— Это вам с рук не сойдет… — прохрипела она. — Посмотрим, станет ли кто-то устраивать пикеты и собирать подписи ради вас. Комиссар распахнул двери в приемную: — Охрану сюда! Зина! Документы на взятие под стражу моны Залевич по статье об оскорблении государыни. Он холодно смотрел, как попытавшейся рыпнуться Мяте заводят руки за спину, как надевают наручники и как выводят, пригибая к полу, пинками задавая направление. А потом долго мыл руки и рукомойника, тщательно вытирал вафельным полотенцем каждый палец, брызгался одеколоном, этими привычными действиями пытаясь привести себя в равновесие. Вызвал служебное авто и отправился в Твиртове увидеться с Хранителем. Феликс Сорэн был у себя в мастерской. «Звон старинных часов, как капельки времени»… — Ошибка? Чудовище? — Хранитель отложил масленку. Провел ногтем по шестеренке. — Можно подумать, Халецкий здесь единственный бог… Разумеется, с такими умонастроениями надо заканчивать. Если вам, Даль Олегович, не претит сыграть Сана еще раз… выставьте его перед лицом толпы не жертвой, а гадостью. Пьяный дебош, девки… Напрягите фантазию. У Создателей и так не лучшая репутация. Подберите кусочки из его напечатанных книг и инсценируйте оные доходчиво. Чтобы вызвать гнев. И чтобы это совпадение было заметно. А Мята? Что же… на войне как на войне. Терпите. Даль фыркнул. мои книги
А вернувшись в кабинет комиссариата, плотно задумался. Из пяти подростков, якобы погибших с Саном в Бастионе, проявили себя пока трое. Но Крапивину удалось схватить только одну, Воронцову-Адашеву, и то с подачи канцлера Круга. Прочие двое помаячили и ушли. Значит он, Даль, был недостаточно проворен, проявил халатность и несоответствие занимаемой должности — тут комиссар фыркнул и вытер с губ слюну, — и если Арише тоже удастся уйти неким чудом или злобным промыслом недоброжелателей государыни, он, Даль, останется с пустыми руками. По коже даже мурашки пробежали. Не-ет, Аришу он не упустит. Задушит в себе остатки совести и поступит, как советует Хранитель. Но только в случае, если Ленцингер с Кривцом уйдут через мережу, а остальные два подростка не проявятся. Может он, Даль, погорячился? Может, Залевич была бы полезнее на свободе? Ну, это как раз исправить не поздно. Пусть остудится. Пусть подельники засуетятся и ошибок наделают. А после можно и отпустить под залог до суда. Когда выяснится, куда вострит лыжи Ариша со свежеобретенным хахалем. — Двое-двое… — комиссар достал из сейфа две тощие папочки и раскрыл верхнюю. На него исподлобья пялился светлыми глазищами с раскрашенной фотографии вьюнош двенадцати годов. Белокурый, по-девичьи прекрасный, с загнутыми светлыми ресницами — девушке под стать. — Так вот ты какой, Вырезуб Эдуард Львович… Вот маменька его, Зои Петровна, — он вытащил следующую фотографию, на плотном картоне с вырезными зубчиками стояла в рост, опираясь на кресло, женщина в широком черном платье с фижмами, со строгим воротником под горло и с почти неприметной грудью. Прическа тоже была строгая, волосы гладко зачесаны и собраны в дулю на темени, не торчит ни единой кучеряшки. Лицо тяжелое, с волевой челюстью. Нос широкий, глазки почти скрыты тяжелыми веками. И выражение лица неприятное, упертое какое-то. Странно, — подумал комиссар, — как Зои, так непременно дура. Ну не то чтобы вовсе и не в житейском смысле. Интересно, что такого углядел в ней Вырезуб Лев Сергеич, чтобы повести под венец? Эдя внешностью пошел в отца. Даль читал дальше. Сыскари постарались, дело семьи Вырезуб читалось, как роман. Несмотря на некоторую субтильность, Лев Сергеич был боевым офицером, участвовал в первом и втором искоростеньских походах, был ранен, определен к лечению в столице и там обнаружил в мужеподобной Зои надежный столп, а потом и вовсе женился, поскольку мамзель оказалась беременна. Надо сказать, горбатилась Зои Петровна за троих: сестрой милосердия в госпитале перевязки делала и ночные вазы выносила, ночью смотрела за анатомическим театром, а по праздным дням по лаборатории уродцев водила экскурсантов и находящийся при ней виварий чистила. Двужильная тетка. По случаю победы в кампании слажен был при госпитале бал, а Зои за безупречную службу премировали билетом на оный. Вальсируя (тут Даль хмыкнул), наступил прима-капитан на подол ея платья, коий по неловкости оборвал. Узрел бедро в фильдеперсовом чулке, прикрыл даму собой от злополучных глаз, и завершили они бал в кладовой, где сестры милосердия могли рядом с ведрами и швабрами на кушетке передремать. Разворотив хлипкие мебеля, любовники продолжали предаваться внезапно полыхнувшей страсти на полу, от чего и проистек плод в лице нежнейшего Эдички. — Литераторы! — воскликнув, Даль оттолкнул папочку, и приказал себе чаю. мои книги
Вальсируя (тут Даль хмыкнул), наступил прима-капитан на подол ея платья, коий по неловкости оборвал. Узрел бедро в фильдеперсовом чулке, прикрыл даму собой от злополучных глаз, и завершили они бал в кладовой, где сестры милосердия могли рядом с ведрами и швабрами на кушетке передремать.
Уползла пацтол... Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
Повествование скакало бодрым зайцем. Незнамо, как уж там с любовью до гроба, но понеся и обнаружив сию оказию, Зои понудила прима-капитана вступить с ней в законный брак, как порядочному человеку и дворянину положено. Проживя в любви и согласии три года, Лев Сергеич откинулся от нервной горячки, оставив супругу с малолетним сыном, казенными квартирами на Патриарших мельницах и недурным пансионом. Квартиры по закону изъяли, но генерал от кавалерии Сорен, к чьему полку покойный прима-капитан был приписан, исхлопотал для вдовы компенсацию, пенсию и домик в Королев-городе, волостном, однако же недалеко от столицы. Наследство же в имениях и ценных бумагах прочие родственники покойного у Зои отсудили, ибо брак их был явный мезальянс. Отгоревав положенное и сняв траур, вдова пристроилась к кордебалету и гастролировала в провинции, ребенка доверив нянюшке. Пышные бедра свои, ставшие причиной рождения наследника, вполне законно демонстрировала, выкликаема была на сцену и даже раз имела бенефис, но счастия личного вновь не обрела и возвратилась в Королев, когда пришел срок Эдичку в гимназию отдавать. С нянькой воспитание и образование юный Вырезуб получил весьма хаотическое. Зато мочился в постель и плакал, поскольку деревенская бабища стращала сопливого мальчонку сказками о ходячих мертвецах и вурдалаках, чтобы, наскоро уложив докуку и оставив трястись под одеялом, попивать на ночь чай с баранками и берсеневым вареньем. Зои Петровна няньку рассчитала и принялась воспитывать сыночка по-своему: холодными обливаниями по методе доктора Жарко, психическим анализом, а еще вскрытием лягушек, от чего мальчишечка натурально взвыл. Однако же поступил в гимназию на казенный кошт и на крепкие тройки учился. мои книги
Иного маменька бы не стерпела. Она все надеялась, что Эдичка пойдет по естественной части или хотя бы в офицеры, однако же он, сублимировав, нянькины байки записывать стал и даже в гимназическом журнале пропечатал под псевдонимом Анна Пропасть. С той Анны да девичьей внешности Эдичке беда и пришла. Народ в Королевской гимназии был грубый, прямо сказать, так себе народец. Кто с вьюноши смеялся, кто за кудри союзные дергал, кто записульки кидал, признаваясь бедняге в любви — иногда даже виршами. Совсем заклевали мальчонку. Но насмешки он бы как-нибудь пережил, мало ли над кем в детстве не издеваются. Однако же дошло до того, что Эдичку гимназические на слабо заманили на кладбище и там заперли в родовом склепе князей Любереченских, что вовсе уж ни в какие ворота не лезло. Прокричали в окошечко, что раз уж однокашник такой храбрый, про покойничков пишет — то пущай и поручкается с этим покойничками. И в склепе мальца оставили. Далее в подробностях было расписано, как Эдуард Львович кричал, звал на помощь — чем вусмерть перепугал кладбищенского сторожа. А не докричавшись, попытался влезть на гробы, чтобы из окошка выскользнуть. Но только ссадил ладони на трухлявом дереве и штаны порвал, а до окошка подтянуться так и не сумел. Больше орать и по гробам карабкаться Эдичка не стал, а, проявив силу духа поистине редкостную, достал из гимназического ранца свечной огарок, перо, чернильницу-непроливайку и тетрадь в синей коленкоровой обложке и принялся строчить на коленках новый рассказ. Тут все и началось. Дочитав до этого, Даль откинулся на жесткую спинку стула так, что тот встал на задние ножки, и с силой протер уставшие глаза. Писарский почерк был ровный, но до того уж бисерный, что в пору пенсне одевать или просить Зину перепечатать все на машинке. Комиссар перебрал странички в поисках финала истории, но, боясь пропустить что-либо важное, вернулся к месту, на котором остановился. …Чувствуя, что зашли слишком уж далеко, выпустили мальчишки поутру Эдичку из склепа, целого и невредимого, даже не чихнул. Маменьке он отговорился, что у друга болящего ночевал, потому и порот не был. А вечером взялся ознакомить Зои Петровну и служанку со свежим своим творением. Служанка, баба деревенская, в страхе и восхищении только ахала и прижимала ладони к щекам. Маменька же по прочтении рукопись отобрала и швырнула в печь по причине полной ее (рукописи, а не печи) ненаучности. Но маховик уже раскрутился. Первым пострадал от вызванных творческим гением ходячих мертвецов отличившийся глухотой к Эдичкиным страданиям кладбищенский сторож. Поутру второго дня от ночевки писателя в склепе, когда служанка Вырезубов в лицах повествовала соседкам, как складно их барич врет, ровно в настоящих книжках — аж сердце заходится, сторож обмывал душевные раны чистым спиртом в морге при земской больнице Королева. Рассказывая, как всю ночь под ним топтались, булькали, скреблись и грызли дерево сторожки мертвяки, пока сам он отсиживался на чердаке, втянув наверх приставную лестницу. Видя, что сторож явился в морг тверезый, как стеклышко, приятель готов был ему поверить, однако потребовал предоставить доказательства. И долго тогда они рассматривали царапины от когтей в земляном полу и следы свирепых зубов на косяках двери — точно от оборотней. Хотя и наука, и вера в один голос твердят, что оборотней не бывает. — Вот, как тебя, их видел, — стучал сторож кулаком в грудь. — Позавчера кричал тоненько кто-то и собаки лаяли, а сегодня — выкопались. И священный огонь не упас. Ох, чую, быть беде. Быть беде, а тебя не тревожили? Смотритель морга поклялся и побожился, что уж в его-то заведении покойнички милые, как младенчики. А если и забалует который, то смотритель ему даст с кулака. И потом оба долго рассуждали, как сторожу от бодрых трупов ухорониться. Порешили, что надо рассыпать вокруг сторожки золы или маку. Дотошные вурдалаки станут их считать по зернышку да до третьих петухов и промаются, а там уж из могил выходить не моги. Сторож же ответил, что к золе он добавит смоченный керосином шнур вокруг дома да жаканами на медведя двустволку зарядит. Это будет надежнее. На чем приятели и расстались. А не позднее полуночи припоздавшие гуляки слышали выстрелы и видели над кладбищем полыхание огня. Керосин помог. Так избушка полыхнула, что версты за три было видать. Сторож сиганул с чердака и спасся. А оживленные покойники двинулись на Королев. И из морга, покудова смотритель почивал пьяным сном, полезли тоже. Не считали они ни золу, ни маргаритки, на зарю и петушиный крик не оглядывались. Собачонку могли прибить, исходившую воем — потому как любили тишину. Кому столбы ворот погрызли, кому дверь в курятник подкопали. Поутру жители, разобрав баррикады на дверях, голосили над подушенной живностью. мои книги
А кто и над покойником — с перекушенным горлом или отгрызенными конечностями. Начальник полиции послал в Эрлирангорд за подкреплением. А кое-кто вспомнил болтовню Вырезубовой служанки и сложил два и два. И быть бы Эдичке сожженным или проткнутым колом — не случись в Королеве в тот день уездного комиссара безопасности и печати. Он согласие Зои получил и в Бастион мальчишку увез. С тех пор Эдуард Львович на родной порог не вступал даже в каникулы, Зои в покойников ходячих поверила не больше, чем в литературный талант сына, от наглядных доказательств отмахнувшись, как от несущественных. После бегства Эдички из Бастиона дом Вырезубов проверили, там все оказалось чисто. Да и Зои Петровна в силу патриотизма сама бы мальца властям передала. Пробовал Крапивин вычислить местонахождение Эдички по ожившим мертвецам и привидениям — жанру мистики и ужаса оставался Вырезуб-младший верен. Сыскался в Меделянной слободе на югах столицы девичий призрак. Однако же после дознания сделалось ясно, что вызвал его не Эдичка, а студент и пиит Николя Цвердловецкий. Худой, прямо сказать, поэтишко, но, в романтичных чувствах к некоей барышне пребывая, строку звонкую нашел. Вот и бегала по кленовым золотым аллеям между могилами девица с распущенными волосами, спрашивая встречных-поперечных мужчин, не он ли ее разлюбезный. А через тело ее просвечивали оградки и фонари. Николя Даль отправил к первосвященнику кораблей в обитель Паэгли — тяжким трудом избывать свой грех, и призрак появляться перестал. Но к Вырезубу-младшему это комиссара не приблизило ни на шаг. Даль вздохнул и захлопнул папочку, затолкав внутрь торчащий уголок одной из Эдичкиных историй. мои книги
— Если вы эту сладкую пару упустите — я насажу ваши головы на ограду, — хмуро произнес Даль, отчего-то представляя внутри кованной парковой решетки не особняк Ленцингеров, а колченогий домишко с продухом под крышей из дранки, и печально лыпающие глазами головы подчиненных, наколотые на чугунные спицы. А еще шебуршание мышей в густой сухой траве и конек на крыше лабаза — от злых духов. А ведь комиссар никогда не чувствовал себя писателем. Не иначе, сочинений юного Вырезуба перечитал. Хотя не факт, что Эдуард Львович теперь такой уж юный. Мысли эти не тянулись последовательными цепочками, а вспыхнули в голове ярким, колючим клубком. Который еще осознавать и осознавать, распутывая по ниточке. А времени вовсе и нет. — Вот тут, Инна, ваша группа дежурит, — комиссар ткнул пальцем в потертую на сгибах карту, расстеленную по столу. Стол неровно покачнулся на коротковатой ножке. Некрашеный, деревянный. Да и саму карту они недавно отыскали среди бумаг на чердаке, должно быть, ею пользовался прежний хозяин, заказывал для себя. Карта была масштабной и подробной, включая баронские владения от поселка и поместья до самых отдаленных от жилых мест и фабрики хранилищ водорода для дирижаблей. Диво, а не карта. Попадись она раньше! Даль ногтем отчеркнул на плотной бумаге место, где главная поселковая улица, переходя в гравийную дорогу, пересекала переезд и сворачивала к столице. — Вы как, верхами хорошо ездите? — Хорошо, Даль Олегович, — глаза Инны сощурились, но губы растянулись в улыбке. — Я лично проверила каждого. Ее палец задел руку начальства и отдернулся. — Простите. Тут свежие лесопосадки, мы за ними по обе стороны дороги укроемся у поворота. А чуть вперед Сергея вон выведем, в кусты или на дерево. Он нам вороном прокричит, когда покажетесь. И предупреждающе подняла руку, чтобы подчиненный прямо сейчас не взялся показывать свое искусство кричать вороном. — Годится. Даль повернулся ко второму оперативнику, низкорослому и крепенькому, как боровик: — Савин, узкоколейку патрулируешь. Мы вот здесь пойдем, вдоль ветки. Поездов в это время нет. Но смотри, чтоб за ними дрезина какая не приехала. С этих дурней юных станется — и дрезину украсть, и вокзал рвануть, и уже далеко не литературным образом. «Боровик» глянул на Даля искоса, поскреб ногтями пышные бакенбарды. — Да кто им даст, Даль Олегович? Как можно-с? Разъясните токмо мне, как мона Адашева в этих шубейках и платьях будет с коляски в дрезину сигать? — Жить захочешь — не так раскорячишься, — подняв глаза к потолку, гыгыкнул Венедикт Талызин — амант всех барышень Эрлирангордского комиссариата и безупречный стрелок. Воображал, должно быть, как Ариша сигает, и мелькнувшие панталончики очами души изучал. Даль Талызина недолюбливал, но у делу привлек как талантливого профессионала. От Венедикта за всю карьеру ни один беглец не ушел. мои книги
— Так вы что, за извозчика сами пойдете, Даль Олегович? — зрела, как всегда, в корень Инна, несколько комиссара даже пугая — больше своей привязанностью к нему, чем осведомленностью. — Поеду, — кивнул Крапивин. — Извозчика жалко, Верес может быть вооружен. Да и так проще их телодвижения контролировать. — А если повернут не к столице? Или вас туда их везти понудят? — Возьмем на перекрестке, Инна. Не станем рисковать. Хотя и стоило бы. Адашевой успокоительное не давайте, она при побеге мне в ясном рассудке нужна. Инна опять поморщилась: — Церемонитесь вы с ней, Даль Олегович. Она снисхождения не заслуживает. А порки публичной — очень даже. Талызин расплылся в улыбке, как масло по сковороде: — Нельзя к девушке столь строгой быть. Дайте ее мне на вечерок… — Хватит, — сказал Даль. — Допустим. На столицу не повернут. Могут из брички выскочить и уйти партизанскими тропами. Только вряд ли они эти тропы знают. Разве что разживутся проводником. Что там по академии у нас? Верес помощи ни у кого не просил? К лесникам не хаживал? К местным подхода не искал? — Не был, — отрапортовал Венедикт весело. — Шлялся с видом романтическим и задумчивым, вирши кропать пробовал и по практической анатомии получил за то кол, обозвав селезенку сердцем. — Дурак, — сказал Савин печально. — Влюбленный дурак, — заметил Талызин, косясь на Даля. — Что не в пример опаснее. И вот поди пойми, предупредил или поиздевался. — Стало быть, положатся на «ваньку»? — комиссар опустил голову, рассматривая карту. — Если в столицу не намылятся и тропы отпадают, можно вот тут вернуться лесом и прятаться либо в самом поселке, либо в академии. Ограду там проверили? — Так точно, — отрубил Савин. — Ни подкопов, ни перелазов не обнаружено, равно и выломанных прутов. Мы там под видом пожарных хорошо пошарили, печи проверяя. Опять же, патрулируется ограда. И с собаками. — И военные медики недовольства не выказали? — Наоборот, это, споспешествовали. А если и догадались о чем, так с департаментом нашим ссориться себе дороже. Крапивин кивнул. Ратуешь, ратуешь за благо державы — а заслуживаешь от прочих ведомств одно глухое презрение и страх. К ляду. — И в поселке юный дурень избы или кватеры не снимал. Да ему особо и не на что. — Тогда остается вот эта ветка, — комиссар провел пальцем вдоль узкоколейки, которая шла, прямая, как стрела, к заброшенной фабрике Ленцингеров, сборочным ангарам, складам и пустому хранилищу водорода под дерновыми холмами. Известие о том, что его сын создатель, настолько подкосило барона, что он свернул производство и уехал. Узкоколейка осталась. Ехать по ней в коляске неудобно, но возможно. Но зачем? Что им делать на пустой фабрике? Там все порушено, холодно, да и жутко. — Надо нам фабрику обыскать, — побарабанил пальцами по карте он. — Сделаем, Даль Олегович, — Инна пометила в блокноте. — Тут старый фабричный мастер в поселке проживает. Возьмем его и пройдемся по закуткам. — После, — проворчал Даль, прикинув. — Сейчас все внимание на Адашеву. Вы добыли мне маскировку, Инна? Подчиненная кивнула. — Пойду примерю. Все свободны.
Утром воскресенья перед церковной службой Даль зашел в поселковый храм. Сложил молитву Корабельщику, испрашивая благополучного разрешения операции и здоровья государыне. В церквушке явно экономили, горела только лампада в хоросе-кораблике, висящем над наалтарной чашей. Приделы освещались через распахнутые с трех сторон двери. Внутри стоял запах воска и полировальной пасты. Пара старушек в углу отбивала поклоны перед образом святой Тумаллан, должно быть, вымаливая выздоровления от многочисленных старческих хвороб. Еще одна старушка чистила светильники от воска, а девушка в надвинутом на глаза платке натирала тряпкой оклады. Время шло. В церквушку тонкой струйкой цедились люди. Даль установил коляску так, чтобы видеть одновременно главный вход и боковой. Упитанные светло-гнедые лошадки внаглую ощипывали с бордюров бархатцы и поздние астры. Пахло зноем, корицей, подсыхающими цветами. Несмотря на воскресный день, людей в храм собралось немного. Впрочем, одетые под местных наблюдатели заметны были только Далю. Вон лузгает семечки косоглазый парень, отирая стену у внешней чаши, деликатно сплевывает шелуху в ладонь — святое место все же. А у входа старушка торгует восковыми «слезками» и бумажными образками, коричневый в крупную клетку платок натянут на глаза, из-под края виднеется полотняный белый. Лик как печеное яблочко, глаза опущены. Что это Инна — сдохнешь, а не догадаешься. У кованой, крашеной суриком ограды парень с тачки бодро распродает свечки, семечки и яблоки. Тот, что с семечками у стены, прикончив кулек, идет к нему. Покупает еще фунтик, обменивается парой слов, прося курева. Что означает: «Внимание! Показался объект». Высокий красивый парень в плисовых штанах и косоворотке. Тоже разжился маскировкой, гляди-ка! А вот сапоги свои, военные, голенищами отбрасывают солнечные зайчики. Что ж вы так, Владимир Вениаминович, неосторожно? Неужто по мерке не достали? Или в чужое старье ноги совать побрезговали? Белокурый красавец бросил медяк девушке, принесшей на продажу ветки рябины, взял из бидона одну, сверкающую гроздьями ягод, стянул шапку с козырьком с головы и вошел в храм. Парень с семками, сунув кулек за пазуху, пошкандыбал за ним. Даль сгорбился на облучке, закашлялся, входя в образ. Самокрутку сунул в рот, но курить не стал. Жуткая же гадость этот свойский табак-горлодер. Володя внутри пробыл недолго. Вышел на боковое крыльцо, дернул глазами туда-сюда. Видно, что беспокоится. И шагнул к экипажу. Сунул Далю в руку мятый потный рубль. — Остальное потом отдам. — Как угодно, барин. Скоро ли едем? — изобразил комиссар интонации извозчика. — Я тут упрел уже весь. — Скоро уже, скоро, — Верес опять обыскал двор глазами. — Верх коляски подними. Крапивин слез с облучка и поднял кожаный верх. Володя сиганул на сиденье, под его защиту. мои книги
Сердце его громко колотилось. А Даль разглядел парня пристальней. Вроде, оружия нет, некуда его спрятать. Разве что скальпель в сапог. Тем лучше. Не хотелось бы, чтобы в панике стрелять начал. А вот Ариша задерживается. Хотя Инны нынче нет в поместье, ласточкой должна лететь. Он поднял глаза к безоблачному небу. Ласточки уже улетели. А вот воробьи в золотых ясеневых кронах орут, как оглашенные. И им вторят колокола. Служба началась. Бас «ходящего под корабеллой» завел неразличимое, убаюкивающее бу-бу-бу. Володя зашевелился у Даля за спиной. Коляска качнулась на рессорах. И тут появилась Ариша. Через главный вход она не проходила — Даль бы ее увидел. Прошла сбоку или через ограду протиснулась — известить его уже не успевали. Вон, мятая кацавея на руке, и деревенская юбка колыхается — где их раздобыла? На голове платочек по самые брови, а ситцевая кофта с кружавчиками обтягивает грудь — ну хороша же! Если бы не испуг в глазах. Шмыгнула низким крылечком. Подобрав юбку, скочила в коляску, и Володя кулаком ткнул «ваньку» в спину: — Давай! Поехали. На ходу Верес помогал Арише устроиться, расправить одежду. Полостью от ветра прикрыл. А Даль погонял себе, прислушиваясь к невнятной возне за спиной и догадываясь, что там происходит. Странно вот, что он не писатель. Но и следователю способность достроить образ по мелким деталям ой как важна, и археологу… Как писал кто-то когда-то, археологи изучают древние преступления, а следователи — современные. Даль хмыкнул и стал напевать себе под нос. — Не могли бы вы… не петь? — прокричала ему Ариша. — И ехать помедленнее, — добавил Верес, — вон там, у опушки, на минутку остановитесь. Даль послушался. Володя ходил у сосонника минуты три. Явно присматривался, не гонится ли за ними кто. Вернулся с букетиком облезлых ромашек и коровяка, сунул Арише. Та поморщилась, но потом Володю улыбкой одарила и бросила: — Поехали! Даля они не подозревали. Ариша — за нервами, Володя — за влюбленностью. Нашла себе оленя, другой бы прямо сейчас потребовал награду, хоть поцелуй с пухлых губок сорвал. А этот только лопочет и пялится. Лошадки шли спорой рысью, гравий похрустывал под ободьями колес. Вот и переезд, за которым шлях поворачивает на столицу, вливаясь в недурное шоссе. — Стой! — крикнула Ариша. Неужто где-то тут дожидаются их с коляской подельники? Даль повертел головой. Ничего не видать ни в сосняке справа, ни за светлым и золотым от берез перелеском по левую сторону от чугунки. Если кто и был, то люди Савина их уже взяли. А может, несколько верст до уговоренного места встречи беглецы решились пройти пешком? Не мог Даль и при хотении расставить охрану вдоль всего шоссе. Но если пару ждет кто-то из компании Гюльши Камаль — то их проследят. Только ему, Далю, что делать? Верес достал из кармана мятую пятирублевку, Ариша сняла с запястья часики в костяном браслете — подарок мужа к свадьбе, и стали совать в руки «извозчику». — Уступи облучок, милейший. Мы коней с коляской одолжим. — Это как? — вполне натурально опешил Даль, отталкивая плату. — Мои кони дороже стоят. Одна вон бричка триста рублев. — Нет у меня больше, — нахмурился Володя. — Да мы же не навсегда. На время тока. — Так воскресенье для меня золотое время! — Ври да не завирайся! — со злым лицом крикнула Ариша. — Кому ты нужен в этой дыре?! И толкнула Даля так, что он едва не слетел. мои книги
Да и Володя, сунув ему деньги с часами за пазуху, потянул за полу. — Грабят! — заревел Даль, сомневаясь, впрочем, что отряд поддержки отсюда его расслышит. Тряхнул поводьями, направляя коней через переезд. Ариша, хватаясь за комиссара, едва не удушив его, дернула левую вожжу, мешая маневру. — Скинь его!!! Володя повис у Даля на плечах, и они свалились сперва Арише под ноги, а потом и вовсе скатились с коляски и железнодорожной насыпи и продолжали остервенело бороться и брать друг друга в захваты, взрывая вереск и сухую осеннюю траву. Между тем Ариша смогла развернуть лошадей и погнала их прямо по колее. Копыта грохали, выбивая щепу из просмоленных шпал. Бричка подскакивала. Колесами цепляла рельсы. Экипаж медленно удалялся. Даль сел, жестко макая Володю лицом в песок, и выдал яростную матерную тираду. Заломил Вересу руку за спину. И еще раз встряхнул: — Сбежала! Володя сплюнул песком и кровью. Попытался вырваться из захвата. Глухо застонал. — Сидеть! — рявкнул Даль. К ним уже бежали оперативники. Перехватили Вереса, защелкнули на руках кандалы. Его бледно-голубые глаза полнились непониманием и возмущением. — Инна, за ней! — Даль приказал одному из оперативников спешиться и, сдирая и отбрасывая фальшивую бороду, вскочил в седло. — Этого в поместье, Сергей! Глаз с него не спускать! Венедикт, кликни Савина! Остальные за мной! У отряда еще оставался шанс поймать Аришу, если она так и будет гнать по колее, а не соскочит с брички — и в лес. Да и там неприспособленную горожанку перехватить не сложно — след в виде обломанных веток и помятой травы за ней всегда останется. Да и собак пустить можно. Лишь бы не убилась случайно, руки-ноги не переломала в валежнике или в болоте не утонула. Пару минут Даль на этом потерял. Вручая пленника Сергею, отдавая Савину приказ поспешать за основной группой медленно, за зарослями вдоль чугунки следить: вдруг да Ариша, разогнав пару, сиганет где в лозняки. Они сами могли на скаку место прыжка пропустить и дальше гнаться за пустой бричкой. «И чью тогда голову на ограду нанизать, Даль Олегович?» Минута, две, три, коня в галоп, вот уже Инну нагнал — а Ариша из виду потеряна, обретя свободу маневра.
К домику обходчика отряд выскочил на полном скаку, и тут же увидели гнедых. Те порвали постромки и жевали сухую траву, медленно остывая, все в пене. Бричка валялась, потеряв колесо. В остальном мирный пейзаж. Луг, перелаз, три яблони. Ветер тряхнул — яблоки попадали со звонким стуком на жестяную крышу. Домик беленый, обихоженный. Но что-то было не так. Что-то в картине смотрелось нарочитым. Ветка заброшена, неужели кто-то тут живет? А дым над трубой чуть заметно поднимается, и колышется раскаленный воздух. Даль послал в дом Талызина и Инну, а сам, привязав коня, вышел на зады, к огородику. Ровные грядки моркови торчали хвостиками, рядом — пожухлая картошка: копать уже пора. А через межу тропинка то ли к большому ручью, то ли к маленькой речке: полоса густой, чуть тронутой желтым зелени отмечала ее невидимые извивы. Вдалеке мекнула коза. Даль сделал шаг на тропинку, и тут же, вылетев из кустов, пуля оцарапала плечо. Пригнувшись, выдергивая из-за спины револьвер, Даль метнулся туда, петляя — чтобы труднее было прицелиться. Инна с Талызиным тоже выскочили на выстрел. Побежали следом. Кусты качались — стрелок, похоже, не был профессионалом, а не то бы переместился или ушел, не потревожив ветки. Даль злился на себя, что глупо подставился под выстрел. И что не приказал сразу взять собак. А ну как и этот уйдет? Но треск и качание веток показывали, где неизвестный проламывается сквозь кусты, а громкое плюханье известило, что он упал в реку. И тут же раздался морозящий душу крик. Даль нервно хихикнул, представляя, что стрелком закусывает невесть как попавший в деревенскую речку корморанский крокодил. А оказалось, Гай Сорен, внук великого деда, просто не умел плавать. Побултыхавшись, младший Сорен поднялся, пошатываясь и маша руками, потому что ноги разъезжались в иле. И продолжал ошалело голосить, не открывая глаз, хотя стоял в воде не глубже чем по колено. Талызин сплюнул, спрыгнул в речку, не жалея сапог. Отвесил Гаю пощечину, принуждая пажа ея величества заткнуться. Заломил юноше руку и пинками погнал дурачка к берегу. Инна, стянув с Даля армяк и разрезав рукав косоворотки, бинтовала ему плечо. Крапивин морщился. — Ты что здесь делаешь? — спросил Гая он. — Можете меня пытать, — младший Сорен сглотнул, под тонкой кожей шеи дернулся кадык. — Я вам ничего не скажу. — Скажешь. Скажешь, как миленький, — Талызин еще раз пнул Гая под тощий зад. — Или мы деду тебя отдадим. Гай затрясся, как щенок, разбрызгивая воду, глаза чуть ли не закатились на побелевшем лице. — Пошел! — оперативник качнул в руке охотничье ружье. Даль с Инной отправились следом. Инна все поглядывала, чтобы подхватить, если начальство вдруг станет терять сознание. А комиссар злился, чувствуя, что безнадежно опаздывает. Вдруг как Ариша с подельниками растворится в который раз на просторах огромной империи. Доказывай тогда, что ты не козел. — Там с ним был еще кто-то? — спросил он Талызина. Надо людей к ручью послать, осмотреть все. — Не видел. На одного лежка была приготовлена, — Венедикт шумно втянул воздух. Даль внезапно для себя понял, что перестал испытывать к нему неприязнь. Надо его из столичного комиссариата в имперский перевести. Талызин, видимо, что-то понял и улыбнулся краешком губ.
В доме обходчика был идеальный порядок. Печь с утра натоплена, пахнет луком от вязанок на гвозде, картошкой, опарой. На окне ситцевые занавески, на полу домотканые половички. Сапоги Гая и Талызина оставили на них и на чисто выскобленном полу грязные пятна, и Крапивин поморщился, настолько вода и грязь диссонировали с местной чистотой. — Кто здесь жил? Куда Ариша подалась? Вы ей помогали? — Дайте попить, — сказал Гай жалобно. Опустился на лавку, трясясь цуциком. — Не тяни! — Инна, злобно щурясь, толкнула к Сорену кувшин с кислым молоком. Тот отхлебнул, поморщился. — Мне будет снисхождение? — Не тяни и не торгуйся. Кто здесь был? Куда они поехали? — Не скажу. Талызин передернул затвор. Гай подпрыгнул: — Вы права не имеете! Вы же! Вы же не станете меня убивать? Это нечестно! — Кто бы о чести говорил, — оперативник сел, поставив ружье между коленями. — Я бы соли зарядил да в тебя при попытке к бегству грохнул. Да начальство вот не позволит. Даль посетовал, что не взял с собой часы. Голова тупо болела, руку тянуло. Гай простецки вытер тылом ладони у себя под носом. — Эдик жил, Вырезуб. Мы условились, что тут встретимся. Он молоко в поселке продавал, видел Аришу. И нашу ячейку подключили. — Ячейку, значит, — Даль подтянул кувшин и опрокинул в себя молоко, глотая комки и приятную на вкус сыворотку. Стало прохладнее. — Детали потом. Куда они двинулись? — Эдя и Ариша? — уточнил Гай со слезами в голосе. — А тут еще кто-то был? — Только я. Я не хотел стрелять, честно! Оно само как-то получилось, — юноша увял и поскреб носком сапога половицу. — Так куда они отправились? — На фабрику. Там дача для инженеров была. Ну, когда ночевать оставались. Производственный цикл, все такое. — На дачу… И долго там просидят? — Долго, — Гай захлопал пушистыми, как у девушки, ресницами. — Андрей совсем болен. Ариша доктора к нему должна был привезти. — Это Володю? Ах, да, у него же дырка в заднице, — весело сказал Талызин. — Будущий военный хирург для Ленцингера самое то. Сорен стиснул губы. — Скачите за вашим мастером, Инна, чтобы зря там не искать. Савин пусть подтягивается. И собаку раздобудьте. — А с этим что? — Талызин толкнул Гая в плечо. Тот обернулся с видом уязвленной гордости, но ума хватило язык придержать. — В кладовку заприте, что ли. — Связать? — все же потомственный аристократ не бедный студент на пенсионе, чтобы заковать без приказа. Даль тряхнул головой, чувствуя, как в ней нарастает гудение. И решил не церемониться: — Да! — Вам к доктору надо, Даль Олегович, — мягко сказала Инна. — Потом. Подосадовал, что Володя не с ними. И помощь бы оказал. И самое время допросить, пока Инна ездит, обоих. Ставку очную устроить. А, потом.
Вальсируя (тут Даль хмыкнул), наступил прима-капитан на подол ея платья, коий по неловкости оборвал. Узрел бедро в фильдеперсовом чулке, прикрыл даму собой от злополучных глаз, и завершили они бал в кладовой, где сестры милосердия могли рядом с ведрами и швабрами на кушетке передремать.
Мама дарагая...
ЦитатаТриллве ()
деликатно сплевывает шелуху в ладонь — святое место все же
Триллве, Эдичка...
ЦитатаТриллве ()
Эдуард Львович теперь такой уж юный.
Эдички, тем более, Львовичи. Они всегда юные. Между прочим очень живо и несколько с адреналином. Мне нравится быстрое развитие событий, а не жуткой ватности болотность. Читаешь, как в трясине. А тут - движуха и какая.
ЦитатаТриллве ()
Даль сел, жестко макая Володю лицом в песок
За что ты так с Володей. Бедненький. Даль, вот изверг. Сидит и макает полуживого Вовчика в песок... Несогласен я)))
ЦитатаТриллве ()
Вернулся с букетиком облезлых ромашек и коровяка, сунул Арише
Я не могу, читать не плакая Триллве, мне нравится, что доступно. Знаешь, как будто белую простыню натянули и кино показывают. Местами смешно до слез, местами... как-то быстрые переходы душевно-щипательные. Вроде строго местами, а иногда саркастически хмуро и смешно. Герои, их внутренний мир более чем доходчив и если брать и выделять, то страниц больше будет, чем ты напридумывала. Ты это реально все придумала? Это же не реально Торопиться — означает делать медленные движения без перерывов между ними
Да Вовчик сам виноват, злоумышлял на государыню. А Эдичка с натуры писан.
Red-wolfi, офигеть какой коммент душевный! Вульфик, а не мог бы ты это на АТ сказать? Ну пли-из... Ну просто бальзам же, а то стока просмотров -- и тишина гробовая. мои книги
Инна с Талызиным вышли. Венедикт толкал перед собой пленника. Даль осмотрел комнату, примечая, как все стоит, и начал обыск. Ничего примечательного тут не держали, разве что пару газетенок со статьями Залевич — на них хозяин сушил пустырник и валериану. Несколько книжек, одобренных комиссариатом — Даль увидел слегка расплывшиеся цензорские печати. Сундучок с личными вещами: мыло, бритвенный прибор, зубочистки — все же Зои привила сыну строгую привычку к гигиене. И на самом дне, под пожелтевшей газетой «Эрлирангордское время» десятилетней давности, — рукописная тетрадка в клеточку. Ее Даль изъял, без понятых, да где в этой глухомани понятых искать? А тетрадка, если это Эдичкин труд, — потенциально опасная. Время тянулось за полдень и дальше, чтобы сорваться в галоп, когда прибыла с подкреплением и фабричным мастером Инна. Даже рука, казалось, стала меньше болеть. Тем более, что рану осмотрел, обработал и перевязал привезенный Инной доктор. Кроме доктора вошли в сторожку, зацепив друг друга в дверях, тощий фабричный мастер и крупный полицейский с овчаром на поводке. Проводник то ли поклонился, то ли пригнулся у притолоки и стеснительным басом представился: — Кузьма. А это Шутник. Овчар снисходительно промолчал. — Михалыч, — представила мастера Инна. Тот стянул с головы картуз с ломаным козырьком. Пока Крапивина лечили, мастер разложил на столе привезенные с собой пожелтевшие, пыльные бумаги. Даль даже головой потряс. Все повторялось. Накануне они сидели в поместье над картой местности, сегодня в сторожке — над планами фабрики. Эх, знать бы — еще вчера Михалыча неоценимого этого к делу подключил. Устал, совершаю ошибки. Но ведь не собирался же лихачить! Взять только Аришу на горячем и Володю допросить. — Не, за хранилища дальше они не пойдут, — цыкал сквозь редкие зубы Михалыч. — Там даже когда за лето подсохло, до самого моря болота тянутся. Потопятся беглые без проводника. Если барончик тут, то знает, что сами себя в угол загнали. И по бокам тож болото, не пройти самим никак. Дед потыкал обкуренным пальцем в план, и им же поскреб под бородою. — Туда на лодке через озеро раньше можно было, а сейчас только чугункой и шоссе барон строить начал для богатых заказчиков, чтоб с работягами в поезде не тряслись. Не достроил, но насыпь есть, хоть и заросла изрядно, — Михалыч отчеркнул ногтем полоску за озером, параллельную железной дороге. — Савин, двоих на шоссе поставишь, чтоб и мышь не проскочила. — Сделаем, Даль Олегович, — прогудел тот. — А не могут они в болота забиться, землянку отрыть и там сидеть? — спросила Инна. Венедикт облил тетку веселым взглядом: — Накануне зимы, в землянке, с барышней… Я так не думаю. Да и жрать захотят — все одно кто-то в лавку выползет или ради Тумаллан просить начнет. — Где бы они могли прятаться, по-вашему, Михалыч? — спросил уважительно Даль. — Ночи холодные, — опять поскреб бороду мастер. — Так что два места годящие только там и есть. Было бы три, так парадную контору старый барон не успел достроить. Остаются дача инженеров и моя контора в швейном цеху, вот тут. Он потыкал в план. — Народ у нас… прямо сказать, негодящий народец. Все, что можно было, разобрали и утащили, половину ограды выкопали. Даже мачте причальной ногу подпилили, мало-мало не убила ворюг, так там за цехами и лежит. И проклятия не побоялись! — развел он ладонями. — Печки бы чугунные выломали и унесли — так они серединой в стену вмурованы, чтобы обе комнаты греть, обвалилось бы там все. Ну а где печка — там эти ваши беглые жаться станут. Я маракую так. — А тут что? — указал Даль поочередно на вытянутые прямоугольники зданий на плане. — Ну, тут вот пакгауз, сюда сразу с поезда сгружают… сгружали материалы и инструменты. Справа переодевалка вот. Тут токарный цех, тут сушильный, — вел пальцем по плану Михалыч, тяжело вздыхая. — Для моторного вот это вот место разметили, — показал он по левую сторону пути. — Пошли бы заказы — мы бы все на месте делали. А так только оболочки шили сами, а остальное собирали из привезенного. Тута вот ангар. Жутко там, — передернул старик плечами. — Эх. Какое дело загубили! мои книги
— Спасибо, ясно, — оборвал поток его страданий комиссар. Окликнул подчиненных, отдавай последние распоряжения. — Гриша, Андрей! Гая в усадьбу. Коз и корову туда же, дом заприте. После со всем этим разберемся. Стараясь не пользоваться раненной рукой, Даль вскочил на подведенного к крыльцу гнедого. Засада с ней какая-то: то химера, то Гай Сорен. По возвращении допросит мелкую дрянь с пристрастием и деда его известит. Пусть берет до суда на поруки и сам за него отвечает. Но это все потом. А теперь они скакали, не жалея ни лошадиных сил, ни собственных — гнали, как в романе Анастазия, пятого из Сановых учеников. Любил вьюноша описывать погони, знал в них толк. Даль подумал, какая же гадость, если его жизнью управляет какой-то молодой подонок. И заорал, выплескивая отвращение. Конь шарахнулся. Сбоку подскакала Инна, ухватила повод. Комиссар скрипнул зубами. Но пенять подчиненной не стал. Песчаные плеши по обе стороны насыпи с редко торчащими сурепкой, пижмой и подушками лилового и белого вереска как-то внезапно закончились. И теперь всадники ехали в тесном тоннеле зелени, каким стала чугунка со временем. Чернолесье перло из жирной земли, переплетаясь над головами, и казалось, что они движутся в желтой болотной воде. Калина, и бересклет, и волчье лыко, и ольха шелестели, и скрипели, и потрескивали, и роняли сухие листья на каменную крошку между шпалами. Приходилось пригибаться под особенно низкими ветками, так и норовящими хлестнуть по глазам. Даль предупредил: — Вперед не рвемся. «Хотите романа с погонями, Анастазий? — спросил мысленно. — Будет роман с погонями. Это я вам гарантирую. Но лишь тогда, когда это потребуется мне». Они проехали около часа, когда над деревьями и густыми кустами показалось, точно выплеснуло, фабричное здание — тот самый швейный цех, — похожее на замок. Проектировал его видный архитектор и местоположение выбрал красивейшее — над озером. Чтобы краснокирпичными стенами с зубцами отражалось в ясной воде. Массивный куб из рыжего местного кирпича, а над ним кубик поменьше. По стенам зубцы, а на флагштоке над плоской крышей знамя барона Ленцингера. Конечно, при обильных снегопадах здешних зим плоские крыши, скорее, минус. Как и высокие окна: хоть светло в цехах, да холодно. И печки не спасают. Если, конечно, нет калориферной системы. Михалыч о ней не говорил. Ржавый флагшток пустовал. Озеро заросло красноталом, вербой, ивняком по топким берегам до того густо, что верхний этаж с зубчиками едва виднелся. Стояла тишина, такая глухая, что закладывало уши. — С крыши нас не высочат? — Не вылезут на крышу, — проворчал мастер. — Даже на галерею не смогут: люк прикипел намертво. Мы уж пробовали… Ат! Держался мастер на каурой мешковато, но крепко. И, спугнув кобылу резким взмахом рук, в галоп ей перейти не позволил. — А печи для калорифера в подвале? — Не успели поставить, — нисколько не удивился вопросу Михалыч. Пробежали вдоль сырых зарослей с плеском воды и громким кряканьем уток. Спешились. мои книги
Выглядит плохо из-за одинаковости объединения подлежащих и сказуемых и поражает обилием ненужных союзов.
ЦитатаТриллве ()
Конечно, при обильных снегопадах здешних зим плоские крыши, скорее, минус.
Я промолчал, что "конечно" и "скорее" плохо сочетаются по отношению к одному и тому же. "Здешних" лишнее - читатель и без того понимает о каких крышах идет речь. "Зим" лишнее - из предшествующего текста понятно, что снегопады случаются зимой, а не летом. В общем, если читатель не полный идиот, то не следует разжевывать ему каждую подробность. Впрочем, у каждого свои вкусовые предпочтения - можете игнорировать. Где здесь пропасть для свободных людей ?!
В вашем варианте едет человек: дерево и дерево, пауза, дерево и дерево, пауза. А в моем дерево, а за деревом дерево...
И-и-и-и-эх! Вариантов много. Не вижу, чем лучше
Цитата
Едет человек: дерево - пауза - и дерево - пауза - и дерево - пауза.
Можно и так: Калина, бересклет, волчье лыко, ольха шелестели, скрипели, потрескивали, роняли сухие листья на каменную крошку между шпалами. Следует отметить, что не все перечисленные растения относятся к деревьям. Может, всё-таки сгруппировать? М-да...
ЦитатаТриллве ()
Процесс дороги непрерывен.
Не-не. Шпала - посвет - шпала - просвет... А еще зазоры межу рельсами: тук-тук, тук-тук...
ЦитатаТриллве ()
Снегопады случаются не только зимой
Где-то весь год случаются.
ЦитатаТриллве ()
просто зимой вариант, что крыша провалится от снега, выше
Тут всё зависит от конструкции крыши. Даже при использовании бетонных перекрытий плоская крыша годится не для всякого региона: во время чередования оттепелей с морозами в битумно-рубероидном покрытии образуются трещины и через несколько лет крыша во время таяния снега или летнего дождя начинает протекать.
Цитата
на каменную крошку
Щебень, гравий, отсев. Не знаю, повсеместно ли и всегда их применяли.
ЦитатаТриллве ()
Впрочем, текст еще будет правиться
Вот! Просто хотел обратить внимание на то, над чем можно подумать. Где здесь пропасть для свободных людей ?!
Тут всё зависит от конструкции крыши. Даже при использовании бетонных перекрытий плоская крыша годится не для всякого региона: во время чередования оттепелей с морозами в битумно-рубероидном покрытии образуются трещины и через несколько лет крыша во время таяния снега или летнего дождя начинает протекать.
Конструкция крыши тут не причем. Плоская и все тут. Эксплуатируемая или не эксплуатируемая-вопрос важный. Всегда надо понимать конечную цель, что хочет человек. Или ж, чтобы она просто была или же, чтобы по ней ходить и... загорать, например. На мой взгляд нет смысла вообще ее делать, если не собираешься ее использовать хоть как-то, если не брать всякие технические конструкции на ней в расчет. Вентиляцию, например. Трещины появляются при перепаде температур на битумном покрытии и рубероид "рвет", поэтому лучше чуть доплатить и взять наплавляемые полимерные материалы, которые выдерживают циклы расширения. Ночью-холод и сужается, днем- жара и расширяется. Битум и рубероид-вчерашний день. При скачках температуры их рвет и появляются трещины. Есть современные материалы полимерные, чуть дороже, но долговечные, которые выдерживают скачки температуры и ультрафиолет. Битум и рубероид уже лет 10-15 не используется на плоских кровлях, если бюджет, правда, не совсем печальный.
ЦитатаMunen ()
Щебень, гравий, отсев. Не знаю, повсеместно ли и всегда их применяли.
Позволю себе проконсультировать в вашем случае, что в плоской крыше(кровле) важен отвод воды и правильно подобранный утеплитель, чтобы не было на потолке конденсата. Триллве, Отсев не пойдет. Лучше гравий. Он отражает лучше солнечные лучи из-за мелких вкраплений кварца, который из-за теплоотдачи крышу меньше нагревает. Отсев не используется вообще, разве только при приготовлении ц/п смеси или блоков Т19. Раньше применяли все, что было под рукой и это служило веками, потому, как были у людей прямые руки. Были. Сейчас с этим сложно, потому, как мало наставников у которых есть такие молодцы, у которых просто нужно выпрямлять...знания. Боятсяя или не хотят.
ЦитатаMunen ()
Конечно, при здешних обильных снегопадах плоские крыши, скорее, минус
Лично могу исполнить за Уралом мандарины в кадках на плоской кровле+бассейн и пол с подогревом. Без протечек на нижние этажи. Обращайтесь, ежели что)) Круглый год. Munen, который раз ловлю себя на мысли. Вот удивительный вы чел. Вот может когда удастся на вас посмотреть? Есть что-то, о чем бы вы не были бы в курсе? Торопиться — означает делать медленные движения без перерывов между ними
Red-wolfi, у меня там начало 20 века, до 1905 года примерно, только мир перпендикулярный. Описывала я реальное здание. Из чего там крыше, не представляю, это дореволюционная фабрика заброшенная, я ее только издали видела. мои книги
Услыхав их, заржал в лозах конь. Каурая попыталась ответить и огребла кулаком в морду от Михалыча. А полицейские лошади привычны были молчать. Судя по вензелю на чепраке: «ГС» в золотом венке, — это был конь Гая. Да и по виду тоже. Скакун грыз удила, дергал привязанный к кусту повод, косил огненным глазом. Бил копытом, лебединую шею изгибал, зубы показывал. Талызин окоротил его, привязал к морде торбу с овсом. Кроме коня, в лозняке никого не было, только несколько зацепившихся ниточек от Аришиной одежды. Шутник, стараясь держаться подальше от подков, старательно нюхал воздух. Инна вместе с Савиным отвела и других коней в те же кусты. — Гриша, с ними останешься! Разумно. В зарослях, в которые превратились окрестности и частично сама территория, кони бесполезны. Только лишнее внимание привлекут или ноги на корнях переломают.
Шутник привел погоню по чугунке до ржавых ворот, как по ниточке. Оглянулся на хозяина. Створки слепило ржавчиной наглухо, приоткрыть и стараться не стоило. — Другой стороной пошли. Если были здесь, — сказал Талызин вполголоса. Михалыч хмыкнул. Поманил всех налево. Пролез, раздвигая густые ветки. В паре саженей от ворот забор был сломан. Остатки валялись, придавив кусты. В пролом спокойно прошла бы ломовая телега. —Под воротами пролезли, — Инна сняла с воротины несколько ситцевых ниток знакомого Далю колера. — Вишь, жаба толстая, еле подкатилась. И спрятала нитки в полотняный мешочек для улик, карандашом помечая время и место. Старый мастер, усмехаясь, развел руками: ну, дураки и есть. — Хватит тут крутиться, — проворчал Даль, поглядывая на крышу образованного ветками туннеля. — Сергей, Венедикт, разведайте. — Я им покажу, чтоб не плутали, — гордо поднял подбородок Михалыч. Комиссар с сомнением глянул на него: а ну как нашумит? Или под пулю попадет. Мастер понял его колебания, усмехнулся в седые усы: — Не боись, хлопчик. Я тут несунов ловил когда-а еще… А, пусть идет, решил Даль. Подмигнул Талызину: охраняйте старика. Но мастер юркнул в ворота живее молодых и совершенно беззвучно. Инна хмыкнула: несунов ловил, как же! Скорее, сам нес. Но мысли не стала озвучивать. А комиссар, стараясь отвлечься от ноющей боли в ране, опять стал думать о верховых. С одной стороны, разумно, поди их в кусты пропихай, треск на весь околоток поднимут. Да и здоровые, высмотреть проще. С другой — фабричная территория велика. Пока всю обшаришь — подметки износятся. Да и солнце к закату клонится. День не совсем короткий еще, но не лето, к девяти стемнеет. Поспешать надо. И не торопиться. И все это разом. Или подкрепление запросить, оставить все до утра? А если уйдут ночью? Или Гай соврал, и беглецов тут точно нет? Вместо азарта сыщика, висящего на хвосте добычи, Даль чувствовал усталость. Огрызнулась добыча и скрылась. Надежда была на собаку. Шутник след не упустит. Но если сообразят его дальше табаком присыпать? Или уйдут по воде? «Я заранее настроен на неудачу, это нехорошо», — упрекнул себя комиссар. Если тут ничего не найдут — надо возвращаться. Допросить Гая и Володю, выписать ордер на арест ненаследной принцессы Камаль и обыск лавки «Под висельником». Еще раз припугнуть Гюльшу братом. Очную ставку с Залевич и Гаем устроить. Одинокого бога тряхнуть. В общем, действовать кропотливо и медленно, как привык. Выявляя цепь инсургентов, а празднование коронации отменить. То есть, не вообще праздник, а это дурацкое шествие. А Алису к Майронису в обитель Паэгли, Корабельщику под крыло. «Господи, — взмолился Даль, глядя на плывущее по небу облачко. — Делай что хочешь со мной, только ее сохрани». Сорвался ветер, обсыпал комиссара желтыми капельками — листиками акации. Осень. — Даль Олегович, — тронула его за запястье Инна. Указала на лозняк. Под ним пролезали разведчики. Лица были довольными. — Были они на даче. Были. Натоптали и следы не замели. Талызин отстранил Михалыча: — С дачи ушли, перебрались в цех, я думаю. Кого-то волокли на матрасе, уронили, остались следы. Я из бинокля все осторожно осмотрел. Да и Шутник показал все их телодвижения. Но во двор мы пока его не пустили. — Вон, Михалыч считает, его контору заняли, — стараясь умерить голосище, поддержал Кузьма. — Если не в лоб, ангаром двинемся, — показал на карте, — они нас и не заметят. — Ленцингер-младший хорошо знает окрестности. Михалыч развел ладони: — Учтем, а как же. Крапивин дернул здоровым плечом. — Тогда действуйте.
Небо постепенно делалось розовым. По нему черной рябью туда и сюда метались вороны. Хрипло, раздражающе кричали. Даль спросил у Венедикта часы, проверил время. Час был дан оперативникам, чтобы занять позиции. Трое шли трубой из пустых хранилищ, шестеро должны были осмотреть цеха, Савину предстояло вскрыть люк перехода из ангара, если тот не поддастся изнутри. Еще двое занимались недостроенной парадной конторой. Кузьма с собакой пялился на Даля с широко раскрытыми глазами. — Шутник говорит, там они, — указал он на замок-цех. — Если не дураки, то хоть одного наблюдателя выставили. Лучше перебдим и накроем, чем по всей территории за ними гоняться. Даже с овчаром. — Могли выставить, — покивал Михалыч и указал пальцем на угол здания. — Во-он на балкон за зубец. Если не дураки. — Троих выставить могли, а Ариша с раненым. Инна, не оглядываясь, фыркнула. — Из-за дробины в жопе столько истерик. Доволочется до окна и Андрей как-нибудь. — Савин, окна на себя возьмешь, проемы пустые и широкие, могут выскочить. — Есть! Даль хлопнул крышкой часов: — Пошли. Если не шумели, не стреляли — в заброшенных цехах все обошлось гладко. И беглецы в конторе, в швейном цеху. Собака то же поведением говорит. — Пускай! — махнул он Кузьме. Тот отцепил поводок. Шутник метнулся серой тенью к боковой узкой двери цеха, бросился на нее тушей, стал скрести лапами. Кузьма подмогнул собаке плечом: — Как пробкой заткнули, заразы. — Попробуй выбить. Не выйдет — давай за нами. Михалыч, стереги двери, только близко не стой. И знак подай, ну кричи, если что. — Да уж не дурак… на пулю нарываться, — старик хмыкнул. — Корабельщик с вами, хлопчики. Грохнуло и по другую сторону квадратного здания — должно быть, и там двери оказались перекрыты. Даль встал на фундамент и подтянулся, заглядывая в высокое арочное окно. Раненая рука сразу же заболела. Внизу в цеху было серо и пусто, по кирпичному полу ветер гонял катыши пыли и древесный мусор. Беглецы сгрудились наверху, один бежал по сетчатой галерее под крышей цеха, та гремела. Анастазий, мать его, любитель погонь. — Внутрь давай! — выкрикнул Даль, не понижая голоса. Анастазий перся узкими мостками к остальным. Через крашеную стену конторы пялилась испуганными глазами Ариша… Савин полез в окно, оседлал подоконник. Анастазий выстрелил из револьвера, пуля выбила щепу из рамы. Савин ответил. Загремели остатки стекла, поднялось бешеное эхо. Невесть откуда взлетел, заметался по цеху голубь-сизарь. А Анастазий полетел на пол, нелепо взмахивая руками. На железную лесенку в контору выскочил Кривец с ножом, и тут как раз подалась боковая дверь, и Шутник, ученый против ножа, опрокинул юношу, прокусив руку с оружием, и, рыча, встал Кривцу на грудь. А оперативники — кроме оставшихся на постах и с лошадьми — лезли в ворота. — Собаку отзови, — сказал Кузьме Талызин. Поднял Кривца, вместе с полицейским сволок вниз. Стал перевязывать. Сверху свели светленького Эдичку, снесли на матрасе бледного Андрюшу Ленцингера. Инна отвесила пощечину визжащей Арише. — Так просто, — устало удивился Даль. — Так просто накрыть сразу всех. Доктор наклонился над Анастазием. Тяжело вздохнул, закончив осмотр: — Доска нужна, чтобы его перенести. — Будет, — Даль кивнул Талызину. — В ангаре вроде стояли, поищите там, — один из оперативников махнул рукой на широкие ворота напротив ряда окон, сквозь которые Даль и Савин влезли. — Постойте! — доктор пошарил у Анастазия в кармане. — Он просит это ей отдать, — показал он на Аришу. — Дайте сюда, — несмотря на обилие окон, Далю показалось темно. Он подошел к воротам. Расправил пожеванный листик в клеточку. …Закачается ленивый огонь Над замком или над многоэтажкой, Но мы вырвемся из круга, Потому что друг без друга Мы лишь куклы. А вместе… Если бы кто сказал, что Даль тогда что-то почувствовал — он бы соврал. Не было ни интуиции, ни прозрения. Ни даже сыщицкого чутья. Просто желание, чтобы все наконец закончилось. — Выводите их! Талызин, пошли за доской. — Может, я? — вызвалась Инна. — Рука болит? Эта опека наконец взбесила Даля, разорвалась где-то внутри. Стараясь казаться вежливым, он отрицательно кивнул и зашел в ангар, где недостроенный дирижабль лежал, как обглоданный кит. Сморщенная обшивки из прорезиненной парусины свисала, собрав паутину и пыль, что была в ангаре, и выглядела, как занавеска в руинах — неуместно и жутко. Даль с Талызиным стали шариться у стен, досадуя, что нет фонаря. И тут сзади зашипело, грохнуло — и прекрасное, похожее на крепость здание стало беззвучно складываться в себя. С дымом, плеском огня, клубами пыли, оседая, не разлетаясь дальше определенной, достаточно узкой границы. В растянутом патокой времени. Пучилось пузырями и обратилось в груду оплавленных кирпичей противу всех законов физики, не вызвав дальнейших разрушений и почти мгновенно. Что-то хрустнуло и упало рядом с Далем, и безумный день наконец закончился. — Пещь огненная… Даль Олегович, Даль! Очнитесь, пожалуйста. Мать твою! Вы мне жизнь спасли. — Что? Та-лы-зин. — Очухались, вас к врачу надо. Вон по башке как приложило. — Талызин! — Смирно лежите. Наш-то доктор… преставился. — Улики. — Какие улики? В корку там спеклось все. Тела от кирпичей не отделишь. Верхом передо мной поедете. Так будет быстрее. Обхватил Даля, перекинув его руку себе через плечо. Почти поволок через комнату — Даль удивился, осознав, что лежал на даче инженеров — и коридором. Коней, как оказалось, уже привели к крыльцу. Комиссару помогли сесть в седло. Талызин запрыгнул сзади. — Что… — Вторжение это было. Прорыв абсолютного текста. Вы меня спасли, что за доской погнали этой гребаной для убийцы. Стихоплет, мля. — Анастазий? — Из-за него накрыло. И его, и наших. Инна, Савин, Кузьма с Шутником. Вот уж невинная душа. — Анастазий стихов не пишет, — прошептал Даль пересохшими губами. — Это Сан. — Тварь. Ненавижу, — закончил Талызин. — Вас к докторам доставим — вернусь. Все измерим, опишем, будет протокол и отчет для государыни. Этих не жалко, гори они пламенем. Он страдал и оттого был многословен. — Но наши! Надо пенсии всем. И остальных под корень за такое… за злоумышления. Отомстить, Даль Олегович. — По закону. — Да. — Главный не вышел. Я боюсь, — слова отнесло ветром на ходу. — Что? — За государыню. Боюсь. — Охороним. Волоску не дадим упасть. — Хорошо. Даль прикрыл веки. Лицо саднило. В голове звенели не то колокольчики. Не то чугунные галереи и лесенки швейного цеха. Комиссар потрогал опаленную щеку. Борода расти не будет. С Инной он был жесток, не позволил стать ближе. Теперь Инны нет. — Мы в академию вас. — Молчите. — Вот уж болтать не станем, — все верно понял Талызин. — Сами распорядитесь после. мои книги
В военно-медицинской академии Крапивина перевязали, вкололи морфий и отправили отдыхать. Мир скукожился до размытого пятна, а дальше комиссар ничего не помнил. И долго пытался понять, где очнулся утром. Никак не складывались щелястый потолок, девичья постелька с балдахином и алые герани на подоконнике. — С добрым утром, Даль Олегович. Талызин встал со стула у стены и подошел к кровати, скрипя половицами. — В черном теле вы сотрудников держите. — Почему? Венедикт хохотнул: — Так единственная пристойная кровать нашлась в спальне этой вашей Адашевой. Теперь до Даля наконец дошло: поместье. — Как я сюда попал? — Я вас привез. На авто. Посчитал, что так будет лучше. Для академии. Ох, и бузили вы там, — он, весело щурясь, помотал головой. — Нет, что у нас нелюбовь с военными крепкая, я как бы в теме. Но обзывать ректора козлом — это уже перебор, право же… — Что, серьезно? — Говорили еще, что у них дисциплина ни к черту. И порывались караулу, упустившему Вереса, морду набить. И доктору, что вас перевязывал. Ну, я вас сгреб и… — Спасибо, — от всего сердца сказал Талызину Даль. — А вот вставать не пробуйте, — удержал тот начальство. — Я вам чаю принесу сейчас. С бараньками. И утку. — Подите к лешему! — рявкнул комиссар, чувствуя, как в голове гулко отдается собственный голос. — То есть, того, руку дайте. И упрямо уселся в постели, свесив ноги на неметеный пол. За окошком было серенько. Качались ясеневые кусты, скребя окошко языками золотых листьев. В доме было мертвенно тихо. Даже ходики не стучали. — Гай с Вересом где? — Сидят по кладовым. Разным. Дедкина внука я допросил. Столько пафосу натекло — аж обляпало. А так ничего такого и не знает, что нам было бы не известно. А Вереса вам оставил. — Володя знает, что Ариша погибла? — Нет. Ненавидя себя за слабость, Даль справил нужду с крыльца на доцветающие георгины и трясущимися руками завязал веревку на подштанниках. Талызин под локоть повел его в дом. Бросил куртку с плеч комиссара на вешалку, усадил на кровать и ушел за обещанным чаем. Помог Далю умыться, поливая из кружки с лебедями на белой эмали. Одел. Есть комиссар не смог — его воротило от еды, даже от запаха. Обошелся чаем. Приказал привести Володю Вереса. Сидел на кровати, для арестанта Талызин поставил табурет, сам устроился с протоколом к туалетному столику. Чувствовал себя Володя в бывшей спаленке Ариши неуютно. Ерзал, вертел головой. Прятал глаза. — Что же вы, господин Верес, — как бы даже с сочувствием спросил Даль, — злоумышляли противу государыни и к замужней особе подбивали клинья? — Что? Белесые ресницы задрожали. Володя поднял скованные руки, чтобы зачесать назад волосы и так справиться с волнением. — Раскуйте вы уже его, — вздохнул Даль. — Он слово даст, что не сбежит. — А если не дам? Талызин усмехнулся: — Дадите. Бросила вас дамочка. Володя привстал: — Н-не… не называйте ее так! — А собственно, почему? — приподнял бровь комиссар. По его кивку Венедикт бросил арестованному на колени папку с делом Ариши, раскрытую на свидетельстве о браке. И со щелчком отомкнул на нем кандалы. Впрочем, не пряча далеко. Володя, опустив голову, вчитался в витиеватый и убористый почерк искоростеньского писца. — Мона Адашева в браке? — Только не пойте, что это вынужденный шаг беглянки. — Я не пою… то есть… — Вам она другое наплела, — поджал губы Венедикт. — Я собирался с ней повенчаться. Это… это неправда! — Верес стряхнул папку с колен, как ядовитое насекомое. Бумаги разлетелись. Талызин сложил их на место и убрал папку подальше. — Это… — Фальшивка «крысятника», чтобы сбить вас с толку и опорочить честное имя честной девушки? Ну, договаривайте же! — Даль почувствовал озноб, но встать и подойти к разжаренной печке не рискнул из-за головокружения. — Да… — Вот больше нам делать нечего, чтобы готовить для вас фальшивки, — сморщил нос Венедикт. — Это девица наплела вам с три короба, а вы уши развесили. И оказались в соучастниках государственного заговора, между прочим. Володя перевел взгляд с него на Даля: — Вам плохо! — Обойдусь. Держите при себе ваше сочувствие. Володя покраснел. — Чего вам не хватало, господин Верес? — комиссар глубоко вздохнул. — Пенсия, возможность блестящей карьеры. Для того ли ваша матушка хлопотала, писала на высочайшее имя? Чтобы, получив все, вы предали благодетельницу? Верес вскочил, нелепо взмахнув руками. — Я никого не предавал! Это какая-то чудовищная ошибка! — Никакой. И не кричите так. Сядьте! Даль поморщился. — Талызин, выдайте ему перо и бумагу. Пусть опишет все, что у нее было с этой, Адашевой. И как можно подробнее. С кем она сношения имела, где, о чем говорили. Подписку о неразглашении возьми. — А потом? — Дай ему записку для академии. И пусть идет. Судить за глупость у нас закона нет. Да и мать его с сестрой жалко. Махнул пятерней, словно отстраняясь, лег и оборотился к стене.
И проснулся, казалось бы, почти сразу, от воя двигателя и скрипа гравия на подъездной дороге. Громко взревел клаксон. Гравий застучал в стены, когда машина развернулась, и двигатель заглох. На крыльце послышались шаги, двери скрипнули. И Даль, помятый со сна, едва спустил на половичок у кровати босые ноги, как вошла государыня. За ней шли горничная с баулом и канцлер. Комиссар подумал, что не видел его с той ночи, как канцлер влетел в гостиницу сообщить о приезде моны Адашевой. За это время, казалось, минула тысяча лет. Но Роганский все так же недовольно щурился и поджимал узкие губы — жалел, должно быть, что Даль не погиб. Алиса небрежно повела плечами, сбрасывая пелерину канцлеру на руки. — Где тут можно переодеться? Поклонился, вбежав, Талызин: — Позвольте, я покажу. Государыня жестом отправила с ним служанку и канцлера. И шагнула к Далю. Придержала за плечи, чтобы не вздумал вставать. И протянула руку для поцелуя. Иногда мысли сбываются криво, но, боже… Даль взял ее замерзшие пальцы в тонкой перчатке в ладонь и удерживал, согревая. Поднося к губам медленно-медленно. Молясь, чтобы время остановилось. Опустив голову — чтобы Алиса не видела его слез. — Вы здесь… — Я приехала на похороны, Даль Олегович. Он вдруг подумал, что не спросил у Венедикта, какой сегодня день. Мало ли сколько мог проваляться. — Сегодня вторник. Талызин от двери закивал. Значит, Даль провалялся целые сутки. Ах, как нехорошо… мои книги
— Гриша! Кто там?! Умыться, одежду свежую! — заорал он, когда государыня вышла переодеваться, и солнце ушло вместе с нею, оставив мушек бегать перед глазами. — Не суетись, — сказал Венедикт. — Мы все сделали. Из спекшихся руин вырубили, кого смогли. Опознали. Родственников известили. У кого они есть. В нашей работе проще быть одиноким… — он вздохнул и предоставил Грише позаботиться о начальстве. Даль умывался с остервенением здоровой рукой, переодевался в чистое, торопясь, не желая выглядеть помятым и жалким. Приказал побрить себя и нахлюпался чаю, не позволяя тому вылезти наружу. Помазал виски одеколоном и, опираясь на сотрудников, встал. — Вы в машине поедете, Даль Олегович, — сказал Венедикт. — Или я вас тут запру. — Леший с вами, в машине так в машине. Он дал вывести себя на крыльцо и зажмурился, ослепнув от солнца. А потом смотрел только на Алису — как она сидит с прямой спиной на рыжем коне. Ниже чепрака спускается синее парадное платье. И на белом меху дрожат черные горностаевые хвостики. Каштановые волосы подобраны и окольцованы широкой короной. Вокруг нее и авто выстроился кортеж. Канцлер лениво откинулся на кожаные подушки рядом с Далем. — Поехали. Шофер поправил краги и спустил на глаза очки. Мотор взревел. Кони пошли размашистым галопом рядом с автомобилем. Поселковый храм сегодня выглядел пустым, словно заколоченным. Но стоило кортежу подъехать, как рыжебородый батюшка выскочил из вянущих кустов сирени и потянул на себя визжащую воротину. Лицо у ходящего под корабеллой было юношески припухлое, зубы чакали, а руки дрожали — не то от холода, не то от паники, а скорее, от того и другого разом. И он пятился задом, низко кланяясь, пока едва не запнулся о крыльцо. И тут уж очнулся, выпрямился и входил в двери важно, неся перед собой живот. Кортеж змеею втянулся за ним. Талызин деликатно придержал государыню, пока охрана еще раз осматривала церковные закоулки. Внутри были свои да несколько поселковых. Вдова Кузьмы чуть слышно всхлипывала в платок. Сотрудники департамента стояли с каменными лицами. И гробы стояли по обе стороны от наалтарной чаши, закрытые. Сквозняк морщил в чаше воду, шуршал висюльками хороса-кораблика. Под ногами слабенько поскрипывали половицы, шелестела одежда, слышался сдавленный плач. Батюшка дискантом вел заупокойную молитву. Толпа подтягивала в нужных местах. Из открытых боковых дверей несло запахом разрытой земли. Когда служба закончилась, комиссар машинально шагнул налево, мечтая очутиться на воздухе как можно скорее. Прислонился к стене у двери, слушая, как сдержанно матюкаются могильщики, вынося груз на широких ременных петлях. Разницы между гробами не было — полированный дуб там и там. Только у пяти могил стоял, стянув фуражку, один Владимир Верес. Да какая-то баба, проходя, сплюнула в яму. Обойдя церквушку посолонь, вышел Даль к другому ряду могил — раза в три длиннее. Государыня в тишине смотрела на испятнанное тучами небо. — … Корабельщик примет вас всех. Сегодня в небе над Митральезой каждому из вас загорится звезда. Даль был до смерти благодарен Алисе, что обошлось без лафетов, склоненных знамен, пушечной пальбы и военных оркестров — этой пошлости парадных похорон. Намного уместнее были сейчас почти деревенская церквушка и облетающие с веток золотые и багряные листья. Под револьверные выстрелы гробы опустили в ямы и стали забрасывать землей. Родственникам осужденных пойдет сухое казенное уведомление. Хотя те отреклись от создателей еще при жизни. В поселке дела комиссара были закончены. Можно было возвращаться в Эрлирангорд.
Утром следующего за похоронами дня сотрудники комиссариата безопасности и печати обыскивали книжную лавку и жилищей ненаследной принцессы Гюльши Камаль. Погода радовала неожиданным солнцем. Бросался в глаза носок блестящего сапога, выставленный из двери на высокое крыльцо «У висельника». В сапоге кто-то был, а вернее, не кто-то а правая нога Венедикта Талызина, вышедшего перекурить и привлекшего сторожкие взоры соседей моны Камаль. Несмотря на опасения и строгие окрики не препятствовать работе, они зыркали из окон и из-под арки, выглядывали в двери мастерских и магазинчиков и через ограды, а к веренице блестящих авто пришлось поставить охрану, чтобы гонять вездесущих пацанов. Тюремную карету с зарешеченными окошками через арку загнали вглубь двора напротив лавки Гюльши, к сараям — и без того следственной группе внимания хватало. На зорьке, когда только-только выгнали коров и не убранные дворниками лепешки на мостовой еще исходили паром, а хозяйки не собрались мыть участки перед домами мылом и щелоком, лавку Гюльши Камаль оцепили, вошли через оба входа, оставив охрану под окнами, и вот уже второй час проводили в комнатах, на чердаке и в подвале обыск на предмет запрещенной литературы, перетряхивая каждую книжку, журнал, подшивку газет и проверяя на содержание, потому как листы могли быть вшиты в совершенно невинную обложку или даже книгу. Проверяли накладные, мытные квитки, переплетную мастерскую. Вытянули из постели и доставили, чтобы допросить, переплетчика. Согнали вниз хозяйку и обыскивали квартиру и служебный кабинет. Дело долгое, муторное, требующее сосредоточения. Кроме двух десятков своих сотрудников Даль привлек к нему столичный комиссариат, и все же улов был жиденький. Старый роман Одинокого бога, те же подметные газетенки моны Залевич, сборничек стихов Сана, несколько подозрительных пометок самой Гюльши. Глядя, как Гриша тюкает по клавишам «Подлесицы», набирая шапку протокола, Даль остро чувствовал, как ему не хватает Инны. И тупо болела голова. Вслед за Талызиным комиссар вышел на крыльцо, неся в себе тяжелый гнев, и тут же занавески на окнах соседних домов едва ли не разом заколыхались, скрывая обывателей. — Вам бы присесть, Даль Олегович, — заботливо сказал Венедикт. — Я в порядке, — огрызнулся Даль. Взял предложенную сигарету, размял, раскурив, пустил дым колечками, вдыхая привычную горечь элитного табака. — Ничего? — Ничего, — Талызин вздохнул и переступил, пуская зайчики начищенными голенищами. А Далю хотелось, чтобы сейчас были обложные тучи, туман — это куда сильнее соответствовало его мироощущению. Застрелиться бы… Но ведь Сан не застрелится, так и будет угрожать государыне. А потому и ему, Далю, следует жить. Мысль скакнула, вернув ощущение теплых пальцев Алисы в его руках. Она нарочно стянула перчатку — зубами, потому что тонкая кожа, прошитая нитями крест-накрест, словно прилипла к кисти и не хотела поддаваться. Пальцы тонкие, теплые, неожиданно сильные, но в его ладонях ее кисть утонула, точно птенец в гнезде. И так длилось долгое-долгое мгновение. Мечты сбываются странно и криво. Даль вытер лоб, задевая повязку, и вернулся вглубь магазина, в полутьму, едва разгоняемую светильниками. — Это произвол, — сказала Гюльша, брезгливо искоса глядя на подсунутый ей протокол. — Вам не кажется, господин комиссар, что вы перешли все границы? И что ваши действия сейчас напоминают деяния Одинокого бога? — Между нами есть существенное различие, Гюльша Ревазовна. Все, что я совершаю сейчас, происходит в строгом соответствии с законом, обсужденным и принятым с согласия всей Метральезы. А если кому-то не хватает совести или ума, чтобы просчитать последствия своих поступков — то Корабельщик ему судья. Гюльша глянула на Даля влажными темными глазищами. — Я поклоняюсь Бастет. — Тогда мы вас депортируем. Пусть вас судит брат по искоростеньским законам. — Не можете вы без шантажа, Даль Олегович. — Не вижу смысла с вами церемониться, — отрубил он. — Погибли люди. А наша тюрьма будет слишком мягким наказанием за это, не то, что устроит вам брат. — Мою вину еще надо доказать! — Не ведите себя пафосно, как Мята Залевич, — бросил Даль устало. — Доказательств у нас предостаточно. Гай Сорен не может похвастать вашим искоростеньским упорством да и упорством вообще. Он сдал с потрохами всю вашу тайную организацию. Гюльша уселась, сложив руки на коленях, практически теряясь в кресле из-за темного платья и волос. Только лицо и кисти светились да отблескивал на платье золотой галун. — Я не хочу назад, Даль Олегович. Я убью себя. — Что ж, одной заботой меньше, — весело произнес, вставая за плечами Даля, Талызин.
Был один из тех ярких безоблачных дней конца сентября — начала октября, когда, кажется, опять вернулось лето. Облачка мелкие и пушистые редко разбросаны по голубому небу: бледному, не успевшему набрать синевы. А солнце выделяет выпуклости и трещины в камнях старинного укрепления. И играет на розе и узких окнах Храмины и отражается от арочных окон галерее напротив, делая сумрачный колодец двора искристо-праздничным. Но Даль не любовался бликами солнца на стекле, а следил за рабочими, неспешно таскающими к двери на галерею мешки с цемянкой и кирпич. Рабочие не суетились, не торопились, делали дело основательно. Кирпич лежал аккуратной горкой, мастеровые замешивали раствор на яичном белке. Яйца лежали тут же в почерневшей лозовой корзине Далю чуть ли не в пояс. Куриные, желтые, крупные. У второй двери в галерею шла такая же работа. Переходя в обход туда-сюда, комиссар все думал, отчего не приказал замуровать галерею сразу. Наверху на башню поставить наблюдателей — чтобы предупредили, если стрелок умостится на крыше перехода. Или вон пару химер-охранниц на эту крышу взгромоздить. Из тронного зала перенести на время процессии. Надо об этом с Феликсом переговорить. Твиртове мистически отзывается государыне, изменяясь. Но ее убийцы вроде еще сквозь стены ходить не умеют… Зверь выбежал на ловца. — Даль Олегович! — Феликс Сорен манил комиссара к себе. Втянул в оконную нишу, из которой был виден рыже-ржавый дворцовый парк. — Вы что это творите, Даль Олегович? Даль смерил Хранителя взглядом: где очечки, синий халат, нарукавники? Гибкая фигура фехтовальщика, волчье лицо и глаза… сверкают насмешливо. И опасно. — А что не так? — А все не так. Прекращайте это безобразие. Разбирайте все взад. Комиссар подавил смешок. — Почему? Феликс взмахнул рукой, воздух сверкнул рыбкой, лопнул мыльным пузырем — и они уже не в нише. В галерее — смотрят на внутренний двор Твиртове сверху вниз. — Вот поэтому, — Хранитель тяжело вздохнул. — Думаете, ваши стенки остановят Крысолова? — Тогда и засада здесь его не остановит? — буркнул Даль, как-то разом понимая, что речь идет о Сане. — Будет другая галерея, куда он спокойно пронесет ружье? — Не совсем так, — Хранитель ладонями отвел назад волосы. — Вы вот что сделайте, Даль Олегович. Склоните Гюльшу Ревазовну к сотрудничеству. Отмените депортацию с условием, что она будет стоять вот тут, — он топнул ногой, — все время шествия. И штуцер ей заряженный дайте. Да хоть арбалет. — И все? — Двери нужно освободить. Пусть стерегут ваши сотрудники, если вам так хочется. А заложить — не поможет. И пристально всмотрелся комиссару в лицо, словно проверял, готов ли тот все выполнить, полагаясь на святую веру. — Что-то еще? — Помолитесь за меня, Даль Олегович. И за Алису тоже. мои книги
С этим романом я знакома давно. Наблюдала, как он писался (долга!), периодически заглядывала в отдельные отрывки, но таки дождалась завершения и, наконец, прочла целиком. Примерно с месяц назад - прочла, отложила и, для пущей объективности не заглядывая в текст, хочу выдать, как у меня в итоге с ним сложилось и что запомнилось.
Сразу скажу, что в первом впечатлении своем не обманулась - вещь вышла действительно интересная и весьма неоднозначная.
Самой привлекательной мне здесь показалась центральная идея - мир абсолютного текста. Этот мир, в котором и происходят события романа, придумал и оживил талантливый писатель Александр Халецкий. И в этом придуманном, но вполне себе живом мире тоже существуют свои писатели, умеющие создавать абсолютные тексты - получилась эдакая сюжетная матрешка. Правда, уже самим создателям живется не слишком сладко - и их, и их творения контролируют, дабы уникальными талантами своими делов не наделали. И, в итоге, основная сюжетная канва вплетается вот в эти заданные условия, что и сам сюжет делает далеко не линейным. Казалось бы - традиционная детективная линия, где дознаватель раскрывает причины прорыва абсолютного текста, а заодно предотвращает покушение на императрицу. И в то же время события постоянно перекликаются и с прошлым самого фантастического мира, в котором происходит действие, и с событиями, произошедшими в жизни самого Халецкого. Мне здесь увиделись две реальности, которые, словно прозрачные стеклышки, периодически наползают друг на друга.
Сразу стоит сказать, что у этого романа есть предыстория, которую я когда-то читала и, как мне кажется, для лучшего понимания того, что происходит в "Бастионе" все же не лишним было бы с предысторией этой ознакомиться. Но это чисто читательская имха - потому что лично я ловила себя на том, что, пока дело касается линейного сюжета - я читаю как по маслу; стоит где-то посильнее углубиться в контекст - я притормаживаю и начинаю в нем разбираться. И здесь, со своей колокольни, мне сложно объективно судить - то ли это я просто не доросла до подобного текста, то ли автор намудрил. Будет выборка отзывов - будет ясно.
Но идея и ее воплощение - это однозначно мощно. И как бы там ни было, при чтении у меня погружение в мир случилось основательное.
Ну, во-первых, он описан красочно, подробно, до мельчайшей черточки, очень видимо, слышимо и вкусно. Некоторые картинки просто врезаются в память - настолько они выразительны. Чего стоит только одна Башня с молниями в Твиртове. Во-вторых, и звучит "Бастион" очень гармонично: имена, названия, стилистика - здесь это как отдельный вид эстетического наслаждения.
Герои чудесны. Все, до последнего кучера и цветочницы, наделены характерами, причем, прописаны так достоверно - фразочки, жесты, мелкие и выпуклые штрихи какие-то - что автору веришь полностью. И я была бы полностью счастлива, если бы не Алиса. Но о ней чуть позже.
Больше всего меня тронул, конечно, Даль. За ним очень интересно наблюдать, ему то сочувствуешь, то возмущаешься его поступками, то опять начинаешь понимать, то снова осуждаешь. Абсолютно живой человек "между добром и злом". И потом приходит совершенно крышесносное осознание того, что главный персонаж - аватара Халецкого, поднявшая бунт против собственного "я", и, наверное, его лучшая часть. Та, что когда-то действительно любила Алису и осталась жить на страницах книг.
А вот теперь об Алисе. Мне ее категорически не хватает - причем, если я не путаю, что-то подобное мне не понравилось еще на этапе написания. На фоне остальных ярко прописанных и живых персонажей она мне кажется не императрицей, а безвольной куклой, которую куда-то таскают и тормошат, а она на все это хорошо, если слабо реагирует. И от того, что контраст с другими героями такой огромный - это еще больше раздражает. И ведь, судя по тому, что автор отлично умеет выписывать живых героев, происходящее явно имеет под собой какую-то причину, но я ее не вижу, хоть ты тресни. Есть вероятность того (и вроде мы даже как-то этот момент обговаривали), что Алиса здесь - больше символ, нежели живой человек. Тем более, что в реальности-то она умерла. Но я не могу найти в тексте оснований для этого символизма. Потому что в мире том они все живые по умолчанию. Мне почему-то по аналогии вспомнилась героиня Мураками из "К югу от границы, на запад от солнца", где девушка оказалась в итоге галлюцинацией - в таком раскладе оно бы смотрелось логично и достоверно. Но здесь мне не хватило объяснений, почему так. В общем, тут, мне кажется, либо нужно основательно тыкать носом в причины Алисиной отстраненности таких читателей, как я, либо дать героине чуть больше свободы.
Остальные претензии были совсем по мелочи, и мы их с автором в личке уже обговаривали, так что даже заострять внимание на них не стану.
В целом текст получился сильный и очень выразительный. А финал я вообще сейчас вот пойду и перечитаю. Потому что в прошлый раз меня аж замурашило. Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
Это же не реально
Но о ней чуть позже.