ни дня, Чтобы слышал в руках я такую тяжелую силу, Чтобы жадность такая гнала по дорогам меня.
Отчего ж мне так грустно? Зачем я пишу без помарок Все подряд о своих то веселых, то грустных часах, Так письмо тяжело, что еще не придумано марок, Чтоб его оплатить, если вешать начнут на весах.
Я письмо перечту, я на пальцах еще погадаю Отправлять или нет? И скорее всего не пошлю. Я на этих листках подозрительно сильно страдаю Для такого спокойного слова, как "я не люблю".
Разве я не люблю? Если я не люблю, то откуда Эта страсть вспоминать и бессонная ночь без огня, Будто я и забыл, и не скоро еще позабуду, И уехать хочу, и прошу, чтоб держали меня?
Телефон под рукой. Стоит трубку поднять с аппарата, Дозвониться до станции, к проводу вызвать Москву... По рублю за минуту - какая ничтожная плата За слова, без которых я, кажется, не проживу.
Только б слышать твой голос! А там догадаемся оба, Что еще не конец, что мы сами повинны кругом. Что мы просто обязаны сделать последнюю пробу, Сразу выехать оба и встретиться хоть в Бологом.
Только ехать - так ехать. До завтра терпенья не хватит. Это кончится тем, что я правда тебе позвоню... Я лежу в своем номере на деревянной кровати. Жду экспресса на Север и мысли пустые гоню.
Ты мне смотришь в глаза: может, знаю я средство такое, Чтобы вечно любить, чтобы право такое добыть,- Взять за ворот любовь и держать ее сильной рукою. Ишь чего захотела! Да если бы знал я, как быть!
Разве я бы уехал? Да я бы держал тебя цепко. Разве б мы разошлись? Нам тут жить бы с тобою да жить. Если б знать мне! Но жаль - я не знаю такого рецепта, По которому можно, как вещи, любовь сторожить.
Нет, мой добрый товарищ, звонить не хочу и не буду. Все решали вдвоем, и решали, казалось, легко. Чур, не плакать теперь. Скоро поезд уходит отсюда. Даже лучше, что ты в этот день от меня далеко.
Да, мне трудно уехать. Душою кривить не годится. Но работа опять выручает меня, как всегда. Человек выживает, когда он умеет трудиться. Так умелых пловцов на поверхности держит вода. Почему ж мне так грустно... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Письмо обрывалось на этом. Я представил себе, как он смотрит в пустые углы. Как он прячет в карман свой потертый бумажник с билетом - Место в жестком вагоне мурманской "Полярной стрелы". Отложивши письмо, я не мешкая вышел в контору; Я седого портье за рукав осторожно поймал: - Вы не скажете мне, вы не знаете город, в который Выбыл тот, кто мой номер последние дни занимал? - Не могу вам сказать, очень странные люди бывают. С чемоданом в руках он под вечер спустился сюда. И когда я спросил, далеко ль гражданин выбывает, Он, запнувшись, сказал, Что еще не решился куда.
Что любят единожды — бредни, Внимательней в судьбы всмотрись. От первой любви до последней У каждого целая жизнь. И, может быть, молодость — плата За эту последнюю треть: За алые краски заката, Которым недолго гореть…
Юлия Друнина
Внимательней в судьбы всмотрись. От первой любви до последней У каждого целая жизнь.
Демон и ангел расправили крылья, Тела в поцелуе слились. Белые перья подернулись пылью, Черные - блеском зажглись. Демон был ласковым, нежным, послушным; Ангел же - сильным и злым. Каждый из них обменял свою душу На то, что владело другим. Зло и добро в это время смешались, Новую жизнь породив. Черное с белым друг другу отдались, Серому дверь отворив. Демон и ангел расправили крылья, Души сливая навек... И появился, мечту сделав былью, Плод их любви - человек.
Покуда живёшь, поневоле в бессмертие веришь. А жизнь оборвётся - и мир не заметит потери. Не вздрогнет луна, не осыпятся звёзды с небес... Единый листок упадёт, но останется лес. В младенчестве сам себе кажешься пупом Вселенной, Венцом и зерцалом, вершиной людских поколений, Единственным «Я», для которого мир сотворён: Случится исчезнуть - тотчас же исчезнет и он. Но вот впереди распахнутся последние двери, Погаснет сознанье - и мир не заметит потери. Ты ревностью бредишь, ты шепчешь заветное имя, На свадьбе чужой веселишься с гостями чужими, Ты занят делами, ты грезишь о чём-то желанном, О завтрашнем дне рассуждаешь, как будто о данном, Как будто вся вечность лежит у тебя впереди... А сердце вдруг - раз! - и споткнулось в груди. Кому-то за звёздами, там, за последним пределом, Мгновения жизни твоей исчислять надоело, И всё, под ногой пустота, и окончен разбег, И нет человека, - а точно ли был человек?.. И нет ни мечты, ни надежд, ни любовного бреда, Одно Поражение стёрло былые победы. Ты думал: вот-вот полечу, только крылья оперил! А крылья сломались - и мир не заметил потери. Чем больше крыш поехало, тем сильнее ветер перемен.
Ты не спеши выправить всё Так, как должно Быть в романах, забудь про сюжет. Выросло вширь, и норовит лезть на рожон Наше вечное глупое “нет”. Не запереть сердце в тисках, не заглушить Его стук внешней скупостью фраз. Не подчинить, не обуздать, Не подкупить, не запугать словом “приказ”.
Нам не перекричать тишину, Ту, что вырастает внутри, Стоит лишь застыть одному Между берегов, посреди Речки, уносящей друзей, Близких и любимых от нас С ворохом пустых новостей, Дел, уже не важных сейчас.
Выкроит ножницами на груди пару заплат Равнодушие – искусный хирург. Анестезией прольются дожди в стенах палат, Где лежат наши души и ждут Хотя бы чуть слышного встречного трепета со стороны. И кто-то свершает, и любит, и верит, Но чаще – не мы.
Ты подойди ближе к огню, Вспыхнешь, как трут. Станешь теплой золой на руках. Ночь с колокольни уронит зарю В дар сентябрю, И повиснет на ржавых цепях Месяц, сорвавшийся в белое облако Из темноты. Здравствуй. Садись рядом со мной. Будем “на ты”.
Так просто, ничего не спросив, Посмотреть в чужое лицо, Прыгнуть в глаз бездонную синь, Прыгнуть - и не дернуть кольцо... (с) Что имеем не храним, потерявши - плачем (с)
Мы можем идти по широким равнинам, Идти, не встречаясь в пути никогда. И каждый пребудет, один, властелином,— Пока не взойдет роковая звезда.
Мы можем бросать беспокойные тени, Их месяц вытягивать будет в длину. В одном восхожденьи мы будем ступени, И равны,— пока не полюбим одну.
Тогда мы солжем, но себе не поможем, Тогда мы забудем о Боге своем. Мы можем, мы можем, мы многое можем. Но только — мой равный!— пока мы вдвоем. ksenia
Какая б ни была эпоха под этой бледною луной, Россия со времен Гороха была читающей страной. Как говорил святой Савватий, у нас холодная страна. Ни для каких других занятий не приспособлена она. Рискованное земледелье, глухие, топкие места, от пьянства дикое похмелье (поскольку водка нечиста), трактиров мало (чай, не Дублин), рулит сатрапский фаворит, и восемь месяцев в году, блин, зима жестокая царит. Сегодня минус двадцать девять, назавтра минус тридцать пять... Чего еще в России делать? Залечь в берлогу — и читать!
И коль учесть расположенье Россией правящих планет, так это лучшее вложенье ума, талантов и монет. Будь ты талантливый и смелый, имей кураж и меткий глаз, — но все, чего ты здесь ни делай, быть может отнято на раз. Живем как будто понарошку. Пускай крестьянин в свой черед удачно вырастит картошку — придет солдат и отберет. Допустим, кто-то строит бизнес — но рэкетир подкрался, тать, и ты, жестоко дербалызнясь, идешь, естественно, читать... Допустим, ты построишь виллу, но побеждающий ревком уже прислал к тебе гориллу, вооруженную древком: «Отдай! (Здесь это всем знакомо.) Уйди, ей-богу, далеко! Здесь будет здание ревкома». И тычет, стало быть, древком. Допустим, ты откроешь прииск — придет посланник от вождей и станет брать тебя на привязь: начальству прииски нужней. Отнимут все: богатство, имидж, галдя при этом вразнобой... И только книгу не отнимешь. Что ты прочел — навек с тобой.
Да как и жить, скажи на милость? Уж коль метафору дожать, то все здесь надвое делилось: одним — сидеть, другим — сажать. Пускай хоть в новом поколенье не будет этаких засад. Введем другое разделенье: «Одним — читать, другим — писать!».
И если статус мой повысят, вручат погоны и доху — как мало от меня зависит! Здесь все решают наверху. Больших иллюзий не питаю: другие пилят капитал, а я лежу себе читаю, как с детства, помнится, читал. Талантам проявляться негде. Я ничего не ухватил. Добыча газа или нефти — удел немногих воротил. В Госдуме — клоуны и клоны, и, поглядев на эту власть, моих сограждан миллионы туда раздумали попасть. Россия велика, обильна, известна газовой трубой, но так сервильна, так стабильна и так любуется собой, Сибирь вот-вот уйдет Китаю, таланты гибнут на корню... А я что делаю? Читаю. Лицо хотя бы сохраню.
Да, господа! Признаем честно (не потому, что я злодей): у нас в России нету места трем четвертям ее людей! «Читай! Роман — замена жизни, — я посоветую любя тому, кто хочет жить в Отчизне, при этом сохранив себя. — Читай! Для нас одна отрада — в пространстве как бы полусна прорваться в мир, где все как надо: любовь — бесплатно, жизнь честна, чего-то стоит благородство, и все чисты и не грубы, и можно, главное, бороться — не предрешен исход борьбы!» О ты, который дружен с книгой! Тебе спасение дано: чуть что не так — немедля прыгай в ее волшебное окно!
«Читай! Роман — замена жизни, — я посоветую любя тому, кто хочет жить в Отчизне, при этом сохранив себя. — Читай! Для нас одна отрада — в пространстве как бы полусна прорваться в мир, где все как надо: любовь — бесплатно, жизнь честна, чего-то стоит благородство, и все чисты и не грубы, и можно, главное, бороться — не предрешен исход борьбы!» О ты, который дружен с книгой! Тебе спасение дано: чуть что не так — немедля прыгай в ее волшебное окно!
Я шагал по земле, Было зябко в душе и окрест. Я тащил на усталой спине Свой единственный крест. Было холодно так, что во рту Замерзали слова. И тогда я решил Этот крест расколоть на дрова. И разжег я костер на снегу, и стоял, и смотрел, как мой крест одинокий удивленно и тихо горел... А потом зашагал я опять среди чёрных полей. Нет креста за спиной. Без него мне ещё тяжелей. Н.Н. Где здесь пропасть для свободных людей ?!
Мы время меняем на веру В счастливый банальный конец. А в воздухе запахом серы Бой новый и грохот сердец.
Мы жизнь отмеряем до смерти По вехам последних боев. Как птица, закрытая в клетке, Бьется сердце и слышится рев.
Мы жизнь измеряем боями, Засады как вдохи часты И кажется нам временами: «Помрем, не дойдя до Мечты.»
Но новая бойня с рассветом Поднимет людей из могил. В погоню за призрачным светом, В дорогу к мечте и любви. Я могу принять бессмысленность своего существования в мире, в котором нет смысла. Но бессмысленность в мире, в котором он есть, меня просто убивает. (с)
Как только вам предъявят все улики, Все доказательства, таблицы, знаки, звуки, - Как только все великие науки Дадут потрогать, и понюхать, и на вкус Попробовать, что Бога нет как нет И человеки – не творенье Божье, А складчина молекул и бактерий, Которые сюда заслала группа Товарищей из множества вселенных, Чей разум превосходит вас настолько, Что человек – не тот научный опыт, Который надо продолжать… Тогда
О чувстве Бога вспомните, о чувстве Сияющей любви, о благодати Божественной, о чистоте блаженства В объятьях складчины молекул и бактерий Черёмухи, сирени, и жасмина, И облаков, плывущих по реке, У молодого Пушкина в зрачке, В объятьях складчины молекул и бактерий "Руслана и Людмилы", "Сказки о…" – Речь не о Боге, а о чувстве Бога.
ЮННА МОРИЦ С Д Н Ё М И Д И О Т А !
Новые люди без прошлого, Куклы большого полёта. С праздником ужаса пошлого! С Д н ё м И д и о т а !
Прошлое – вредная штука, Всё начинаем с нуля. Детям о прошлом – ни звука, Чтобы росла потребля.
Прошлое есть у народов, Прошлое есть у планет, – Только у редких уродов Прошлого нет!
Прошлого гибель оплачена Куклой большого полёта. Прошлое – всякая всячина. С Д н ё м И д и о т а !
Новые люди без прошлого, Куклы с осколками глаз, Гении ужаса пошлого – Наш атакующий класс.
Всё начинается заново, Всё повторяется вновь – Кланово, кукольно, планово Вытравить прошлого кровь.
Новые люди без прошлого, Куклы большого полёта. С праздником ужаса пошлого! С Д н ё м И д и о т а !
Ты хочешь знать в чем смысл спокойных снов? Когда метания души и бренность тела В гармонии со смертью?Средь миров нет и не будет для души предела, Чтобы объять неоспоримость догм о сути бытия,вторичности сознанья.. Над плотью кружит вожделений сонм и рвет из глотки грубые признанья.. Бояться ада? Замолить грехи? Как водопады просьбы в купол веры.. Пускай меня зажарят - я в стихи закутаю крестовую химеру! Не бойся бога! Если он и есть,то слишком многие рыдают о прощенье! Не обвиняй.И не поможет лесть перед иконой в благосном стремленье. Моя религия? Пожалуй вечный рай,разверзшийся на грани беспредела. Подлунный замок, Караван-сарай в котором пляшет чувство,стонет тело... Когда есть первобытность от земли..День вырастает в ночь,а утро в вечер.. Похмельным сном,картинами Дали... А между ними кофе. И покрепче! Действительность? Которая из них?! )Естественно,что ты, "последыш" божий Испытываешь боль. И что притих перед рисованной какой то рожей.. И мир расколот на двое потерей и поиском божественных коров.. Ты знаешь, "грешник",я тебе не верю - Уж если волк - то "море на засов". Представь,что мне от этого не больно - земная боль как дырка от ножа Затянется быстрее если вольно ты стонешь на луну. Бежишь дыша В загривок сильной безрассудной самке.. Или самцу , ну разницы здесь нет. Ты не трофей в безликой ржавой рамке,чтобы молить у этой рамки Свет... Твой свет внутри! Но ярче чем горнило под адской сковородкой! Не гаси Прошеньями волшебное светило! И ни о чем у бога не проси...
Владей собой среди толпы смятенной, Тебя клянущей за смятенье всех, Верь сам в себя наперекор вселенной, И маловерным отпусти их грех; Пусть час не пробил, жди, не уставая, Пусть лгут лжецы, не снисходи до них; Умей прощать и не кажись, прощая, Великодушней и мудрей других.
Умей мечтать, не став рабом мечтанья, И мыслить, мысли не обожествив; Равно встречай успех и поруганье, He забывая, что их голос лжив; Останься тих, когда твое же слово Калечит плут, чтоб уловлять глупцов, Когда вся жизнь разрушена и снова Ты должен все воссоздавать c основ.
Умей поставить в радостной надежде, Ha карту все, что накопил c трудом, Bce проиграть и нищим стать как прежде И никогда не пожалеть o том, Умей принудить сердце, нервы, тело Тебе служить, когда в твоей груди Уже давно все пусто, все сгорело И только Воля говорит: "Иди!"
Останься прост, беседуя c царями, Останься честен, говоря c толпой; Будь прям и тверд c врагами и друзьями, Пусть все в свой час считаются c тобой; Наполни смыслом каждое мгновенье Часов и дней неуловимый бег, - Тогда весь мир ты примешь как владенье Тогда, мой сын, ты будешь Человек! ksenia
Год прошёл поворот. На излете июль. Набивается в рот Тополиная тюль.
Ты пустила в расход Мою душу, и вот Прострочил “занято” Телефон-пулемёт.
У тебя на сердце есть кнопочка “Off”. Это на случай, когда отношения сказываются на службе. Можно использовать также как переключатель двух слов, На простейшем примере “любовь – тире – дружба.” Главное же -
Не сметь смотреть в глаза, Не сметь дышать в унисон, Задать вопрос: ”А кто он?” Сказать с прононсом: “Гарсон”.
И сделать ручкой “бай-бай”, Купить помаду для губ. Ну что? Я правду сказал? Надеюсь, я не был груб.
И год пройдёт поворот, И будет новый чудак. Он сам себя подведёт Под самый крупный наждак.
И ты сотрёшь в порошок Его почти что шутя. Но всё и так хорошо. Он даже счастлив любя.
А мне так проще принять глобальное потепление. Господь с ней, с туманной Англией, Он сохранит Королеву. Прочие же будут грести на лодках и шлюпках в открытое море. Главное же, чтобы не было обледенения. Что имеем не храним, потерявши - плачем (с)
"В сем христианнейшем из миров Поэты - жиды." (Марина Цветаева)
В душном трамвае - тряска и жар, как в танке, - В давке, после полудня, вблизи Таганки, В гвалте таком, что сознание затмевалось, Ехала пара, которая целовалась. Были они горбоносы, бледны, костлявы, Как искони бывают Мотлы и Хавы, Вечно гонимы, бездомны, нищи, всемирны - Семя семитское, проклятое семижды.
В разных концах трамвая шипели хором: "Ишь ведь жиды! Плодятся, иудин корено! Ишь ведь две спирохеты - смотреть противно. Мало их давят - сосутся демонстративно!". Что вы хотите в нашем Гиперборее? Крепче целуйтесь, милые! Мы - евреи! Сколько нас давят - а все не достигли цели. Как ни сживали со света, а мы все целы. Как ни топтали, как не тянули жилы, Что не творили с нами - а мы все живы. Свечи горят в семисвечном нашем шандале! Нашему Бродскому Нобелевскую дали!
Радуйся, радуйся, грейся убогой лаской, О мой народ богоизбранный - вечный лакмус! Празднуй, сметая в ладонь последние крохи. Мы - индикаторы свинства любой эпохи. Как наши скрипки плачут в тоске предсмертной! Каждая гадина нас выбирает жертвой Газа, погрома ли, проволоки колючей - Ибо мы всех беззащитней - и всех живучей!
Участь избранника - травля, как ни печально. Нам же она предназначена изначально: В этой стране, где телами друг друга греем, Быть человеком - значит уже евреем. А уж кому не дано - хоть кричи, хоть сдохни, - Тот поступает с досады в черные сотни: Видишь, рычит, рыгает, с ломиком ходит - Хочется быть евреем, а не выходит.
Знаю, мое обращение против правил, Ибо известно, что я не апостол Павел, Но, не дождавшись совета, - право поэта, - Я - таки да! - себе позволяю это, Ибо во дни сокрушенья и поношенья Нам не дано ни надежды, ни утешенья.
Вот моя Родина - Медной горы хозяйка. Банда, баланда, блядь, балалайка, лайка. То-то до гроба помню твою закалку, То-то люблю тебя, как собака палку! Крепче целуйтесь, ребята! Хава нагила! Наша кругом Отчизна. Наша могила. Дышишь, пока целуешь уста и руки Саре своей, Эсфири, Юдифи, Руфи.
Вот он, мой символ веры, двигавшей годы, Тоненький стебель последней моей опоры, Мой стебелек прозрачный, черноволосый, Девушка милая, ангел мой горбоносый.
Не тратьте жизнь свою на тех, кто вас не ценит, На тех, кто вас не любит и не ждёт, На тех, кто без сомнений вам изменит, Кто вдруг пойдёт на "новый поворот".
Не тратьте слёз своих на тех, кто их не видит, На тех, кому вы просто не нужны, На тех, кто, извинившись, вновь обидит, Кто видит жизнь с обратной стороны.
Не тратьте сил своих на тех, кто вам не нужен, На пыль в глаза и благородный понт, На тех, кто дикой ревностью простужен, На тех, кто без ума в себя влюблён.
Не тратьте слов своих на тех, кто их не слышит, На мелочь, не достойную обид, На тех, кто рядом с вами ровно дышит, Чьё сердце вашей болью не болит.
Не тратьте жизнь свою, она не бесконечна, Цените каждый вдох, момент и час, Ведь в этом мире, пусть не безупречном, Есть тот, кто молит небо лишь о вас! ksenia
Умирает владелец, но вещи его остаются, Нет им дела, вещам, до чужой, человечьей беды. В час кончины твоей даже чашки на полках не бьются И не тают, как льдинки, сверкающих рюмок ряды.
Может быть, для вещей и не стоит излишне стараться,- Так покорно другим подставляют себя зеркала, И толпою зевак равнодушные стулья толпятся, И не дрогнут, не скрипнут граненые ноги стола.
Оттого, что тебя почему-то не станет на свете, Электрический счетчик не завертится наоборот, Не умрет телефон, не засветится пленка в кассете, Холодильник, рыдая, за гробом твоим не пойдет.
Будь владыкою их, не отдай им себя на закланье, Будь всегда справедливым, бесстрастным хозяином их,- Тот, кто жил для вещей,- все теряет с последним дыханьем, Тот, кто жил для людей,- после смерти живет средь живых. ksenia
Cat20087, Маршак все равно лучше. как переводчик! О, если ты спокоен, не растерян, Когда теряют головы вокруг, И если ты себе остался верен, Когда в тебя не верит лучший друг, И если ждать умеешь без волненья, Не станешь ложью отвечать на ложь, Не будешь злобен, став для всех мишенью, Но и святым себя не назовешь, - И если ты своей владеешь страстью, А не тобою властвует она, И будешь тверд в удаче и в несчастье, Которым в сущности цена одна, И если ты готов к тому, что слово Твое в ловушку превращает плут, И, потерпев крушенье, можешь снова - Без прежних сил - возобновить свой труд, - И если ты способен все, что стало Тебе привычным, выложить на стол, Все проиграть и все начать сначала, Не пожалев того, что приобрел, И если можешь сердце, нервы, жилы Так завести, чтобы вперед нестись, Когда с годами изменяют силы И только воля говорит: "Держись!" - И если можешь быть в толпе собою, При короле с народом связь хранить И, уважая мнение любое, Главы перед молвою не клонить, И если будешь мерить расстоянье Секундами, пускаясь в дальний бег,- Земля - твое, мой мальчик, достоянье. И более того, ты - человек! Вот как ползу, так и отражаю!
* * * Что-то я намудрил, Осознать не могу, не умею, Что-то я натворил Всей судьбой, всею жизнью своею. В неуютные дни Даже окна меня раздражали, И ночные огни, Надо мною смеялись и ржали. И рождалась тоска, Тяжело и подспудно рождалась, И была высока К дуракам бескорыстная жалость. Было жаль червяка, И жука, и кобылу худую, И того чудака, Что бормочет и пишет впустую. Было жаль палача На картинке в старинном журнале, Было жаль стукача, Трепача, и рвача, и так далее. А потом воскресал, Говорил широко и свободно, Словно камни тесал, - И себя заявлял всенародно. Много песен сложил - Жаль, немногие выбились в люди... Много служб сослужил По любви, по судьбе, по причуде. Знал позор и провал. Думал: крепче любого металла, - Много дров наломал, А теплее на свете не стало.
* * * Я оприходовал Свою былую жизнь: Собрал стихи и старые бумаги, - Как часто не хватало мне отваги, Как верил, Если скажут - не ершись! Теперь другой - Невиданный расклад: Отвергнутый И дружбою, и славой, Я говорю Печально и лукаво, Что, в сущности, Ни в чём не виноват. Хотелось быть Не просто деловым, Не просто умным, Сильным и жестоким, Хотелось видеть Собственные строки Среди других, Под соусом любым. А ныне - Полыхает голова, И день - не в день, И ночи все бессонны... Я берегу Последние слова, Как берегут Последние патроны.
Сказка "... Смотри, царевна! Ты будешь плакать обо мне."
Смердит поверженный дракон, Кощей дымится серным прахом. - Вставай, царевна! Выйди вон! Конец и снам твоим и страхам. Я не проситель, не холуй, - Зачем ломаешь брови гневно? Все было - даже поцелуй. Прощай! Я спас тебя, царевна. Стрела отпущенная ввысь Пошла винтом, звеня напевно. И ты за мною не вяжись: Я не люблю тебя, царевна. О, взгляд! Пером ли описать! Коса, как хвост свирепой львицы ... Мое призвание - спасать, Твоя профессия - томиться. Ступай! На свете много троп. Влюбляй, жени - кому охота. А то ложись в хрустальный гроб И жди другого идиота.
Артюр Рембо (перевод Вильгельма Левика) ПАРИЖСКАЯ ОРГИЯ, ИЛИ ПАРИЖ СНОВА ЗАСЕЛЯЕТСЯ Эй, вы, трусы! Всем скопом гоп-ля на вокзалы! Солнца огненным чревом извергнутый зной Выпил кровь с площадей, где резвились Вандалы Вот расселся на западе город святой!
Возвращайтесь! Уже отгорели пожары. Обновленная льется лазурь на дома, На проспекты и храмы, дворцы и бульвары, Где звездилась и бомбами щерилась тьма.
Забивайте в леса ваши мертвые замки! Старый спугнутый день гонит черные сны. Вот сучащие ляжками рыжие самки Обезумели! В злобе вы только смешны.
В глотку им, необузданным сукам, припарки! Вам притоны кричат: обжирайся! кради! Ночь низводит в конвульсиях морок свой жаркий, Одинокие пьяницы с солнцем в груди.
Пейте! Вспыхнет заря сумасшедшая снова, Фейерверки цветов рассыпая вкруг вас, Но в белесой дали, без движенья, без слова Вы утопите скуку бессмысленных глаз.
Блюйте в честь Королевы обвислого зада! Раздирайтесь в икоте и хнычьте с тоски, Да глазейте, как пляшут всю ночь до упада Сутенеры, лакеи, шуты, старики.
В бриллиантах пластроны, сердца в нечистотах! Что попало валите в смердящие рты! Есть вино для беззубых и для желторотых, Иль стянул Победителям стыд животы?
Раздувайте же ноздри на запах бутылок! Ночь в отравах прожгите! Плевать на рассвет! Налагая вам руки на детский затылок, "Трусы, будьте безумны", - взывает поэт.
Даже пьяные, роясь у Женщины в чреве, Вы боитесь, что, вся содрогаясь, бледна, Задохнувшись презреньем, в божественном гневе, Вас, паршивых ублюдков, задушит она.
Сифилитики, воры, цари, лицедеи - Вся блудливым Парижем рожденная мразь! Что ему ваши души, дела и затеи? Он стряхнет вас и кинет на свалку, смеясь.
И когда на кишках своих, корчась и воя, Вы растянетесь в яме, зажав кошельки, Девка рыжая, с грудью созревшей для боя, И не глянув на падаль, взметнет кулаки!
Насладившийся вдоволь иной Карманьолой, Поножовщиной сытый, в года тишины, Ты несешь меж ресниц, словно пламень веселый, Доброту небывалой и дикой весны.
Город скорбный, изведавший смертный годы, Торс богини, закинутый в будущий мир. Ты, пред кем распахнуло грядущее своды, Милый прошлому темных столетий кумир
Ныне труп намагниченный, пахнущий тленом. Ты, для жизни воскреснувший, чувствуешь вновь, Как ползут синеватые черви по венам И в руке ледяной твоей бьется - любовь!
Что с того? И могильных червей легионы Не преграда цветенью священной земли. Так вампир не потушит сиянье Юноны, Звездным золотом плачущей в синей дали!
Как ни горько, что стал ты клоакой зловонной, Что любому растленное тело даришь, Что позором возлег средь Природы зеленой, Твой поэт говорит: "Ты прекрасен, Париж!"
Не Поэзия ль в буре тебя освятила? Полный сил воскресаешь ты, Город-Пророк! Смерть на страже, но знамя твое победило, Пробуди для вострубья умолкнувший рог!
Твой Поэт все запомнит: слезу Негодяя, Осужденного ненависть, Проклятых боль, Вот он, Женщин лучами любви истязая, Сыплет строфы: танцуй же, разбойная голь!
Все на прежних местах! Как всегда в лупанарах Продолжаются оргии ночью и днем, И в безумии газ на домах и бульварах В небо мрачное пышет зловещим огнем. Вот как ползу, так и отражаю!
Качался старый дом, в хорал слагая скрипы, и нас, как отпевал, отскрипывал хорал. Он чуял, дом-скрипун, что медленно и скрытно в нем умирала ты, и я в нем умирал. «Постойте умирать!»— звучало в ржанье с луга, в протяжном вое псов и сосенной волшбе, но умирали мы навеки друг для друга, а это все равно что умирать вообще. А как хотелось жить! По соснам дятел чокал, и бегал еж ручной в усадебных грибах, и ночь плыла, как пес, косматый, мокрый, черный, кувшинкою речной держа звезду в зубах. Дышала мгла в окно малиною сырою, а за моей спиной — все видела спина!— с платоновскою Фро, как с найденной сестрою, измученная мной, любимая спала. Я думал о тупом несовершенстве браков, о подлости всех нас – предателей, врунов: ведь я тебя любил, как сорок тысяч братьев, и я тебя губил, как столько же врагов. Да, стала ты другой. Твой злой прищур нещаден, насмешки над людьми горьки и солоны. Но кто же, как не мы, любимых превращает в таких, каких любить уже не в силах мы? Какая же цена ораторскому жару, когда, расшвырян вдрызг по сценам и клише, хотел я счастье дать всему земному шару, а дать его не смог — одной живой душе?! Да, умирали мы, но что-то мне мешало уверовать в твое, в мое небытие. Любовь еще была. Любовь еще дышала на зеркальце в руках у слабых уст ее. Качался старый дом, скрипел среди крапивы и выдержку свою нам предлагал взаймы. В нем умирали мы, но были еще живы. Еще любили мы, и, значит, были мы. Когда-нибудь потом (не дай мне бог, не дай мне!), когда я разлюблю, когда и впрямь умру, то будет плоть моя, ехидничая втайне, «Ты жив!» мне по ночам нашептывать в жару. Но в суете страстей, печально поздний умник, внезапно я пойму, что голос плоти лжив, и так себе скажу: «Я разлюбил. Я умер. Когда-то я любил. Когда-то я был жив» Вот как ползу, так и отражаю!
Замри, народ! Любуйся, тих! Плети венки из лилий. Греми о Вандервельде стих, о доблестном Эмиле!
С Эмилем сим сравнимся мы ль: он чист, он благороден. Душою любящей Эмиль голубки белой вроде.
Не любит страсть Эмиль Чеку, Эмиль Христова нрава: ударь щеку Эмильчику - он повернется справа.
Но к страждущим Эмиль премил, в любви к несчастным тая, за всех бороться рад Эмиль, язык не покладая.
Читал Эмиль газету раз. Вдруг вздрогнул, кофий вылья, и слезы брызнули из глаз предоброго Эмиля.
"Что это? Сказка? Или быль? Не сказка!.. Вот!.. В газете... - Сквозь слезы шепчет вслух Эмиль: - Ведь у эсеров дети...
Судить?! За пулю Ильичу?! За что? Двух-трех убили? Не допущу! Бегу! Лечу!" Надел штаны Эмилий.
Эмилий взял портфель и трость. Бежит. От спешки в мыле. По миле миль несется гость. И думает Эмилий:
"Уж погоди, Чека-змея! Раздокажу я! Или не адвокат я? Я не я! сапог, а не Эмилий".
Москва. Вокзал. Народу сонм. Набит, что в бочке сельди. И, выгнув груди колесом, выходит Вандервельде.
Эмиль разинул сладкий рот, тряхнул кудрей Эмилий. Застыл народ. И вдруг... И вот... Мильоном кошек взвыли.
Грознее и грознее вой. Господь, храни Эмиля! А вдруг букетом-крапивой кой-что Эмилю взмылят?
Но друг один нашелся вдруг. Дорогу шпорой пыля, за ручку взял Эмиля друг и ткнул в авто Эмиля.
- Свою иекончепную речь слезой, Эмилий, вылей! - И, нежно другу ткнувшись в френч, истек слезой Эмилий.
А друг за лаской ласку льет: - Не плачь, Эмилий милый! Не плачь! До свадьбы заживет! - И в ласках стих Эмилий.
Смахнувши слезку со щеки, обнять дружище рад он. "Кто ты, о друг?" - Кто я? Чекист особого отряда. -
"Да это я?! Да это вы ль?! Ох! Сердце... Сердце рапа!" Чекист в ответ: - Прости, Эмиль. Приставлены... Охрана... -
Эмиль белей, чем белый лист, осмыслить факты тужась. "Один лишь друг и тот - чекист! Позор! Проклятье! Ужас!"
-----
Морали в сей поэме нет. Эмилий милый, вы вот, должно быть, тож на сей предмет успели сделать вывод? Чем больше крыш поехало, тем сильнее ветер перемен.
Двенадцать лет граф Адальберт фон Крани Вестей не шлет; Быть может, труп его на поле брани Уже гниет?.. Графиня Юлия тоскует в божьем храме, Как тень бледна; Но вдруг взглянула грустными очами — И смущена. Кругом весь храм в лучах зари пылает, Блестит алтарь; Священник тихо мессу совершает, С ним пономарь. Графини взгляд весьма обеспокоен Пономарем: Он так хорош, и стан его так строен Под стихарем... Обедня кончена, и панихида спета; Они — вдвоем, И их уносит графская карета К графине в дом. Вошли. Он мрачен, не промолвит слова. К нему она: «Скажи, зачем ты так глядишь сурово? Я смущена... Я женщина без разума и воли, А враг силен... Граф Адальберт уж не вернется боле...» — «Верррнулся он! Он беззаконной отомстит супруге!» Долой стихарь! Пред нею рыцарь в шлеме и кольчуге,— Не пономарь. «Узнай, я граф, — граф Адальберт фон Крани; Чтоб испытать, Верна ль ты мне, бежал я с поля брани — Верст тысяч пять...» Она: «Ах, милый, как ты изменился В двенадцать лет! Зачем, зачем ты раньше не открылся?» Он ей в ответ: «Молчи! Служить я обречен без срока В пономарях...» Сказал. Исчез. Потрясена глубоко, Она в слезах... Прошли года. Граф в храме честно служит Два раза в день; Графиня Юлия всё по супруге тужит, Бледна как тень,— Но не о том, что сгиб он в поле брани, А лишь о том, Что сделался граф Адальберт фон Крани Пономарем. Чем больше крыш поехало, тем сильнее ветер перемен.
Есть горячее солнце, наивные дети, Драгоценная радость мелодий и книг. Если нет - то ведь были, ведь были на свете И Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ...
Есть незримое творчество в каждом мгновенье - В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз. Будь творцом! Созидай золотые мгновенья - В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз...
Бесконечно позорно в припадке печали Добровольно исчезнуть, как тень на стекле. Разве Новые Встречи уже отсияли? Разве только собаки живут на земле?..
Оставайся! Так мало здесь чутких и честных... Оставайся! Лишь в них оправданье земли. Адресов я не знаю - ищи неизвестных, Как и ты неподвижно лежащих в пыли...
Будь женой или мужем, сестрой или братом, Акушеркой, художником, нянькой, врачом, Отдавай - и, дрожа, не тянись за возвратом: Все сердца открываются этим ключом.
Есть еще острова одиночества мысли - Будь умен и не бойся на них отдыхать. Там обрывы над темной водою нависли - Можешь думать... и камешки в воду бросать...
А вопросы... Вопросы не знают ответа - Налетят, разожгут и умчатся, как корь. Соломон нам оставил два мудрых совета: Убегай от тоски и с глупцами не спорь. Где здесь пропасть для свободных людей ?!
Что-то в мире не так) Алена выкладывает баллады Маяковского, которого терпеть не может, Мун цитирует Сашу Черного, который, вроде бы, по его критериям не поэт ваще, а я - Евтушенко. Он вообще-то проститутка от поэзии. "Братскую ГЭС" написал, ага. Осел недоумевает, что тоже ему не свойственно. И только Ада флудит, как всегда. Есть хоть что-то незыблемое на свете! Вот как ползу, так и отражаю!
не бывает похмелья, бывает нехватка воды и нехватка тебя, и нехватка во мне обертонов прогоревшие звезды, удары коленом под дых и в прокуренных легких какая-то леность и томность пересчет преступлений, подсчеты бес/смертных грехов я впадаю в тебя, как впадала вчера в эйфорию я не буду хорошей и точно не буду плохой, я останусь ребенком, которым меня сотворили
не бывает болезней, бывает зацикленность снов, завихренья на почве любви или схожих волнений я могу рассказать обо всем очень грамотно, но непечатные фразы, всю ночь прорастая во мне, не объяснят окружающим вечности и пустоты, что рождается, стоит к руке прикоснуться рукою я мечтаю сломаться, оглохнуть, забыться, простыть, переспать, пережить или выдумать что-то другое
не бывает стихов, но бывают мечты и слова и моя голова, вне которой они расплодились и я в тысячный раз прокричу, что была не права, если в этом осталась какая-то необходимость и я в тысячный раз попрошу приобнять перед сном и простить все, что будет не сказано вовремя. возле твоих губ я отчетливо вижу и знаю одно – не бывает удушья, бывает исчезнувший воздух
Обалденное стихотворение. Вот как бывает зайдешь случайно... Ядовитый плющ... Женская логика, в отличие от железной, не ржавеет. http://samlib.ru/editors/k/kandela_o_r/
