- Почему вы не ушли? – спросил Дриан Ву.
- Куда? А, в мир в тени мира… А зачем? Мне и здесь хорошо.
- Действительно, - с сомнением произнес Дриан Ву.
Его музыка, к которой Сильхе невольно прислушивалась, дёрнулась, сорвалась - не на фальшь, скорее как перед развилкой на пути. В какую сторону пойти? Выбор есть. А до этого не было…
Выходит, Сильхе своими словами создала развилку.
- В чем дело? – прямо спросила она. – Почему вы сомневаетесь?
Слово было не то, хотелось чего-то посильнее, но она не посмела применить силу.
- О, ни в чем.
Пожалуй, если б не это» о», она бы поверила. А так… просто задумалась - надо ли ей разбираться, что тут не так.
- У меня неприятности? – спросила она так же прямо.
- Определенно нет, - ответил он, снова хлебнув чаю, кажется с облегчением.
Ну и ладно. «Я не хочу знать больше, чем уже знаю, - сказала Сильхе себе. – Я хочу небольшое веселое приключение, и не больше».
- Может быть…. Если вам станет одиноко или тоскливо… или будет другое чувство, с которым вы не сможете справиться… приходите ко мне, - предложил Дриан Ву.
Сильхе не поняла ни сути, ни цели предложения. Но предпочла не думать о них сейчас и чтобЫ он тоже перестал о таком думать.
- Я бард, господин Ву, - улыбнулась она. – Когда мне плохо, я пою. Когда хорошо – тоже.
- Может, споете для меня? – неожиданно попросил он.
- Можно, - она вытерла руки платком из кармана и призвала кинтару.
Почему-то это вызвало очередное «о».
- Волшебство? – просил собеседник.
- Скорее чудо.
На лицо его опять набежала тень. Да что такое?
А что бы ни было – ее никак не касается. Чудеса происходят в мире каждый день… может, именно этим он и огорчен, что все привыкли и воспринимают их как должное. Их, а значит отчасти и его, создателя необычных големов и пророчеств.
Она запретила себе об этом думать и сразу начала петь:

- Все сегодня не так, и уже не вернуть ничего,
Растолкуйте безумцу, куда этот мир покатился?
С перекрестка удачи свернул и пошел по кривой.
Кто-то умер, пытаясь, кто смог, тот еще не родился.
Отпускай же на волю чудовищ своих погулять,
И за ними следя не ищи повернее знамений.
А потом, как найдешь, все забрось, начиная с нуля,
Улыбнись своей тени.

Песня была неправильная и слова – из прошлого. Сильхе попыталась это исправить:

- Но скажи: «Все пройдет», обещай не финал – фейерверк,
Где волшебная вспышка, которая звезды рассеет.
Есть такая кривая, ведущая снизу, но вверх,
Даже мир, коль ухватится, выплывет просто за нею.
И как водится это, достаточно веры твоей,
Но и капли сомнения хватит, чтоб башню разрушить.
Уходя, не жалей ни о чем и себя не жалей.
Ты в ответе на новую чистую светлую душу.

Да что ж такое… Хоть она и допевала уже без внутреннего сопротивления - и все же не о том. Хотя и мир, и Дриан Ву прислушивались и не возражали. Она положила руку на струны, хоть так заставив их замолчать. Голос и разум подчинить так и не вышло.
- Я лучше другую…
- Не надо, – Дриан Ву снова улыбался. – Все к лучшему.
«Теперь я за вас спокоен». Она услышала это отчетливо, словно произнесенное вслух. И снова не стала разбираться.
Очень вовремя вернулась Бригельза. Сильхе вернула кинтару в никуда, встала чтобы рассмотреть наряд девочки. Она надела на себя десятка два юбок и безрукавок одна короче другой, так что можно было сосчитать слои. Последняя, самая короткая юбка была и самой яркой, безрукавка, не достигавшая талии и свободно застегивавшаяся на одну пуговицу длинной витой петлёй, переливалась бисерной вышивкой. На фоне белой рубашки с длинным рукавом смотрелось прекрасно, но странно.
- Нравится? – девочка крутанулась, чуть не запутавшись в тесных юбках, - тебе переоденем потом, уже в Гоцце-Зиэйте. И к причеснику зайдем, волосы правильно уложить. Ты возьмешь с собой что-нибудь?
- Много чего-нибудь, - согласилась Сильхе.
- Тогда обратно к тебе.
Девушка-бард не успела попрощаться с Дрианом Ву – ученица в очередной раз крутанула браслет, и они обе снова оказались в гостиной у Сильхе.
Она не стала выговаривать – прошлась по дому, проверяя, не горит ли где оставленная свеча или лампа, погасила и прикрыла очаг, переодеваться не стала, только взяла плащ и собранную непотеряшку.
- Там тепло, можно и без плаща, - заметила Бригельза, когда она вернулась в комнату.
- А тебе жарковато во всем этом не будет? – хмыкнула Сильхе.
- Не, там все так ходят… Сначала в песочный мир, за ответами к белой даме, которая все помнит? Ой.
Девушка-бард тоже не стала тянуть время – перенесла их в Сагриндорэ, мысленно попрощавшись с тремя или даже пятью часами. Пусть даже они потеряны как раз ради того, чтоб узнать причину потерь.
В Шёлковом мире было тихо и как-то пусто. Невидимый ветер перестал колыхать полотнища, не шуршал, перетекая с места на места, песок, и от этого мир выглядел застывшим и мёртвым. Бригельза поёжилась:
- А в прошлый раз было про другому. Эй! Белая госпожа! Мы здесь!
Никакого ответа. Сильхе огляделась. Все то же самое. Каменные блоки в песке, дома из камня и шелк полотнищ. Только никто их так и не встретил.
- Беллия!
Слабо колыхнулся шелк. Но и только.
- А что в домах? – спросила ученица. – Может, она там прячется?
- Вряд ли… не знаю, я ни разу не заходила.
Бригельза постояла на пороге одного и решила:
- Я, пожалуй, тоже не буду. Но любопытно, зачем вообще дома, если в них никто не живет? Хотя…может там внутри и обитают воспоминания? В виде вещей. Представляешь, входишь и можно снять с полку чью-то память о разбитой коленке или подарке на Золотые костры!
- У тебя богатое воображение… И может даже всё так и есть. Памяти тоже нужна форма, чтобы в ней храниться…
Подумалось, что из этого вышла бы хорошая баллада, но сейчас не до баллад. Сильхе села на камень, под которым все еще лежала её роза, Бригельза рядом.
- Подождем. Может Беллия вернется. – Девушка-бард подняла с песка розу, к которой за все это время ни разу не прикасалась. Цветок все еще казался живым, даже капля на листе не высохла.
- Это твоя? – спросила девочка. – На память о ней ты сделала татуировку?
- Не совсем так… Или именно так, - Сильхе задумалась. - Когда румеец привел меня сюда – вместе с розой, которую сам и подарил, то сказал: легче вернуться если оставить тут что-то. Я и оставила цветок. Потом оказалось, что подобное подобному. Если увидеть другую розу или подумать о ней, то быстро перенесешься в Сагриндорэ. Но не всегда есть время сосредотачиваться или искать другую розу. Чтобы всегда была при себе, я и разукрасила себя.
- Потом тоже себе сделаю, - заявила Бригельза. – Твой способ на мой похож. Только я пуговицы разбрасываю.
Роза в руках Сильхе вдруг обратилась в песок; песчинки, шурша, утекли сквозь пальцы. Девушка стряхнула остатки со странным чувством – облегчения.
- Это почему? – спросила ученица. – Ты теперь не сможешь сюда вернуться?
- Не знаю. Думаю, что смогу.
- Тогда я оставлю тут якорь. Если отсюда можно попасть вообще куда угодно, это же очень удобно.
Она порылась в кармане, достала горсть ярких пуговиц, пошуршала ими в ладони и бросила на песок одну, полосатую, черно-белую. Пошептала над браслетом такой же раскраски… Пуговица тут же превратилась в горку песчинок. Девочка кинула сразу горсть – и все они через минуту исчезли, став частью песка.
- А попробуй ты, - она протянула Сильхе несколько пуговиц и тут же отдернула руку. – Нет, лучше что-то твое. Вдруг этот мир просто меня не признаёт.
- Но роза же…
- Она тебе все равно уже не нужна.
Сильхе порылась в сумке, первой под руку попалась жестянка главного барда страны. Брошенная на песок безо всякого сожаления, она так и осталась там. Минуту, две, пять. Лежала себе, и даже в непотеряшку не возвращалась. Почему-то это заставило разозлиться. Песни ее не слушаются, и люди, а теперь и ее собственные вещи?
Она встала:
- Ладно, пойдем в Гоцце-Зиэйту.
- А эту штуку не заберешь? – спросила Бригельза, тоже вставая.
- Нет. Сама вернется. У меня сумка-непотеряшка, если что-то из нее взять, ничего не положив, вещь скоро окажется на том же месте. Вспомни, куда хотела бы нас отвести. И на счет три делаем шаг. Раз, два… Три.
Их разом объяло мягкое душное тепло. После белизны Сагриндорэ здешние цвета Сильхе виделись тусклыми… или были такими. Грязно-коричневый – развалины, среди которых попадались целые дома, по форме больше напоминавшие муравейники, серый – дорожки из камня тут и там, ведущие в никуда, грязно-желтый песок. Немного темно-зеленого – приземистые словно придавленные к земле деревья. Всюду мусор, осколки, обломки, клочки чего-то. Только озеро, плескавшееся у ног Сильхе и небо над ним поражали глубинной синевой, только небо и озеро избежали всеобщей участи быть захламлёнными, но на них она почему-то посмотрела в последнюю очередь. И налёт на камнях был пронзительно белым.
- Где мы, что за руины? – спросила Сильхе.
- Это Уахе, - ответила Бригельза.
За именем стояла песня, которая почти сразу и почти всё объяснила. Девочка сделала по-своему и привела их в тюрьму.
Только тут не было стен и стражей. Сильхе огляделась, пытаясь понять, что их заменяет. Вместо этого увидела, как ученица достает скрипку.
- Что ты делаешь?
- Хулиганю, - серьезно, без тени вызова или шутки сказала та и заиграла залихватски-веселую песню.
Стремительная, безудержная, взрывная музыка настолько противоречила всему тут, что сделалось нехорошо. Девушка-бард вырвала, почти выдрала кинтару из ничего и перебила музыку Бригельзы своей – пронзительно тоскливой, взяв за основу крутившийся в голове мотив. Ученица не стала спорить, больше того – подхватила и повела вторую партию, подыгрывая, словно они уже не раз это делали и много тренировались.
Сложно ли сделать веселое печальным? Совсем нет. Достаточно двух нот или двух слов, о которые споткнется, как бегущий по улице счастливый ребенок, весёлость; споткнется и рухнет навзничь, узнав, что на свете существует боль. Так легко заставить веселого человека загрустить. Вот наоборот – трудно. Это ведь надо поднять упавшего, поправить ему одежду, вытереть грязь и слезы, убедить, что это ничего, что мир все же добр. Но ребенку все еще больно и эта боль не пройдет так просто.
Им ответили со стороны - одна, две, десяток мелодий, чьих-то песен-внутри. Разница ощущалась: Сильхе слышала то, что они с ученицей играли, снаружи, остальное звенело внутри, не мешая скрипке и кинтаре. Из развалин выходили люди. Никак иначе кроме людьми девушка-бард не могла их называть или воспринимать, хотя тут была пара гномов с явно самодельными мотыгами, высокая и худая очень старая, с лицом посеревшим от времени, эльфа, и тролль, сразу севший на берегу, опустив в воду огромные ступни, и оборотница, превратившаяся в лохматую всю в колтунах кошку и забравшаяся на дерево, шатнувшееся под ее весом. Эльфа тоже подошла, умылась из озера, но садиться не стала. Все, кроме нее разместились кто где, не подходя к музыкантам близко. От одежды у многих остались лишь лохмотья, да и сами они выглядели потрепанными. Эльфа все еще носила платье с причудливой вышивкой, теперь подвязанное грубой веревкой. Самыми ухоженными были гномы с мотыгой.
«Что мы делаем и зачем?» - подумала вдруг Сильхе и перестала играть.
Бригельза опустила скрипку.
Эльфа шагнула к ней, протянула руку:
- Дай!
Голос требовал, но в музыке слов была отчаянная нужда человека, который умрет, если не дать. Бригельза отдала инструмент. Эльфа вскинула скрипку к плечу, высоко подняла смычок и сразу заиграла что-то стремительное, не понять, веселое или грустное – так человек стремится выговориться, пока не перебили, пока собеседник еще тут.
Она не закончила – просто бросила играть, и скрипку со смычком тоже кинула Бригельзе, ушибив ей руку. Девочка тихо зашипела, потрясла запястьем, но эльфийка не сказала ни слова. Худая сразу же ушла, двигаясь плавно и царственно, остальные провожали ее очень разными взглядами. Злыми, с кривой усмешкой, завистливыми, а один из гномов кивнул вслед, словно одобряя.
- Надо же, в Ойце еще остались какие-то желания, - сказал второй, положил мотыгу и поклонился гостьям: - Привет вам, госпожи судьи.
- Судьи? – не поняла Сильхе. – Но мы не…
- Все гости тут или узники, или судьи, - отозвалась звонким и очень мелодичным голосом кошка с дерева, ради беседы она частично сменила облик, став полукошкой-полуженщиной и отчего-то это не выглядело некрасивым или неправильным. – Вы не узники.
Желтые глаза с прищуром смотрели на Бригельзу.
- Я тебя помню. Ты уже была здесь. Отпустила всего лишь троих.
- Я испугалась, - сказала Бригельза с вызовом. – Да мне и было-то лет десять!
- Судьям нечего бояться, - снова заговорил гном, гулко, как ухает упавший с горы камень. – Меня зовут Беркен и вот моя история.
Сильхе хотела остановить его, задать новый вопрос, но поняла, что не может. Горло словно сделалось бесконечной пропастью, откуда не достать ни одного звука. Гном говорил – а она видела обрывки сцен: девочку, кажется, похищенную, случайное убийство, добровольную сдачу страже.
- Судьи, скажите, виновен ли я?
- Виновен, - сказала девочка.
- Виновен, - повторила эхом девушка-бард.
Гном снова поклонился, пожал руки собрату и ушел в развалины.
- Что с ним будет? - спросила Сильхе.
Ответила снова кошка:
- Попытается пересечь пустыню и умрет, конечно. А тот, кого признаете невиновным, сумеет добраться до города. Пустыня – наш страж. Только не думай, что сможешь всех помиловать. Если не будешь судить честно, без желания спасти или убить, останешься здесь узником. Как Хантош.
Тролль фыркнул.
- Много болтаешь, Урриан.
- Всего лишь отвечаю на вопросы. Жаль, что Ойца ушла. Она умела говорить и точно, и красиво.
- А… почему она ушла? – поинтересовалась Бригельза. – Боялась суда? Считала себя виновной? Ну и жила бы тут и дальше.
- Слишком гордая, чтобы позволять кому-то её судить. Кому-то кроме пустыни, не имеющей разума… а значит себя самой. Ведь все мы тут носим пустыню в себе.
- Меня зовут Зоатар, - заговорил, перебив кошку, второй гном. – Вот моя история.
И снова видения, что-то о вызванном камнепаде, завалившем караван, везший в город желтую чуму. О культе, так поклонявшемся Шад - разнося смерть по континенту.
- Невиновен, - выдохнула с облегчением Сильхе.
- Невиновен, - повторила Бригельза.
Гном тоже ушел, прихватив самодельную тяпку.
Кошке опять что-то не нравилось – в ее песне звучало осуждение.
- Они были друзьями, а вы их разлучили, - заметила она. – Ну, хорошо, что хоть не влюбленные, всего лишь друзья.
Странно, но Сильхе выслушала это спокойно, и чем больше говорила кошка, тем больше она успокаивалась. А Бригельза наоборот, раздражалась.
- Или заткнись… или расскажи наконец свою историю! – выпалила она, сжимая кулачки.
- О нет, - насмешливо сказала кошка и потянулась, царапнув ветку когтями, - еще не время для моей истории.
- Ты и в прошлый раз так сказала!
- И разве была не права?
- Меня зовут Шуанг и вот моя история! – вклинился в беседу с отчаянным выкриком светловолосый мужчина в остатках тоги, какие носят учителя в Кан-Тарре.
И он, конечно, не был последним, с историей об ядах и тайне смысла жизни, согласно которой весь мир должен умереть от своей собственной отравы.
Сильхе и Бригельза слушали, лишенные права или возможности задавать вопросы, миловали или казнили. Людей становилось все меньше – некоторые сами уходили, то ли передумав, то ли решив просто уйти в пустыню, как это сделала эльфийка со странным именем Ойца. Тролль-судья был оправдан, но остался сидеть, погрузив ноги в озеро. Разные злодеяния, разные вины. Желание оправдать кого-то – женщину, закрывшую другую женщину в склепе, юнца, укравшего лекарство у старика, который без него умер – только потому, что узники выглядели жалкими и несчастными, появлялось и сразу исчезало. Сильхе втянулась и перестала думать; это сделалось таким же невозможным, как говорить во время рассказов. Но потом с точностью последней ноты или последнего удара она бросала «виновен» или «невиновен» и делалось на одного узника меньше. В ее распоряжении было только два слова, и они легко решали всё.
Кошка Урриан время от времени вставляла свои реплики. От нее Сильхе узнала, что Уахе – не единственная тюрьма в пустыне, что все они зовутся одинаково, что тут есть какое-то подобие сада, способного прокормить узников. Что судьи сюда попадают только волей Судьбы, но Мотылек щедр, потому что каждый в итоге дожидается своего приговора, хотя бы перед самой смертью, и оказаться при смерти тут лучший способ вызвать судью. Что за право судить гости отдают год жизни.
- Что?.. – переспросила Сильхе. – То есть пока мы тут, пройдет целый год?
- Нет, - кошка снова насмехалась. – Вы проживете на год меньше вам отпущенного. Хотя полагаю теперь это не имеет никакого значения. Ты же слышала Шуанга. Мир скоро умрет от яда.
- Он просто сумасшедший, - фыркнула Бригельза.
- Не скажи. Эта идея давно витает в воздухе и находит все больше свободных умов. А значит за ней что-то стоит. Что-то настоящее. – Она зевнула. –Мое преступление мое связано именно с этим.
Но кроме этого Урриан ничего не сказала.
Во время передышки – просто тот, кто дождался своей очереди, еще не решился говорить, - Сильхе спросила Бригельзу:
- Зачем вот это все? Почему не предать обычному суду?
- В Гоцце-Зиэйте священна не жизнь, а судьба. Казнить могут, но сначала взвесят эту самую судьбу. Только не спрашивай, я не знаю, как это делают. В общем иногда просто отправляют к Спящей, а иногда в Уахе.
Сильхе что-то слышала про замороченное гоццийское судопроизводство, но не подозревала, что все вот так.
- А ты как сюда попала?
- Случайным телепортом. Купила там у одного «камень Судьбы», ну и махнула…
Очередной узник, наконец, решился, назвал свое имя и начал рассказывать и пришлось снова молчать.
Длинно, долго, мучительно, страшно. Те, кто остались, начали расходиться с окаменевшими лицами. Сильхе вдруг поняла: они тоже не просто слышат, но и видят, как она. Тоже судят, по своему. Может на то, что они думают, на их выбор и опирается выбор судей…
- Виновен.
- Виновен.
Этот, почти старик с ярко-алыми, словно он только что напился крови, губами, единственный из всех посмел возразить:
- Вы уверены?
- Да.
- Да.
Только после этого он ушел, как и все. Остались только тролль, кошка и они двое.
- Вы странные, другие. Не знаю, могу ли доверить вам свою историю…
- Урриан, кончай уже выпендриваться, - сказал тролль. – Девочки устали.
- Ладно-ладно. У нас в племени принято совершать, скажем так, духовный подвиг перед тем, как тебя признают взрослым.
Сильхе слушала и смотрела, но не верила. Приговор – всего лишь за то, что кошка узнала сама и рассказала другим, что смысл существования мира – умереть? Такое вообще обо всем можно сказать – и разве хоть кто-то задумывается, что умрет сам, что исчезнет все, что он знает? Нет. Жизнь и жажда жизни сильнее.
Но что-то тут было еще. Документы, откопанные в старом архиве в столице. Старые песни и мифы. Имя. Дождь. Та, что придет, чтобы завершить историю мира правильно. Она уже пришла.
Все это было… не то чтоб неубедительно, нельзя же не верить в то, что видишь и чувствуешь сама. Но что в том такого? Вон и кентавры, наверное, верят во что-то такое, и ничего, живут себе, детей рожают и учат. И она почти готова была сказать «невиновна», когда кошка спрыгнула с дерева и обернулась женщиной.
- Дело в том, - сказала она, - что те, кто впустил это знание в свою судьбу, сами становятся частью конца и начинают слышать голос.
Она не успела спросить, чей: в ее голове так отчетливо, словно говоривший поселился там давно и уже успел освоиться, кто-то произнес с интонацией наконец закончившегося ожидания:
«Привет, красоточка».