Город у моря гудел от напряжения. Оно висело над ним густой патокой горячих воздушных потоков, и морской ветер был слишком слаб, чтобы растворить в себе эту тягостную атмосферу. Тем более все это было странно, что никакого повода для волнения в городе не было и быть не могло. Курортное селение, почти деревня, оно изо дня в день сонно купалось в солнечных потоках, засыпая под колыбельную чайкиных криков, прерываемую иногда зазывной трескотней торговцев сладостями и морепродуктами.
И все же тягостный флер тревоги висел сейчас над каждой прибрежной улочкой, невидимым, но удушающим дымом струился в распахнутые от жары окна и двери. Люди шли по своим делам, разглядывали витрины с сувенирами и фруктами, томились от летней жары в скудном теньке суровых кипарисов, но то и дело вжимали голову в плечи и беспокойно оглядывались по сторонам, будто стараясь разглядеть что-то важное.
Сокол тоже чувствовал некоторый дискомфорт. В спину, аккурат между лопатками, ему то и дело ввинчивался чей-то назойливый тяжелый взгляд. Нельзя сказать, чтобы Сокол когда-либо до сегодняшнего дня обнаруживал в себе хоть какие-нибудь экстрасенсорные способности. Интуиция, ясновидение и вера в гороскопы никогда не касались его своей метафизической дланью. И тем неприятнее были для него новые ощущения присутствия чего-то выходящего за рамки привычной реальности.
Как любой нормальный человек, в конечном счете, он махнул рукой на свои неясные ощущения и доверился привычным пяти чувствам, которые просто визжали от восторга и неземной радости – рядом отдых и море, и пляж, и красивые девушки, и веселые друзья. То есть друг был один, Сашка – близкий человек, с которым они откушали не один пуд соли, не единожды проверенный в неравном бою с несправедливыми обстоятельствами.
Пляж находился в двух шагах от маленькой затертой квартирки, которую Сокол снял с другом за совсем небольшие деньги, что в совокупности обстоятельств не могло не радовать. Бутылка пива благодатно холодила бок, а легкий бриз доносил до друзей слабый шорох прибоя и редкие крики детей. Все же, вечером народу на пляже заметно поубавилось. Что еще надо для счастья?

Отрывок № 2

Разбойники поморщились и, подхватив мои вещи, углубились в чащу. Я последовал за ними, всё так же не переставая играть роль деревенского дурня и пытаясь незаметно выведать, где же ближайшая деревня. Когда я своим тарахтением вконец заколебал разбойников, они приказали мне заткнуться и сказали, что если ещё раз спрошу про еду, они прирежут меня прямо здесь. Так я ничего путного от них и не добился.
Шли мы недолго, но за это время в лесу наступила ночь, и стало совсем темно. Луны на небе видно не было, а может быть здесь её и не существовало вовсе. Зато звёзды были яркими и давали немного света, позволяя не идти на ощупь до встречи с ближайшим деревом, а ещё и видеть, куда. Наконец, впереди показался отблеск пламени, мелькавшего за тёмной массой деревьев, а вскоре послышались звуки — человеческая речь, брань, смех. Я понял, что лагерь разбойников близко и ещё раз прокрутил про себя свою легенду, добавляя туда различные подробности и опуская скользкие моменты.
Разбойники, что вели меня, ускорили шаг и вскоре мы вышли из кустов на поляну, где в различных позах сидели, лежали, ходили и занимались прочими делами человек пятьдесят, по виду не слишком отличавшихся от «моих» разбойников и вооружённых кто чем. По краям поляны в нескольких местах были простенькие шалашики из веток, а посередине горел большой костёр, на котором висел котелок, из которого доносились вкусные ароматы. Стоило нам выйти, как мы привлекли всеобщее внимание. Многие разбойники повскакивали с земли и подошли к нам, рассматривая и галдя. Мне, естественно уделяли большее внимание, я услышал, как кто-то особо глазастый опознал на мне эльфийскую одежду. Внезапно общий гвалт перекрыл грозный рык:
— Ну-ка всем разойтись и заткнуться!
Толпа, обступившая нас, расступилась, пропуская огромного мужика, на полголовы выше остальных и настолько же шире в плечах. При взгляде на него мне сразу захотелось оказаться подальше отсюда, я понял, какую глупость сделал, придя в этот лесной лагерь. Нужно было сразу прыгать в кусты, из них валить стрелка на дереве, а второго брать и хорошенько порасспрашивать. Так ведь нет, поиграться мне захотелось! Клоуна из себя покорчить… Доигрался, мля! Этот не будет долго думать, чуть что не понравится — сразу или кулаком врежет, или всю свою кодлу натравит. Ну, от кулака, допустим, можно увернуться, от разбойников — убежать, но мне очень не хотелось терять свои вещи. На них у меня возложены большие надежды для легализации в городе. Хорошо, что ещё лимэль со мной, если придётся всё бросить, то немного продержаться ещё можно.

Отрывок № 3

- Ну какой из меня герой? - с жалкой улыбкой спросил Ален. - Я просто порождение недоброго времени. Зло, рождённое в крови... Если бы не война, я бы сейчас... - Парень запнулся. - Меня бы вообще не было.
Посыпались заверения в том, что никакое Ален не "зло", пусть не обольщается, он для этого слишком добрый и вообще, они за ним согласны и в огонь, и в воду.
Молчал один только Росомаха, погрузившись в какие-то тяжёлые думы. Выпили. Андрей, самый талантливый из местных "музыкантов", решительно отобрал у Алена лиру, и полилась задорная молодецкая песнь. Лира в этот раз не стонала и не выла.
Пламенный отсутствующим взглядом наблюдал за весельем. На лице его то и дело возникала странноватая улыбка. Росомаха, внимательно следивший за человеком, которого считал другом, вздрагивал каждый раз, замечая эту улыбку. Только сейчас он разглядел у волшебника в золотисто-рыжих волосах седые пряди. Росомаха был умным парнем, хотя и не показывал этого. Он понимал, насколько опасен Ален, даже как друг. И ещё... Ему казалось, что он раньше уже его видел. Давно, ещё до войны. Только никак не мог вспомнить, где. Сын сестры Карины, который жил и рос далеко от Дубравы. Где и когда он мог его видеть?
Маг перекатывал между затянутыми в перчатки ладонями полупустой стакан. Без перчаток, мечей и жилетки с вшитыми стальными пластинами он не мог даже спать. Вытатуированный на плече Знак болезненно горел. Знак всегда причинял ему боль, он её не боялся. Просто сегодня она была чуть сильнее. Воспоминания ранили слишком сильно. И теперь он вспоминал всё, скорее приятное, чем хорошее, что было в его жизни. Улыбку же вызывали воспоминания о смерти врагов. Ведь сам Ален жил только седьмой год. Просто он появился в этом мире не так, как принято.
Было уже далеко за полночь, и луна висела ближе к западу, когда ребята стали расходиться по палаткам. Ален и Росомаха остались у костра одни.
- Что у тебя с Василисой? - напрямую спросил Росомаха.
Ален глянул на него, и тот едва не примёрз к бревну, на котором сидел.
- Не твоё дело, - тон Пламенного не обещал ничего хорошего.
Другой на месте Росомахи побоялся бы снова раскрыть рот.
- Нет, моё, - резко ответил он. - Василиса - моя единокровная сестра. Дочь моего отца.
Во взгляде командора скользнула тень удивления.
- Тогда скажи своей сестре, - произнёс Ален, глядя в пламя, - чтобы забыла обо мне и нашла себе другую игрушку.

Отрывок № 4

Мне сначала это показалось страшно глупым – так начинать вторжение. Никаких тебе планов, никаких карт, ни учений, ни маневров – совсем ничего. Но потом до меня дошло – ведь это идеальный способ сохранить секретность операции. Пилоты все опытные. Войска рвутся в бой. Боеприпасы получены. Где-то наверху, в секретных сейфах, лежат готовые планы, маршрутные карты и ленты. Нам их не покажут, пока не выйдем в подпространство, а там связь с внешним миром принципиально невозможна.
Я с особенным удовольствием узнал, что назначен старшим пилотом на транспортный корабль, и надеялся с честью исполнить свой долг. Видимо, меня не случайно поселили вместе с Островом, потому что он появился в рубке буквально через несколько минут после меня и сообщил, что назначен вторым пилотом.
– Прекрасно, – обрадовался я. – Сколько ты налетал на таком типе кораблей?
Он виновато сообщил, что очень немного, но я ободряюще похлопал его по плечу.
– Тебе повезло. Старина Васька не такой, как другие, у меня нет большого самолюбия. Для старого собутыльника мне ничего не жаль. Я, пожалуй, доверю тебе взлет, а если все пойдет нормально, то и посадку доверю. А теперь подай мне бортовое расписание.
Остров так расчувствовался, что в знак благодарности вытащил наливную ручку, заправленную чистым 200-процентным спиртом, и мы с удовольствием выпили. С чувством огромного удовлетворения и с обожженными глотками мы наблюдали за погрузкой войск. Спустя несколько минут в рубке появился седой бородатый полковник в полевой форме.
– Пассажирам вход воспрещен, – грозно рявкнул я.
– Заткнитесь, лейтенант. Я принес пленки с записью курса.
– Так давайте их.
– Или вы с ума сошли, или просто шутки у вас дурацкие. Да я вас под расстрел отдам!
– Извините, полковник, я сейчас плохо соображаю. Не выспался, знаете ли.
– Вижу. – Он слегка смягчился. – Некоторые послабления необходимы. Я так думаю. Но все уже позади. Слава Клианде!
– Слава Клианде! – дружно рявкнули мы в ответ.
Да, последние два дня были не из легких. Полковник озабоченно взглянул на часы.
– Время. Включить систему управления! – приказал он.
Я сделал знак Острову, он быстро нажал нужную кнопку. На экране появилась надпись: ЖДИТЕ. Мы подождали. Экран мигнул, и выскочила следующая команда: ЗАДАЙТЕ КУРС. Полковник вынул из сумки кассету с лентой. Нам пришлось расписаться в том, что кассету мы получили целой, в упаковке и с печатью. Остров вставил ее в бортовой компьютер. Покончив с делами, полковник удовлетворенно хмыкнул и вышел. Напоследок рявкнул вместо прощания:
– И смотрите у меня, если на старте перегрузка дойдет до 10g – отдам под трибунал.
– Пошел к черту, – дерзко парировал я, когда дверь за ним закрылась. Но даже эта жалкая выходка сильно подняла мой авторитет в глазах Острова.

Отрывок № 5

Стояло июньское утро, от реки тянуло рыбой, но не противно, как это бывает на общей кухне, а свежо и вкусно, будто на рыбалке, когда вода лежит зеркалом и упругое рыбье тело прыгает в росистой траве. В кустарнике у самой дороги сидела и рассуждала незнакомая зеленоватая птаха, и монолог ее настраивал на миролюбивый лад; Гай прищурился на невысокое солнце и с удовольствием подумал о длинном и спокойном дне, который принадлежит ему от этого вот утра и до самой ночи, весь день — неспешная дорога, потому как торопиться некуда…
Гай не знал, что упавшая в кузове клетка от удара потеряла крышку, и черная с блеском нутрия, обозначенная в накладной числом со многими нолями, оказалась таким образом на полпути к свободе. Гай не знал этого и беспечно распахнул железные дверцы кузова; ценный зверь вывалился ему под ноги и, отбежав на несколько шагов, замер между своим испуганным тюремщиком и берегом неширокой реки.
Нутрия ошалела от тряски и грохота и потому, оказавшись на воле, не сразу сориентировалась. К несчастью, Гай сориентировался еще позже.
— Крыса, — сказал он с фальшивой нежностью, делая шаг по направлению к беглянке. — Хорошая моя крыска…
В следующий момент он кинулся — неистово, словно желая заслужить лавры всех вратарей мира; он норовил ухватить за черный голый хвост, но поймал только воздух и немного травы. Нутрия, не будь дурна, метнулась к берегу и без брызг ушла в воду; некоторое время Гай видел ее голову, а потом и голова скрылась под мостом.
Некоторое время он просто сидел на берегу. Что называется, опустились руки. Потом, сжав зубы, поднялся и вернулся к фургону; пустая клетка без крышки лежала на боку, прочие были целы, и девять желтозубых тварей поглядывали на Гая с нескрываемым злорадством.
Вернувшись к воде, он лег на живот и заглянул под мост. На замшелых камнях играли блики; под самым брюхом моста было и вовсе темно — как на Гаевой душе. Потому что как минимум половина заработка… заработка ЗА ВСЕ ЛЕТО. И половина его канула в воду. В прямом и переносном… да что там, тьфу.
— Ты что-то потерял?
На дороге, даже и пустынной, подчас случаются путники, даже и любопытные. Ничего особенно странного в этом голосе не было — но Гай напрягся. И спустя секунду понял, что оборачиваться и отвечать очень, ну очень не хочется. А вовсе не отвечать — невежливо; потому, поколебавшись, он отозвался, все еще лежа на животе:
— Нутрия сбежала…
Незнакомец негромко засмеялся.

Это было самое большое здание на планете — раза в четыре выше любого дома — и построенное из камня. Его высокий портик поддерживали четыре колонны, и каждая была вырезана из цельного ствола гигантского дерева-кольца, украшена резьбой и отмыта добела. Тяжелые капители тоже были украшены обильной резьбой и позолочены. Посетители чувствовали себя козявками, проходя меж этих колонн, в эти широкие великолепные врата неимоверной вышины. Вестибюль был довольно узкий, но с очень высокими потолками, оштукатуренными и побеленными стенами, которые еще в давние времена украсили фресками от пола до потолка. При виде всего этого великолепия жители Шанти снова остановились и молча уставились на фрески, ибо на них была изображена Земля.
В Шанти еще оставались люди, которые помнили Землю и с удовольствием о ней рассказывали, однако их воспоминания пятидесятилетней давности были в основном детскими, потому что покинули они Землю детьми. Сейчас были живы всего несколько человек, ко времени высылки успевших стать взрослыми. Некоторые из них потратили не один год, прилежно записывая историю Народа Мира, речи и высказывания его вождей и героев, составляя описания Земли и делая экскурсы в ее далекое и ужасное прошлое. Другие старались вообще не говорить о Земле; самое большее — пели своим детям или внукам, родившимся в изгнании, старинные песни с незнакомыми словами и именами людей или рассказывали им странные сказки о детях и ведьме, о трех медведях, о каком-то царе, что ездил верхом на тигре. Дети слушали, округлив от любопытства глаза. «А что такое медведь? А этот царь тоже был полосатый?»
Что же касается Столицы, то первое поколение ее жителей, сосланное на планету Виктория за полвека до появления там представителей Народа Мира, прибыло главным образом из крупных городов Земли — Буэнос-Айреса, Рио, Бразилиа и прочих культурных и промышленных центров Бразиль-Америки; некоторые из этих людей были на Земле поистине могущественными людьми, обладали и властью, и богатством, и знакомство водили с куда более странными вещами, чем какие-то ведьмы и медведи. Так что неведомый художник изобразил на фресках Капитолия такие сцены, которые казались совершеннейшим чудом тем жителям Шанти, что сейчас смотрели на них: башни со множеством окон, улицы, заполненные машинами на колесах, небеса, полные крылатых машин; женщин в мерцающих, увешанных драгоценностями одеждах, с ярко-красными, как кровь, губами; мужчин, высоких мужественных героев, совершающих немыслимые вещи — сидящих верхом на огромных четвероногих чудовищах или за какими-то большими блестящими ящиками; призывающих куда-то огромные толпы людей; шагающих среди мертвых тел и луж крови во главе построенных рядами других мужчин, одетых совершенно одинаково, под небесами, затянутыми дымом и озаренными вспышками огней… Гости из Шанти должны были либо простоять там, рассматривая фрески, по меньшей мере неделю, либо сразу и побыстрее пройти дальше, ибо опаздывать на заседание Совета не полагалось. Но они все-таки еще раз остановились все вместе у последней фрески, которая сильно отличалась от остальных. Вместо бесконечных лиц, огня, крови и всяческих машин на ней была изображена тьма. Внизу, в левом ее углу светился маленький голубовато-зеленый диск, а высоко, в правом углу — другой; между ними и вокруг них — лишь пустота и чернота. И, лишь внимательно присмотревшись, можно было разглядеть, что чернота эта посверкивает бесчисленными крошечными звездочками; а потом вы замечали и прекрасно нарисованный серебристый космический корабль, не длиннее кусочка состриженного ногтя, как бы подвешенный в пустоте между этими мирами.

Отрывок № 7

Лаково черный форд свернул с шоссе № 47, проехал ещё метров двадцать по малоезжей лесной дороге, пока не уткнулся в закрытый шлагбаум с табличкой «Стой! Проезда нет. Частная собственность» и остановился. Водительское место покинул мужчина средних лет, он подошёл к столбику ограды и, нервно озираясь, расстегнул молнию на брюках. Со стороны это должно было выглядеть так, будто добропорядочный гражданин США «не дотянул» до ближайшей заправки и теперь, морально страдая от нарушения общественного порядка, справляет малую нужду в неположенном месте. Меж тем, процесс у него все не шел. Тогда мужчина вынул из нагрудного кармана небольшой продолговатый предмет и опустил его в полость внутри столбика. После он вернулся в салон, развернул машину, несколько нервно вращая руль, и умчался прочь. Когда осела пыль, только пара свежих колей на примятой траве напоминала о его недавнем его присутствии здесь.
На следующий день в одной из местных газет, в разделе бесплатных объявлений, купоны на которые можно заполнить в любом городском супермаркете, появилось небольшое объявление о пропаже собаки, содержащее описание ее примет и просьбу сообщить по указанному телефону с обещанием вознаграждения, буде кто найдёт пропажу. Если бы кто-нибудь позарился на легкие деньги, и действительно поймал похожее животное, его бы ждало жестокое разочарование – на другом конце провода трубку никто бы не взял, ибо номер этот никогда не был абонирован.
Интересно, что газетенка эта, равно как и горы прочей подобной макулатуры, наряду с солидными изданиями выписывалась советским консульством.
Назавтра советник по культуре консульства договорился о визите вежливости с представителем местного общества американо-советской дружбы (милейший старичок, родители которого бежали от революции в 17-м, а он решил восстановить связи с родиной), дабы доставить ему давно обещанное и только на днях доставленное из СССР собрание сочинений Пастернака.
По дороге на встречу советский дипломат тоже свернул с шоссе, остановился у шлагбаума и почти точно повторил все процедуры, которые за несколько дней до этого совершил водитель «Форда». С той лишь разницей, что, благодаря не в пример более крепким нервам, физиологические потребности он удовлетворил и при этом не вложил, а изъял из тайника контейнер.
Ближайшей диппочтой его содержимое ушло в Москву.

Отрывок № 8

Когда на следующий день после моего приезда в Берлин гостеприимный хозяин ведет меня завтракать и вдруг спрашивает: «А может, покатаемся?» — это совершенно в его духе, да и в моем тоже. Пока мы на всякий случай не выходим из дома без зубных щеток, потому что никогда не знаем заранее, куда нас занесет к вечеру, невозможно забыть, что в жизни всегда есть место и подвигу, и празднику, а кто об этом помнит, тот жив, чего ж нам еще.
Когда мы, позавтракав наконец, но уже не в Берлине, а в Дрездене, вдруг возвращаемся на вокзал и покупаем билеты до Вроцлава — только потому, что поезд, по нашим смутным прикидкам, должен ехать туда через Судетские горы, которых мы никогда прежде не видели, это тоже более-менее укладывается в рамки моих представлений о разумных поступках.
Когда, вволю наглядевшись через мутное стекло на невысокие горы, обильно покрытые синевато-зелеными, как придонные водоросли, лесами, и за один вечер пресытившись Вроцлавом, мы с утра пораньше идем на вокзал, вспомнив, что отсюда всего за четыре часа можно добраться до Кракова, который нашим единодушным решением давным-давно включен в список лучших городов на земле, это, на мой взгляд, не просто рациональное, а чрезвычайно мудрое решение, способное превратить пару-тройку ближайших дней в непрерывное блаженство.
Но когда, оказавшись на вокзале, этот сумрачный тевтонский гений вдруг останавливается перед ветхой электричкой цвета зачумленной травы, говорит: «О, да она в Валбжих едет! Давай сперва туда смотаемся» — таким тоном, словно с детства об этом таинственном Валбжихе мечтал, а пять минут спустя после отхода винтажного экспресса на вопрос: «А что там интересного?» — отвечает: «Понятия не имею, приедем — поглядим», вот это, на мой взгляд, уже перебор, эксцентричная выходка, последствия которой могут быть непредсказуемы и ужасны. Например, полное отсутствие кофеина в организме и его ближайших окрестностях. Никогда не знаешь, за каким углом поджидает тебя встреча с экзистенциальным ужасом. Пред грозным его ликом нас, как всегда, охватывает безудержное веселье, мы хохочем безо всякого повода и, все еще смеясь, сворачиваем в первую попавшуюся улицу — Валбжих невелик, но и не столь мал, чтобы вот так сразу утратить надежду найти хотя бы одно путное кафе за пределами Рыночной площади.

Отрывок № 9

Иногда я пью. Чаще водку, закусывая соленым огурцом, реже – пиво в обрамлении крекеров с луком. Вкатив очередной стакан, лежу на диване, на вытертом до белизны синем покрывале, смотрю в потолок. Он закрыт обоями, белыми в голубую волну. Если долго вглядываться, сквозь колыхание волн проступает море – настоящая синева, глубина и соль, с прожилками зелени, белесыми пятнами медуз и гулом в ушах. Выдох уносится ввысь с характерным «бу-уллб», наступает черед вдоха. Вдох жжет ноздри, продавливается в рот, а затем и в глотку; жгучая горечь сменяет йод и соль, вода разламывает череп изнутри, ворочая давлением, словно ломом. С хрустом отламывается верхняя челюсть с куском зубов, тугой струей бьет кровь, окрашивая глубину в розово-черный. Легкие наливаются тяжестью, как меха вином. Тепло, очень тепло, горячо… кипяток! Я просыпаюсь с криком, вцепившись в покрывало. Над головой тихо плещут картонные волны…
Иногда я думаю, что сон этот неспроста. У всего на свете есть причины, порой сложные, порой – не очень, но двести грамм водки или полтора пива – это даже не просто. Это – слишком просто. Издевательство какое-то над причинно-следственными связями. Пиво разное, водка разная, крекеры с луком прожаренные или не очень, огурцы соленые или маринованные… Комната разная: с комьями грязи по углам, сумраком, лезущим в щель между шторами, тени, залегшие в углах, словно бомжи в зале ожидания… Комната после тряпки, солнце сквозь неплотно задернутые шторы ложится на пол, внося свой штрих в портрет – светло-желтый, золотисто-пыльный; бумажные волны на потолке становятся почти живыми…
Я, лежащий на диване, разный. Опять же, что пил, чем закусывал… в каком настроении утром встал, наконец. Другой. Тот я, что в благородной рассеянности не замечает недоданный на сдачу червонец (у меня много!), или тот, что говорит «спасибо» на любую новость (ах, как хотелось бы убивать плохих гонцов), или тот, что не хочет, а пьет (сила воли, знаете ли). Или тот, которого остальные «я» для виду ругают, в душе завидуя и побаиваясь. Тот «я» говорит «пошли на…», стоя один против пяти на ночной улице. Тот «я» нерассуждающе-яростен и холодно-упрям… Тот «я» никогда не лежит на диване, но всегда рядом, и я постоянно чувствую взгляд его стеклянно-неподвижных глаз…
Все разное, а сон – один и тот же.
Зелено-синяя, вязкая вода, руки движутся, как в густом желе… Зрение туманится, все вокруг плывет – словно невидимые ладошки легли на глаза, детская игра «угадай, кто?». Я знаю, кто ты. Ты – глубина!
Выдох уносится вверх с гулким «бу-уллб»…

Отрывок № 10

Дорога на Тынец испокон веку считалась оживленной. Скрипели повозки, запряженные меланхолично моргающими волами, время от времени пролетал, покрикивая, спешащий верховой, богомольцы серыми стайками брели в тынецкий монастырь, пользующийся славой святого места; по обочине местные пастухи гнали на продажу блеющих овец, и бродячие монахи блудливо цеплялись к бабам, отправившимся с утра на рынок.
Марта ехала на телеге, почти целиком заставленной дерюжными мешками с мукой. Мучная пыль пудрой оседала на темных волосах женщины, набивалась в рот и в нос, затрудняя дыхание, но все же это было лучше, чем тащиться пешком. Одноухий Джош развалистой рысцой бежал рядом, вывалив розовый язык, и искоса поглядывал на правившего волами мельника — тихого крохотного старичка с благостным выражением на выцветшем от возраста лице, отчего мельник напоминал затертые статуи святых, каких много понаставлено заботами окрестных резчиков в церквях Ополья и Тенчина.
С другой стороны телеги шагал сын мельника — низкорослый крепыш с плечами шириной в стол. При виде его медвежьей стати сразу приходило в голову, что мельничиха в молодости согрешила с кем-то из ядреных здоровяков-гуралей, любивших в свободное от разбоя время молоть муку на чужих жерновах.
Изредка сын мельника отставал и, делая вид, что попросту глядит по сторонам, по-звериному быстро косился на собаку Марты, зажигая в глазах неприятные зеленые огоньки. Сама Марта один раз заметила это, но не придала значения: мало ли что, может, парня в детстве сельские кобели рвали, вот и не любит собак!
Пегая морда Джоша излучала полнейшее равнодушие ко всему на свете.
— До самого Тыньца с нами поедешь, дочка? — добродушно спросил мельник, погладив ладошкой вспотевшую на солнце плешь. — Ты думай, а то я еще волов у Жабьей Струги поить стану… что ж тебе зря ждать возле колодца-то!
— А где этот колодец? — поинтересовалась Марта.
— Да тут рядышком, за сгоревшим явором, где поворот к монастырю… как подъезжать станем, услышишь: лягухи там стрекочут, что твои соловьи!
— Нет, дедушка, тогда я вас ждать не стану. Мне-то как раз в монастырь и надо, к аббату Ивоничу.
— К Яну Ивоничу? Божий человек, таких на нашей земле по пальцам перечесть можно… бедных оделяет, к монастырским крестьянам милостив, исповедует чище святого Павла, чужого гроша в жизни не взял…
Марта невольно улыбнулась, как если бы мельник сказал что-то очень смешное, и старик недовольно заворочался, заметив краем глаза эту улыбку.
— Святой человек ксендз Ян, — еще раз повторил он с нажимом. — Глядишь, вскорости епископом станет. Люди и так уже судачат: настоятель тынецкого монастыря — и не епископ. Не поладил с кем в Риме, что ли? А ты знакома с ним, дочка, или как?
— Немного, — Марта обеими руками взбила свои пышные волосы, и белесое облачко мучной пыли заклубилось над женщиной.

Отрывок № 11

Местная детвора, возвращаясь из школы, собирает каштаны, мелким бисером рассыпанные повсюду. Я тоже копаюсь в янтарном ворохе, набивая карманы желудями и каштанами. Сначала дети поглядывали на меня с сомнением, но потом мы произвели взаимовыгодный обмен кленовых «вертолетиков» на еловые шишки, я научила их игре во «вкладики» (в неглубокую, сухую ямку укладывается миниатюрный букетик, накрывается сверху куском цветного стекла и засыпается землей; откопать клад и посмотреть, что же вышло, разрешается не ранее, чем через день), и подозрения растаяли, как призрак поутру. Когда я в два часа возвращаюсь обратно в свой холодный склеп, карманы моей ветровки топорщатся так, что у ресепшена на первом этаже начинают нервно подрагивать усы. А я прошмыгиваю мимо, думая только об одном: как бы не вывалить все это добро к его начищенным до блеска нафталиновым стопам.
Дома я высыпаю свою добычу на пол и отбираю лучшие экземпляры. Сначала я складывала все в большую бабушкину корзину, потом, когда она наполнилась до краев каштановым рагу, в ход пошли миски, тарелки, блюдца, вазочки для варенья и даже единственная пара бокалов. Я люблю повозиться со своими сокровищами, как с младенцем в ванночке: пощекотать их розовые пяточки, погладить животик и атласную спинку. Для пущей красоты я задумала смешать каштаны и желуди с лесными орехами, а может быть, и арахисом. Вот это будет винегрет! Впрочем, каштаны и желуди все прибывают, а с тарой у меня напряженка. Осталась одна свободная тарелка и щербатая чашка, без блюдца. Так что если вдруг нагрянут гости... Впрочем, гости вряд ли нагрянут. Живу я уединенно, как и завещал дедушка Эпикур.
А из каштанов и желудей я, пожалуй, начну мастерить ожерелья, похлеще людоедских. Или развешу гирляндами на стенах, как другие цепляют пожухлые фотографии дальних родственников. На днях я видела в магазине Арлекина в таком лилово-красном трико, что просто в дрожь бросает. На ценнике значилась цифра, мгновенно превратившая его в еще одну несбыточную мечту. Умей я шить хоть немного лучше, чем я умею готовить, я бы устроила в своей норке небольшой кукольный театр. Но шить я не умею. Учительница по труду, разглядывая мои экзерсисы, всегда обреченно вздыхала. В надежде на чудо, я все же накупила разномастных пуговиц и, чтобы набить руку, пришиваю их ко всему, что попадется на глаза. Выходит жутко и довольно забавно.