Оно лезет, и фиг теперь спрячешься... Очень жду тапок, согласна даже на кирзовые сапоги!
Аффтар сильно подозревает, что англоязычный эпиграф сочетается с тюркским фольклором как молоко с селедкой, но пока ниче поделать с этим не может. Лучшего отражения сути задуманного пока не нашла.
Киреметь
Fatal touch. Final thrill Love was bound to Kill October and april. (The Rasmus)
Глава 1.
Свет полной луны мягко лился на редкую осеннюю листву, и от этого Исенек варман - огромный лес, раскинувшийся на много верст до самого русла далекой безымянной реки, казался укутанным серебряной дымкой. Месяц Юпа - сердцевина осени - уже с неделю щедро баловал увядающую землю теплом. Не иначе, сама природа решила поддержать людей в их старании уважить духов - второй день шли осенние поминки, и ясными ночами пламенели костры, неслись к звездному небу пронзительные песнопения, да ярко горел "белый свет" на погосте. Сегодня жители деревеньки, расположившейся неподалеку от леса, старательно жгли свечи на могильном столбе - ждали явления Предка. Молились, а ближе к рассвету женщины принялись расставлять прямо на кладбищенской земле миски с хлебом, пшеном и кувшины с колодезной водой. Сахите выпрямилась, отряхивая руки, и огляделась в поисках мужа. Саландай стоял неподалеку, небрежно привалившись к стволу старой березы, и о чем-то разговаривал с матерью. Первые рассветные лучи красили его лицо, растекались по белоснежной рубашке и придавали мужчине вид божества, невероятным образом перенесшегося на землю. Сахите тряхнула головой, отгоняя кощунственные мысли, а потом опустила глаза, встретившись с тяжелым взглядом свекрови. Почти год прошел, как молодая жена вошла в семью Саландая, но так и не смогла привыкнуть к тяжелому нраву его матери. Может, свекровь всегда была нелюдима, а, может, ожесточилась после смерти мужа - арамас[1] Ламан лет десять, как ушел к предкам, и женщине самой пришлось подымать троих детей. Саландай был единственным сыном, и новую хозяйку в доме встретили не то, чтобы совсем уж плохо, но холодно и неприветливо. Сахите вздохнула и коротко улыбнулась под вопросительным взглядом мужа. Любимый, мягкий, может, слишком мягкий, балагур Саландай всегда мог рассмешить, и даже гнев свекрови был не страшен, когда Сахите смотрела в веселые карие глаза. А еще была дочка - крошечное солнышко, подаренное в середине весны - сперва мяукающая голодным котенком, а теперь уже серьезно лепечущая что-то на своем особенном языке. Женщина повела плечами - ощущение переполненной молоком груди было неприятным - и вернулась к работе. Нужно еще наполнить зерном пару мисок из общего мешка, а после полагалось усесться под пригорком за погостом, лицом к восходящему солнцу. Ждать, по знаку старосты бормоча молитвы, не явится ли Великий Предок. Мужчины забьют птицу, чтобы омыть жертвенной кровью холодную землю и ублажить духа, надеясь на благоволение и помощь долгой зимой. Откровенно говоря, в глубине души Сахите сомневалась, что Предку есть до них дело - ведь на ее памяти за все годы он ни разу так и не появился. Впрочем, сетовать на духов было грешно - деревенька разрасталась, скот плодился, урожай был богатым, а лихих людей здесь отродясь не видали. Наверное, все же был толк в ежегодных обрядах? Саландай прервал ее мысли - подошел сзади, дунул в висок: - Надумала тут остаться? Народ уже на моление потянулся. Давай быстрее, матушка сердится. Сахите зарделась, испуганно кивнула и, отставив пустую миску, поспешно двинулась вслед за мужем. Шумной толпой селяне покинули погост - гомон и разговоры смешались с собачьим лаем и гусиным гоготанием - подтянулись к пригорку, расселись в жухлую траву, бросив под себя кафтаны - точно диковинные цветы выросли. Белоснежные рубахи, алая, словно кровь, вышивка. Староста вышел вперед, вскинул руку, и люди почтительно замолчали. Гулкий бас поплыл над толпой. - Родственники любят гуся, Сношеницы любят сноху, По нашему обычаю Предок любит белые дары... Сахите, подобно односельчанам, задрав голову, заворожено смотрела, как из-за черного горба пригорка поднимается осеннее рыжее солнце. Однообразные завывания старосты вскоре слились в один усыпляющий гул - сказывалась бессонная ночь, и молодуха сама не заметила, как задремала. А после очнулась, точно кто шилом в бок ткнул. Тишина - непривычная, зловещая, ни гусиного гогота, ни человеческого слова, кажется, даже ветер утих. Горько ткнулось в грудь нехорошее предчувствие и, нащупав закаменевшую руку мужа, Сахите тихо вскрикнула. Время замерло, застыло густым медом, а сидевшие вокруг селяне смотрели куда-то сквозь нее остановившимися мертвыми глазами. - Саланда-ай! - полетел горький вскрик, словно очнулась в вышине птица, и женщина что есть мочи затрясла мужа за холодные плечи. Он не ответил и только неловко завалился на бок, увлекая за собой безжизненное тело матери. Сахите затравленно оглянулась и хотела было вскочить на ноги, куда глаза глядят бежать из страшного места, да только сдвинуться не получилось. А из-за пригорка, под бьющим в спину рыжим рассветом, медленно подымалась черная фигура - будто из земли прорастала. Страшен был Предок - густые седые брови, из-под которых горели недобрыми угольками раскосые глаза, широкие скулы, выдающаяся вперед верхняя губа, огромный бугорчатый нос. Вроде и росту небольшого, но грозен разворот плеч, а руки плетьми чуть не до колен свисают. Сахите сидела, обмерев, и глаз отвести не могла от мрачного лика. Вот Предок спустился с бугра, огляделся, медленно ворочая головой, и протянул длинную руку. Поднял неподвижного гусака и, ухватив зубами длинную шею, одним быстрым движением сорвал голову. Кровь брызнула на белую рубаху Предка, мешаясь с вышивкой; старик присосался к птичьей шее, выпивая остатки жизни, а потом отбросил птицу в траву и утер рукавом толстые губы. - Жертва? Гусыня! И ткнул пальцем в Сахите, сверля страшным взглядом. Женщина, онемев от страха, затрясла головой, хотела поднять руки, чтобы закрыться, да только не смогла. - Лицо не прячь! Осквернила, гусыня, землю рода своего, так сумей и в глаза мне посмотреть! Молодуха шевельнула губами, пытаясь отрицать вину, которой за собой не знала. Она же всегда выполняла обряды, никогда от работы не отлынивала, верила, что сила рода в его единстве! Предок собрал пальцы в кулак, поведя перед лицом Сахите, и нагнулся, приблизив страшное лицо. - Или ты тут ни при чем, а это Ламан поигрался? Насмехался, родив в колене своем девку-арамаса? Всегда был непутевым, да слово собственное против воли моей имел. Неважно то - семя сорное из земли взошло, а плоды пожинать живые будут. Вина на тебе, да на деревне твоей - видишь, как тяжела расплата? И только от тебя теперь зависит, кому жить, а кому жертвой быть. - Я... не понимаю, - хриплым шепотом отозвалась молодуха, чувствуя, как ухает вниз разом похолодевшее сердце. - Понимаешь... - Предок грозно нахмурил брови. - Выбор за тобой. Или отдашь дитя свое Юпе, или все они... - старик обвел алчным взглядом безжизненные фигуры и почмокал. - Знатная будет жертва. - Нет, - Сахите почувствовала, как дыхание перехватило, а ноги налились могильным холодом. - Только не дочь! - Значит, таков твой выбор. Старик кивнул и, развернувшись, потянул руку к лежавшему на земле Саландаю. Желтая кисть, усыпанная темными пятнами, медленно приближалась к лицу мужчины, а тот смотрел в никуда застывшим взглядом и, казалось, что конца этому не будет. Время словно остановилось, а у Сахите отчего-то все стоял перед глазами растрепанный венок, который когда-то надел ей на голову жених. И дороже тех увядших ромашек вперемешку с костром да васильками ничего в жизни-то и не было. Рука Предка клешней ухватила горло Саландая, губы мужа посинели, а на лицо наползла страшная тень. - Сто-ой! - всхлипнула женщина, чувствуя, как изнутри рвется в горло кислое. - Я выбрала... его. - Мудрый выбор, - почти теряя сознание, услышала Сахите, - ведь в твоем чреве уже всходит новое семя. Правильное семя... Холодный палец с длинным ногтем коснулся лба женщины и молодуха окончательно провалилась в кружащуюся темноту.
- Сахите, любимая... - волновался совсем рядом родной голос, а после, раздраженной вороной: - Никак, сомлела девка! Тьфу, болезная, солнце еще только встало, а ей уж голову напекло? По щекам прошлись холодные мокрые шлепки - то ли пощечины, то ли полотенце - и женщина, открыв глаза, увидела хоровод склонившихся лиц. - Мама, она просто устала, - в голосе мужа прозвучал укор, а живой взгляд грел, точно огонь в очаге. - Нечего тут смотреть! - снова каркнула свекровь, и зеваки отошли, открывая взгляду глубокое синее небо с перьями облаков в вышине. Саландай осторожно помог жене сесть, утер полотенцем испачканные щеки, сунул в руки кувшин с водой. - А у нас радость, - немного виновато сказал он, глядя, как женщина принялась жадно пить. - Предок явился. Кувшин скользнул по безвольным пальцам, больно ударил по коленям, окатывая ноги холодной влагой. - Растяпа, - фыркнула свекровь и, поправив хушпу[2], отошла, всем видом показывая неодобрение. - Знаешь, он даже жертву принял, - продолжал радоваться Саландай, - я такое только раз припомнить могу, лет пять назад. А тут будто фигура солнечная на холме мелькнула, а потом, глядь, а гусь-то пропал. - Пять лет... - Сахите неверной рукой отставила кувшин и принялась отжимать юбку. Она не помнила тот Юпа, молода была слишком. Осталась дома со сводными братьями. Зато ярким воспоминанием всплыло лицо Тумы - деревенской сумасшедшей. Шла тогда чуть поодаль от весело гомонящей толпы селян - совсем еще молодая, растрепанная, потерявшая где-то тухью[3]. Уж не тогда ли помутился ее разум? Ох, сестра, чего же от тебя потребовали? - Эй, ты что? Теплая рука Саландая сжала запястье и женщина подняла взгляд. - Дома поговорим. Идти нужно...
Солнечный луч скользнул по подоконнику, прогулялся по краю зыбки и пристроился на подушке, рядом с головой спящего ребенка. Сахите потянулась и задернула вышитый полог. - А я тебе говорила, - рассерженной мухой жужжала свекровь, - не на тот двор смотришь. Ведь тебе дочка старосты глазки строила, а ты все сердце слушал. И куда теперь своеволие привело? Порченая жена твоя оказалась, да и нас всех, того и гляди, со свету сживет. - А ну, хватит! Сахите вздрогнула. Уж больно непривычным был грозный мужнин окрик, вон, даже мать замолчала. Молодуха подняла голову, хотела в лицо Саландаю вглядеться, да куда уж там. Привычные слезы застили все вокруг. Ох, неужели плакать-то всю жизнь суждено? Сначала в чужой семье найденышем, а после и в мужниной приблудышем нежеланным оказаться? Теплая тяжелая ладонь опустилась на плечо - Саландай подошел, встал рядом, шершавым пальцем провел по щеке, прогоняя горькие слезы. - Отныне не смеешь жену мою обвинять да вину отцову на нее вешать! Слышишь, мать? - У-уй, дурак, вот так дурак! Свекровь с чувством брякнула в миску грязную посуду и, подхватив полотенце, выбежала в сени, громко хлопнув дверью. Младенец проснулся, зашелся пронзительным плачем. - Успокой ее, - Саландай поморщился. - Еще натворит чего. - Она же кроха вовсе, - женщина, скривившись, отчаянно замотала головой. - Разве может быть опасна? - Мать много чего про отца рассказывала, - покачал головой мужчина. - Когда мальцом был, говорят, овин поджег. Корми ее. И ушел в горницу, а Сахите бросилась к колыбели, старательно отгоняя от себя видение, как однажды заметила странное. Работала на огороде, да к притихшей дочке обернулась. А та, лежа в корзинке, ручку вверх тянула. А над пальчиками точно пыль золотая кружилась, и три пчелки хороводили, Отогнала тогда пчел, сунула ребенку тряпицу с жеваным хлебом, уговорила себя, что от жары показалось. Вот только память не обманешь... Сахите откинула полог, взяла ребенка и, выпростав из рубахи грудь, сунула дочке. Та сразу замолчала, зачмокала, а женщина тихо всхлипнула, поправляя ребенку сосульки волос над бровями. - Укьяна-а... доченька. Девочка притихла, слегка царапая ноготками материнскую грудь, прикрыла глаза, а Сахите так и сидела, глотая слезы, косясь на дверь - как бы муж всхлипов не услышал и не осерчал. Слышать - не слышал, но, видно, почувствовал - выглянул из-за занавески, горьким взглядом посмотрел на жену. - Сама пойдешь? Проводить, может? - Сама. Докормила ребенка, молча собралась да так и пошла одна до околицы села - на локте корзина, одеяльцем выстланная, в руках спящее дитя. Саландай в доме от дочки все глаза отводил, а потом остался у ворот стоять, сумрачно глядя вслед жене. Сахите шла, тяжело переставляя ноги, хотя, больше всего хотелось упасть на дорогу и разреветься, молотить кулаками родную землю. И когда ж конец невзгодам будет? Молодуха даже пожалела, что нет в ней дара, который дочке пророчат. Глядишь, и схлестнулась бы в поединке с жадным Предком, вырвала б ему седые брови, развеяла проклятого духа по ветру... А потом поежилась от собственных страшных мыслей. Нет, прав муж, и мать его дело говорит - негоже женщине силу колдовскую иметь, больно сердце у нее податливое, дух слабый. Так и до беды недалеко - бывало, даже мужчины силе темной поддавались, вредить людям принимались, да Тору[4] гневить. Что уж о девках слабых речь вести? Ведь если даже сам Киреметь[5] ослушался верховного бога, послужил злу, да на землю изгнан... Сахите остановилась как вкопанная и медленно оглянулась через плечо. Деревня осталась позади, а перед женщиной нежданно-негаданно две дороги, два пути открылись. Либо к погосту, как людьми да Предком было велено, либо... И она повернула бледное лицо к лесу. И сама не думала, а ответ внезапно пришел. Киремети - дети изгнанного, сожженного бога, родившиеся из праха его. А вдруг сжалятся над такой же изгнанницей? А вдруг защиту детям арамасовым дадут? А если правду говорят, что сами колдуны после ухода киреметями становятся? А коли Предок силу колдовскую ненавидит, так, может, другие духи заступятся? Сахите вспомнила, как в детстве, собирая хворост, заметила среди деревьев одного... или одну? Волосы длинные, как у женщины, руки тонкие, да только прозрачное все, еле видимое. И пусть зеленью отдавала призрачная кожа, да глаза были на выкате - смотрел дух ласково и с интересом. А потом растаял, шагнул прямо в ствол дубовый - и нет его. Только ленточки на ветвях колышутся. Сахите тогда и свою повязала - из косицы выплела. Тихо пискнула во сне девочка, словно соглашаясь с материнскими словами, а Сахите, коротко всхлипнув, прижала крошечное тельце к груди и со всех ног бросилась через лужайку к лесу. Будь, что будет.
Исенек варман - густой, пряный, открылся знакомыми тропками, встретил загадочным шорохом опавшей листвы, обнял прохладой, облил сумраком. Сахите шагала осторожно, боясь треснуть веткой - то ли от Предка пряталась, то ли страшилась непочтением потревожить священное место. Дошла скоро - ноги сами помнили недлинный путь к поляне, обнесенной редким частоколом. Высокий дуб в центре; под ним миски, черствые лепешки, рассыпанные монетки - нехитрые дары селян. Вьются по ветру разноцветные ленты, солнце резную листву тонкими стрелами пронзает. А еще воздух как перед грозой - свежий, и пьянит, если полной грудью вдыхать. Сахите поставила корзину среди раскиданных приношений, осторожно уложила дочку и бухнулась на колени, не сдерживая больше слез. - Матушка киреметь, прими дар мой. Самое ценное отдаю тебе, прошу - смилуйся, защити... Быстрой птицей метнулся в золотой кроне ветер, женщина вздрогнула, боязливо оглянулась, но вокруг вновь установилась обычная лесная тишина. Сахите достала с пояса кошель, россыпью кинула к подножию дерева медные монетки. - Духи-изгнанники, сохраните жизнь другой изгнанной. Не виновата малышка в родителях своих и в даре колдовском... Забурлила вода в роднике, утянула на дно ключа желтый листок дубовый. Каркнул где-то высоко невидимый ворон. - Не по своей воле сиротку оставляю, но по злому велению... Зашумел высокий дуб, шевельнулся под ветром осенний ковер под ногами. Градинами посыпались переспевшие желуди, закружилась в воздухе падающая листва. - Матушка киреметь! - Сахите на коленях подползла к дереву, прильнула щекой к шершавой коре. - Не о себе прошу. Не дай пропасть невинному младенцу. Слезы застили глаза, горячими ручейками по щекам побежали. Сахите утерлась рукавом и тут почуяла, как точно дрожь из глубины дуба пошла. Отпрянула, вскочила на ноги, а вокруг вдруг стемнело, словно на небо тучи набежали. - Глупая... глупая гусыня... - потек по земле холодный могильный шепот, - неужто судьбу перехитрить собралась? Встрепенулась Сахите, как слепая метнулась в сторону, прямо в колючие кусты ежевики у частокола. Вскрикнула, запуталась птицей в силках, раздирая кафтан, ладони и лицо. А на дальнем конце поляны уже колыхалась призрачная фигура старика. Жадно потянула длинные руки в сторону корзинки со спящим младенцем, да вот только на полпути словно на преграду невидимую наткнулась. - А-а-ш-ш... - выдохнул Предок. - Мне эта жертва. Отдай. Невесомо отделилась от ствола дуба прозрачная, словно из родниковой воды созданная, фигура. Сделала несколько шагов к корзине, наклонилась - волосы призрачной занавесью накрыли младенца. - Отда-ай, - стонал, не унимаясь, старик. - Матушка киреметь... - похолодевшими губами прошептала Сахите, а дух, обернув лягушачье лицо, медленно кивнул. Махнул рукой, и отпустила ежевика, будто живая сползла с помертвевшего со страху тела. - Уйди, - прямо в голове прозвучал шелестящий голос, и женщина, всхлипнув, отпрыгнула, метнулась к выходу в частоколе и, что есть сил, к дому побежала. Все тише звенели монетки на хушпу, мешаясь с шелестом потревоженных листьев. - Наш-ша девочка, наш-ша? - понесся со всех сторон легкий шепот, а на лицо Предка наползла тень. Легкие призрачные фигуры неторопливо вышли из чащи, приблизились к частоколу. Прошли сквозь колья, словно и нет на пути преграды, стали кругом над корзинкой. Точно почувствовав внимание, ребенок завозился, запищал, а, проснувшись, замолк серьезно глядя на склонившиеся вокруг пучеглазые лица. - Отдайте мне! Мне-е! - Предок на краю поляны продолжал бесноваться, угрожающе потрясая кулачищами. - Все равно мала девчонка, к завтрашнему утру от холода-голода помрет без материнской сиськи! Духи все, как один, обернулись к гневавшемуся старику и угрожающе качнулись навстречу. Ветки деревьев вокруг затряслись, роняя листву и ветром засвистела над поляной странная речь, складываясь в неожиданно ясные слова: - Мы – дети бога! Как посмел забыть? Нам все подвластно! - Киремети, колдовское племя! – Старик сплюнул, но все же боязливо попятился, когда черные корни рассерженными полозами ринулись из земли. Зашипел, сверля противников горящими глазками, ткнул корявым пальцем в сторону корзинки с ребенком: - Что Юпе завещано - никому не взять! Все равно рано или поздно свершится эта жертва... подожду... а сейчас... И, страшно усмехнувшись, попятился в тень деревьев, растаял, растворился в сумраке. - Наш-ша девочка, наш-ша... Духи снова вернулись к корзинке, сомкнули тонкие руки, вытянули вперед. Тихое пение забилось над поляной, полетело к небосводу. Солнечный луч, пройдя сквозь осеннюю крону дуба, золотой пылью опустился на личико ребенка, и девочка, усевшись в колыбельке, радостно засмеялась. - Как зовут тебя, малышка? - тихий ласковый голос, прозвучавший в голове, так похож на материнский. - У... на... - в первый раз попыталось произнести собственное имя дитя, протянуло навстречу кириметям руки, а налетевший вдруг ветер донес до поляны резкий и горький запах дыма.
1. Арамас (производное от «ырамась») – колдун. 2. Хушпу – головной убор замужней женщины - шапочка в виде усеченного конуса с длинной лопастью сзади, украшенной бисером и монетами. 3. Тухья – девичий головной убор. 4. Тора (Тура) – верховный бог. 5. Киреметь - единая транслитерация на русский язык целого ряда терминов, используемых в культовой сфере тюркских языков. Здесь – духи. Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
Тео, атмосферно получилось. Боюсь представить, сколько времени было убито на подбор материала В любом случае, это время оправдано - действительно здорово. Это не совсем мой жанр, однако читалось с интересом.
Ох, до чего ж здОрово! Тео, прониклась атмосферой, увидела все ярко, как на картинке. Хочу дальше. Надеюсь, тебя не зря так звала эта история, и писаться она будет быстро. Вот как ползу, так и отражаю!
kagami, Discordyja, спасибо! Бабарик, хоцца изменений, хоцца! А то я уже скоро совсем того... ошизею, да... Plamya, начала совсем недавно, очень надеюсь, что текст пойдет. Правда, сама толком не знаю, чего там дальше будет. Така-ая лакуна образовывается. Глав на 5, наверное... Кстати, народ, спросить хотела - как в тексте, все понятно с киреметями? Логика нигде хромой не показалась? Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
Лерра, аналогия здесь реально есть. Очень сомневаюсь, что Тео от балды называла персонажей. Шуршала ведь, как пьяный ёжик, по гуглу и выбирала наиболее подходящие транскрипции для всех наименований. Вот как ползу, так и отражаю!
Лерра, аналогия здесь реально есть. Очень сомневаюсь, что Тео от балды называла персонажей. Шуршала ведь, как пьяный ёжик, по гуглу и выбирала наиболее подходящие транскрипции для всех наименований.
Имхо, такая аналогия сбивает настрой. Тюркская легенда, и вдруг - выплывают ассоциации с Моисеем и исходом евреев из Египта. ))) Мое личное впечатление, естественно. А так получилось очень атмосферно!
Plamya, kagami, Discordyja, утираю облегченно пот со лба.
Морана, спасибо, я обязательно постараюсь в скором времени продолжить.
Лерра, у меня, честно говоря, были сомнения на счет имени верховного бога. В чувашском фольклоре, на который я опираюсь, имя звучит как нечто среднее между Тора и Тура. В конкретном случае я выбрала Тору, потому что мне не понравилось, как будет звучать фраза: "Туру гневить". То ли дуру, то ли тура. В обчем, аллюзий по-любому не избежать, выбрала более удачное с точки зрения фонетки. У меня, кстати, ассоциация даже больше не на еврейскую Тору идет, а на скандинавского Тора. Спасибо! Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
В конкретном случае я выбрала Тору, потому что мне не понравилось, как будет звучать фраза: "Туру гневить". То ли дуру, то ли тура. В обчем, аллюзий по-любому не избежать, выбрала более удачное с точки зрения фонетки. У меня, кстати, ассоциация даже больше не на еврейскую Тору идет, а на скандинавского Тора.
Понятно. Что ж, ассоциативный ряд у всех разный. )) Скандинавский Тор у меня в голове тоже мелькнул, но Тора сильнее проявилась. Предок мне показался каким-то недружелюбным к потомкам. Даже очень. Это прямо в чувашских легендах так? Или ваша трактовка? Я прежде считала, что в язычестве духи предков традиционно добрые. Даже вот фраза - "чур меня". Чур, предок, охрани меня. Японцы, например, до сих пор своим предком молятся, те им, наверное, помогают. ))
Лерра, вот честно, на счет предков точно не отвечу. Да, был культ поклонения, в целом для защиты. Это то, что я из разных источников надыбала. А вот какого рода были отношения - этого не нашла, в любом случае, все еще рою.)) Писала, ориентируясь на собственные размышления, а именно - архетипы, конечно, архетипами, но есть же и частные случаи. Ставлю перед собой конкретную задачу - и Предка, и других персов раскрыть как личностей. Впрочем, рада, что мои фантазии оказались не слишком далеки от истины - спасибо за пояснение Кщерь, в этом вопросе я ей полностью доверяю. Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
Зверь двигался медленно. То и дело останавливался, прядал длинными ушами, настороженно крутил головой. Лунный свет заливал открытую местность, и мулкач-заяц пригнулся, когда по поляне метнулась быстрая крылатая тень. Где-то неподалеку захлопали крылья, пискнула мышь, тень метнулась вверх, а русак еще долго прижимался к земле, пережидая опасность. Наконец, поднял из травы голову, подергал носом и снова двинулся вперед короткими перескоками. Другая беда - непонятная, и от того более страшная, пришла внезапно. Опутала шею, сдавила тисками, не давая бежать дальше. Передние лапы замолотили по воздуху, мулкач-заяц заметался, раскидывая по сторонам куски вывороченного дерна. Быстрая легкая тень прыгнула из-за черного ствола дерева, настигла пленника. Блеснуло серебром лезвие и заяц, дернувшись в последний раз, застыл, орошая землю черными струями крови, хлынувшими из перерезанного горла. - Дедушка Арзюри[1], приди к моему костру, прими мое подношение, - полетел в темноту еле различимый шепоток, однако, просящего услышали. Отвечая, ухнул вдалеке филин, и тень, медленно кивнув, двинулась в сторону ощерившихся в звездное небо черных бревен - всего, что осталось от разрушенного временем человеческого жилья. Слилась на мгновение с остатками стены, а потом забрезжил в темноте золотистый огонек. Смутно осветил силуэт руки, покатился с тонкой ладони, упал в охапку веток и хвороста, обложенную камнями, ожил костерком. Теплый огненный свет выхватил из темноты детское лицо - перепачканное кровью, нахмуренное и сосредоточенное. Худая, едва начавшая взросление девочка в грязных полотняных штанах деловито разложила заячью тушку на деревянной колоде и, надавив на живот, вспорола запачканную кровью шерсть. Сунула в отверстие руку и принялась деловито выгребать парные внутренности. - Потроха не роняй! - прошипело за спиной, и девочка, обернувшись, учтиво поклонилась. - Дедушка Арзюри, раздели со мной трапезу. В моем костре нет черемуховых веток, зато скоро будет вкусное мясо. - Мясо жарить - только портить. В освещенный круг вышел седобородый старец в похожей на лиственный ковер хламиде поверх длинной светлой рубахи. Опустился на бревно у края каменного круга. - Дай сюда. Девочка нагнулась, сорвала с земли лопух и сгребла с пня требуху; с поклоном протянула гостю. - Сколько раз говорил тебе - не мешай все в кучу. Кишки да желчь - что за трапеза? И старик, приняв мозолистыми руками лист, стал привередливо копаться в подношении. Девочка промолчала, только глаза опустила, а потом, обмотав задние заячьи лапы крученными жилами, подвесила тушку на обломок черной балки. Пару раз задумчиво качнула добычу, а после принялась резать да стягивать лезущую клочьями шкуру. - Совсем тебя голодом Ламас уморит, - бурчал леший, причмокивая и косясь на костлявую детскую спину. - Коли сам бестелесный, так и внучку со свету сжить удумал? - Он добрый. Девочка обернулась через плечо, метнула взгляд сквозь спутанные волосы и снова вернулась к работе. - Добрый... а мясо добывать из лесу бегаешь. - Там костра не разведешь, знаешь ведь, что нельзя. - Знаю, как не знать. Только дурь это - живительную плоть сжигать. Не иначе, кровь в тебе говорит... - О чем ты? - девочка снова повернула нахмуренное лицо, а потом отбросила в сторону окровавленную шкуру. - Ладно, не будем об этом. Дай-ка лучше я сам куски порублю, у тебя, небось, силы не больше, чем в том зайце осталось. И, поднявшись с бревна, вытер перепачканные губы о седые лохмы и требовательно протянул руку: - Нож давай. Девочка послушно вложила окровавленную рукоять в мозолистую ладонь, быстро слизнула у себя с запястья ползущую темную каплю и сделала шаг в сторону. Склонила на бок голову, внимательно наблюдая за работой старика - тот ловко рубил зайца, невнятно бормоча себе под нос. - Мне вот это оставишь, и это, - Арзюри лезвием деловито отодвинул в сторону несколько кусков. - Остальное можешь портить. Девочка кивнула, подскочила к лешему и, почти вырвав у того из-под носа свежее мясо, отнесла к костру. Села на корточки и стала прутом ворошить костерок, сбоку подтыкая в прогоревшие угли заячье мясо. Леший нагнулся, несколько раз вогнал нож в землю, убирая свежую кровь, а потом пошел к костру, таща на лопухе свою часть трапезы, уселся на коряжку. - Ты, гляжу, огонь любишь? - Не очень, - девочка устроилась поудобнее и дернула голым плечиком, - от него траве да кустам больно, потому вот тут костер и развожу. - А его разве не жалко? - Арзюри кивнул себе на коленки, а потом пытливо сощурился, глядя на хмурый детский профиль. - Бегал ведь недавно, чай верещал, когда поймала? - А я в силки. Шею стянуло, так не верещал. Жалко, что ж. Но себя жальче. Я на одних грибах да ягодах слабая делаюсь. Пробовала уже. - Вот это хорошо, что понимаешь. - Старик протянул широкую ладонь и ласково провел по спутанной косице, змейкой лежавшей на выступающих косточках позвоночника. - И Ламас, слава Торе, понимает, иначе не допустил бы, чтоб мы тут с тобой трапезничали. - Не говори так. Про Тору, - девчушка опасливо обернулась. - Наши про него поминать, ой, как не любят. А потом подняла блеснувшие в свете костра глаза на лешего и, обняв старика, уткнулась в густую бороду. - Благодарю тебя, дедушка Арзюри. Если бы не ты, я б, наверное, померла давно. - Ну, Уна, ты б... - леший растроганно кашлянул, погладил девочку по голове, а сам вспомнил, как украдкой от Киреметей таскал ребенку то рыбу, то птицу. Глупые духи, так уверены в силе своей, а ведь магией не всякую жизнь поддержать можно. Человек - не елка, долго на волшбе одной не протянет. А уж людей на своем веку достаточно повидать пришлось - странные создания. Шумные, лес портят, друг другу гадят. Вот только дети у них хорошие. Посмотришь, бывало, как веселятся да играют, и сразу словно солнцем спину припекать начинает - больно уж славно становится. Потому и заботился о подкидыше, хоть и не часто веселой девочку видел. Да, по-другому посмотреть - что за радость, коли всю жизнь духами бестелесными окружен, а из своих никого и не осталось? Арзюри обвел тяжелым взором черное пожарище - не мешает лешему тьма, любою трещинку разглядеть может, любую букашку в цветке разросшегося на пепелище иван-чая. В огне треснула ветка, и пригревшаяся девочка вздрогнула, отстранила сонное лицо. - Ты, никак, заснула?! - старец покачал головой и ткнул перстом в край костерка. - Смотри, совсем мясо твое в головешки превратится. Девчушка ойкнула и бросилась разгребать куски, откатывать прутиком. Не выдержала, ухватила один, зашипела тихо и, обжигаясь да перехватывая, зубами вцепилась. - Точно волчонок голодный, право слово, - леший фыркнул, а потом поглядел внимательно, кивнул в темноту. - Уна, а ты знаешь, что это за место? - Конечно, - отозвалась девочка, на мгновение отрываясь от еды и хватаясь за мочку уха. - Здесь раньше люди жили. - А знаешь, кто есть люди-то? - Знаю. Дедушка Ламас рассказывал. Это те, кем мы раньше были, до того, как всесильные стали. Но стали только лучшие из лучших, - Уна горделиво приосанилась и чуть не выпустила из рук обугленный кусок. - Ой. - То-то ты мяса удержать не можешь, - нахмурился Арзюри. - И не гордись тем, чего не знаешь. Лучшие, сказали тоже... - А что, неправда? - девочка обиженно попыхтела, но после снова увлеклась трапезой. - Больно часто я тебя на пожарище-то вижу, - вздохнул старец. - Видать, от совершенной жизни тоже порой сбежать хочется? - А тут полезного много, - пробурчала Уна, обсасывая красную косточку. - Пара домов почти целые остались, так там столько штук интересных. В одном я нож свой нашла. Дед Ламас сначала ругался, а потом объяснил, как точить, да что с ним делать. Еще шкуры всякие забавные есть. Когда холодно - удобно очень. А еще... Девочка вытерла руки о штаны и полезла в холщовый мешочек, висящий на поясе. - Смотри, что у меня есть! Арзюри склонился над узкой ладошкой и осторожно пошевелил пальцем лежавшие там сокровища - слипшиеся пестрые перышки, пара тусклых монеток с отверстиями посередине да почерневшая по краям перламутровая ракушка. - Думаю, это что-то важное, - серьезно сказала Уна, трогая раковину, - она на солнце знаешь, как блестит? - Знаю, - усмехнулся леший. - Такие штучки людям торговцы с моря привозят. Там, говорят, добро это чуть не под ногами валяется. - Море? - девочка подняла взгляд на лешего и в глазах ее сверкнуло любопытство. - А это где? - Далеко, - Арзюри сунул в рот последний кусок, отряхнул бороду и смахнул лопух с колен. - Видать, конечно, не видал, но слышал. Там, говорят, много воды - вроде как в реке, только до берега другого не доплыть. И разные твари диковинные водятся. - Расскажешь?! Что за диковинки? - Не сейчас. - Арзюри положил тяжелую ладонь на макушку девочке. - Поздно уже. Небось, чуть свет, снова начнет тебя Ламас уму-разуму учить? Давай-ка, спи сейчас. И, нахмурившись для острастки, легонько дунул в разочарованно вытянувшееся лицо. Девочка хлопнула глазами, зевнула и послушно опустилась на землю, засыпая. Старик поднялся и, стянув с плеч лиственный полог, накрыл ребенка; склонившись, уперся в коленки, разглядывая спящую. - А вот тут умен дед твой - ой, как умен. Понимает, что недолго тебе с нами жить осталось, вот и стремится оградить от невзгод. Мир людской лесом не кончается, а Киремети, считай, обещание выполнили. Мать ведь твоя только о ребенке просила, а ты, уж, вона какая выросла... Арзюри выпрямился и сильно да протяжно дунул в костер. Порыв холодного ветра взметнул сноп искр в темное небо, выстудил огонь, унес последний дымок. Леший вздохнул и, белея впотьмах рубахой, медленно пошел в сторону леса.
Уна проснулась от холода. С восходом солнца зеленый полог, которым укрыл ее старец, расползся на плети, ушел, просочившись в землю, и девочка села, протирая глаза и ежась от утренней росы. Восходящее солнце красило верхушки деревьев в розовое, небо было ясным - день обещал стать теплым и добрым. Ламас как раз сегодня сулил рассказать что-то полезное, а Уне всегда страшно нравилось, как под наукой деда оживала Сила, собиралась отовсюду, текла по раскрытым ладоням, а иногда даже становилась послушной. Вспомнив удивительные ощущения, девочка улыбнулась и ловко вскочила на ноги. Странная это была весна... Уна, кажется, еще никогда так не радовалась пробуждению от долгой зимней спячки в норе под корнями Великого дуба. По-особенному светило солнце и почему-то казалось, что в воздухе разливаются не просто запахи цветущей земли, но какое-то иное, торжествующее и неизвестное колдовство. Словно кто-то большой и могучий делал сейчас Уне особые подарки - радость, волнующий трепет, ожидание удивительного. Девочка отыскала воткнутый в землю нож с бурыми разводами на рукояти, сунула в берестяные ножны и пошла к ручью. Верно, Ламас скоро хватится внучку, так что нужно торопиться. Миновала последний дом, со слепыми окнами под покосившейся крышей, и на миг зажмурилась от брызнувших в глаза солнечных бликов. По пологому склону спустилась к ручью, вспоминая, как леший рассказывал о море. Кажется, девочке даже приснилось нечто похожее - звенящие струи, на сколько взора хватает, несущиеся по земле. И солнечный свет, вот как сейчас. Уна тихо и радостно рассмеялась, присаживаясь на берегу. Осторожно поплескала холодной водой в лицо, чуть вздрагивая от колючих капель, падающих на грудь и живот, принялась расплетать косицу. Тяжело вздохнув, вытащила деревянный гребень и, скривившись, стала вычесывать свалявшиеся волосы. Хоть и не любила это дело - больно да нудно - только дед Ламас строго проверяет, хорошо ли коса заплетена. Вот и гребень-мучитель - его давний подарок. Сама бы Уна разве стала на такое заглядываться? Темный, невзрачный и зубцов не хватает. Девочка вздохнула и покосилась на дробящееся отражение в воде. Нет, чеши - не чеши, ничто не сделает ее пригожей. Ведь совсем не похожи темные волосы да загорелая кожа на светящиеся тела Киреметей, сквозь которые так красиво просвечивает лунный свет. Ростом Уна только по плечо самому маленькому будет, а Матушке так и вовсе по пояс. Хотя, может, подрастет еще? О глазах и говорить нечего - махонькие, да темные, будто дубовая кора... Девочка поморщилась и решительно стянула выцветшей лентой косу. Отбросила за спину и проворно вскочила на ноги. Подумаешь, красота. Небось, Киреметь - не цветок, чтобы бабочки слетались. Подтянула штаны и, перемахнув через ручей, бегом бросилась в сторону леса, чуть не по пояс утопая в густом разнотравье. Вступив в прохладную чащу, девочка наклонилась к подножию орехового куста и подняла потрепанную серую рубаху, когда-то прихваченную из уцелевших сундуков мертвой деревни. Полезна людская шкура - особенно сейчас, когда ласковое солнце больше не согревает кожу. Уна отряхнула находку, скользнула в широкий подол, вышитым пояском подвязалась. А потом вздрогнула, услышав в шелесте листьев знакомое ворчание. - Я здесь, дедушка! - Иди, - родился в голове сердитый голос. Девчушка побежала по звериным тропам, ловко перепрыгивая корни да коряги и перевела дух только на небольшой поляне с поросшим мхом камнем посередине. - Снова незнамо где ночевала? - проворчал смутно видимый в свете дня Киреметь. - Почему незнамо? - Уна пожала плечами. - Дедушка Арзюри знает, вместе у костра сидели. Дух колыхнулся раздраженно, однако, смолчал, только пробуравил внучку недовольным взглядом - точно отсветом гнилушечным обдал. - Ладно. Мала ты еще супротив сути своей идти. Помнишь, о чем вчера говорили? - Ага. Ты обещал интересное показать. - Не интересное, а нужное. Смотри. Девочка проследила за рукой Киреметя и только сейчас заметила длинную сучковатую палку, прислоненную к камню. - Ветка? Для чего? - Не ветка, - прошелестел дух, - посох. Оружие. - А мне оно зачем? - Уна удивленно вытаращилась на Ламаса. - Снова волк какой лютует? - Возьми в руку! - Киреметь раздраженно зашипел. - Иль это Арзюри-поганец научил тебя старшим перечить? - Не он. Прости, дедушка Ламас. Уна виновато опустила голову и послушно направилась к камню. Наклонилась, взялась за посох и удивленно отдернула руку, почувствовав наливающийся изнутри ветки жар. - Хорошо-о... - Киреметь удовлетворенно кивнул. - Заберешь себе, кору сточишь, от сучьев избавишь. Да не забудь Матушку поблагодарить - с ее Дуба дар тебе сделан. А как закончишь работу, только с ним и станешь учиться отныне. - Драться, что ли? - девочка разочарованно скривилась - Если оружие, говоришь... - И драться, и ворожить. - Ламас посмотрел в расстроенное лицо девочки и пододвинулся ближе - словно ветром туман нанесло. - Я знаю, ты больше любишь живое да красивое колдовать. Но в жизни не всегда выходит так, как нам хочется... А теперь отойди-ка к краю поляны и хорошенько глаза да уши раскрой. Бывает так, что защищаться нужно, а у тебя при себе ни ножа, ни другого оружия. И бежать тоже не выходит. Что ты сделаешь? - Пну, - буркнула Уна. Стащила через голову рубаху - жалко добро портить, да и рукава длинные ворожить мешают - бросила в траву. Добрела послушно до указанного места и обернулась к деду. - Или, вот, кулаком дам. Дух заколыхался в беззвучном смехе. - Хотел бы я посмотреть, как такая пигалица с медведем дерется. Вот уж глупая. Смотри сюда. Девочка, обиженно шмыгнув носом, обернулась, а Ламас покружил призрачной дланью над головой и вмиг укутался волшебным покрывалом. Уна ахнула пораженно - больно уж красивым оказалось заклинание: призрачная фигура среди косых стрел бьющего сквозь листву утреннего света, окруженная золотистой дымкой. - Так вот, - продолжил Ламас невозмутимо, - иногда защита - самое мудрое, что ты можешь сделать. Попробуй пробить. - А... как? - девочка растерялась. - Волшбой пока не умеешь, так хоть камень подбери. Экая ты недогадливая. Уна почувствовала как кровь бросилась в лицо, поспешно пошарила по земле взглядом, но ничего не нашла. Закусив губу, огляделась. Подбежала к валуну в центре поляны, подняла отколотый кусок и старательно запустила в деда. Золотая дымка дрогнула, точно паутина, потревоженная порывом ветра, а камень, отлетев от невидимой преграды, упал в траву. - Ух! - восхитилась Уна и, присев на корточки, принялась откапывать еще один валун, торчащий из земли. - Погоди, - глухо рассмеялся в ответ Ламас, - не этого от тебя сегодня хочу. Подымайся. Уна встала возле камня и, отряхнув руки, выжидающе поглядела на Киреметя. Тот снова взмахнул рукой и сияние погасло. - Представь, что ты дерево, - принялся объяснять дед. - И стоишь на земле крепко, цедя корнями соки из ее глубины. Девочка послушно закрыла глаза и постаралась представить себя дубом. Вот растет она себе посреди частокола, в ветках ленты колышутся, а в корнях? Да, зудит что-то. Там ведь пещерка потайная, где сама Уна столько раз спать укладывалась. Может, лучше березой себя представить? Так та белая совсем, вовсе на девочку непохожая, а ежели вот осину, допустим... или... Уна тяжко вздохнула. Не раз и не два пыталась она слиться с деревьями - находила свободные, поливала, уговаривала, войти старалась. Но отчего-то не получалось так, как у других Киреметей, только шишки на лбу множились. - Эй! - суровый оклик ворвался в голову, грозно сметая родившиеся образы. - О глупостях думаешь. Ты не просто дерево, ты - дорога; русло, по которому течет сила. Её-то почувствовать сумеешь? - Сумею, - обиженно буркнула юная колдунья и позвала. Тотчас метнулись к ней тонкие магические потоки, струясь по траве и верхушкам лесных цветов, приятно защекотали ноги, потянулись к ладоням. - Из земли бери, кому говорю! Вот ведь курица глупая, почто не слушаешь?! Девочка покрепче вдавила пятки в землю и почувствовала, как шевелится могучий пласт, будто где-то в глубине земной тверди живет полноводный ручей, а, может, и то самое настоящее море. - Пускай через себя, - нашептывал в голове знакомый голос, - а потом через пальцы, да будто дождем вокруг брызгай... Вроде и сделала все правильно, как дед наказывал, только вот неожиданно что-то куснуло в плечо. Дернуло, обжигая кожу. - А-ай! - Девочка съежилась, невольно прикрывая грудь - слишком уж чувствительной стала она к прикосновениям этой весной - и успела заметить зеленый стебель-хлыст, исчезающий в рукаве Ламаса. - Ты что?! - Неженка, - насмешливо буркнул Киреметь. - Не хочешь боль терпеть - так защищайся! - Я пробую! - Пробуй еще! А потом еще. И еще... и снова... Ламас сжалился только когда солнце полностью выкатилось из-за деревьев в центр небосвода, и приблизился к внучке. - Ладно, закончим. Отдыхай. Уна сползла на землю, оперлась спиной о камень и закрыла глаза. Все тело гудело и болело, а девочка вспомнила, как однажды умудрилась свалиться с дерева в заросли крапивы - очень похоже на ее нынешние ощущения. Прикусила губу, чтобы не разреветься, ведь Ламас терпеть не может нытья и слез. И даже не от боли хотелось теперь плакать, а от того, что не оправдала дедовых ожиданий. Сила-то была совсем рядом, сочилась сквозь пальцы, но колдунья-неумеха каждый раз умудрялась ее упускать. - Повернись. Встрепенувшись, Уна увидела склонившееся над ней пучеглазое лицо - совсем рядом, так, что даже можно разглядеть отвисшую кожу на полупрозрачной шее. Киреметь властно указал на плечи девочке и та послушно подставила исполосованные алыми рубцами руки под дедовы ладони. Теплый свет сорвался с корявых пальцев, так похожих на сучья, окутал ссадины, а девчушка облегченно выдохнула. - Остальное сама долечишь. Если, конечно, боль не желаешь терпеть. И посох делать начни. Завтра тут же встретимся. - Благодарю, - Уна хлюпнула носом, важно кивнула в спину удаляющемуся в чащу Киреметю, а потом задумчиво закатала порванную штанину и, ткнув пальцем в рану, зашипела. Ладно, и так сойдет, если много не двигаться. Все равно усталое тело не способно было сейчас заставить работать даже малую толику магии. Она с опаской покосилась на прислоненную к валуну палку и осторожно протянула руку. Снова вздрогнула, почувствовав мимолетный жар, идущий изнутри дерева. Впрочем, ничего страшного больше не случилось - ткнулся в руку магический поток, точно детеныш шершавым языком лизнул, и тут же успокоился, свыкаясь с хозяйкой. Уна тяжело поднялась, опираясь на посох, и осторожно заглянула в лужицу стоячей воды в центре камня. - Так и знала, - буркнула девочка разочарованно, глядя на всплывшее из темной глубины отражение. Вздувшаяся полоса на щеке и растрепанные волосы - какую еще красоту можно надеяться увидеть после Ламасовых уроков? И чего расчесывалась... Уна показала отражению язык и, вытащив из лужицы барахтающегося муравья, нащупала на поясе ножны. Работы на оставшийся день хватало сполна.
1. – Арзюри – леший. Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
Тео, по сюжету - хорошо, но вторая глава показалась не такой атмосферной. Посмотрим на другие мнения. Если будут со мной согласные - попробую понять, почему такое впечатление вышло.
деловито разложила заячью тушку на деревянной колоде и, надавив на живот, вспорола запачканную кровью шерсть. Сунула в отверстие руку и принялась деловито
Цитата (Тео)
мясо, отнесла к костру. Села на корточки и стала прутом ворошить костерок, сбоку подтыкая в прогоревшие угли заячье мясо.
А еще там в отрывке про зайца очень много всего окровавленного - то шкурка, то нож, то рукоять
Есть там косяки, ага.)) И редактила ведь, и перечитывала, а все равно повторы навылазили - только в выложенном тексте и узрела. Поправлю все скопом. Бабарик, большущее спасибо за вычитку!!! Доберусь до компа - сделаю.
Цитата
но вторая глава показалась не такой атмосферной.
С этим тоже согласна и даже, кажется, знаю, почему. Меньше стала подгонять текст под стилизацию сказочно-этническую, наверное. Но по-другому, боюсь, не получится. Я еще с самого начала терзалась, что не потяну весь роман писать таким вот стилем, как в начале, да и сомневалась - нужно ли. Камера постепенно переезжает на девочку, думаю, чем дальше, тем больше внимание будет на ее внутреннем мире сосредотачиваться, особенно когда она покинет родные места. Вот честно - не знаю, хорошо это, или плохо, просто есть какое-то внутреннее ощущение, что так должно быть. Я постараюсь сделать этот переход плавным, другое дело - получится ли. Когда сведу несколько глав, пожалуй, первую главу вообще прологом сделаю. Может, так оно частично на место станет. Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
Да-да! Наверное, так будет правильнее. А еще, извини, что лезу не в свое дело, но возможно, лягут в текст отступления о кириметях, написанные в том же фольклорном стиле. Да и мировосприятие самой Уны никогда не буде сугубо обыденным. Она, как ни крути, навсегда останется в собственном подсознании частью мира духов, и новые впечатления о внешнем мире так или иначе не всегда будут привычно-человеческими. Вот как ползу, так и отражаю!
лягут в текст отступления о кириметях, написанные в том же фольклорном стиле
Слу-ушай, а классная же идея! Вполне можно таким образом сгладить предполагаемую разницу в подаче материала. Спасибище! Буду иметь в виду. На счет мировосприятия - да, полностью согласна. Не впишется полностью девочка в другую жизнь, тут главное - аффтару начеку оставаться.)) Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
Тео, оно, конечно, не так атмосферно, как в первой главе, зато в плане описаний - вкусность вкусная. Да и вообще не представляю, как всю историю можно вытянуть в стиле первой главы, поэтому - наглое имхо-хо! - вариант с прологом и мне кажется идеальным Идет влет, даже жалко, что мало.
Ну, не знаю, не согласна с большинством, мне вторая глава тоже очень понравилась. Леший прелесть. Взросление девочки, ее понимание мира, существование в нем - чудесно. Обучение, вообще класс. Особенно, когда она силу из земли пыталась тянуть. И диалоги, описания, все так гладенько , воркующе ложится на слух - сказка. Тео, гони скорее следующую главу. Мням-мням, очень вкусненько.
Морана, спасибо большое за добрые слова. Еще б вытянуть эту сказку...
Я понимаю, что блох в этой главе - килограмма три, но всё. Не вижу. Глаза уже в кучку вычитывать... И меня снова смущает эта этническая стилизация - интуитивно на нее перехожу, почему - сама даже себе толком объяснить не могу. То ли девочка так видит, то ли еще что. В обчем, трепетно жду тапок! Глава 3.
Затупившееся лезвие сорвалось, костяшки тонких пальцев чиркнули по остаткам коры, и девочка рассержено зашипела. Слизнула выступившие капли крови, отложила нож. Все равно работать таким - только время терять. Солнце давно миновало зенит, в животе с урчанием потянуло, а Уна вспомнила, что еще и не ела сегодня. Всяко, придется снова идти в развалины - в углях, возможно, осталась зайчатина, да и нож стоит наточить, иначе не один день посох себе мастерить придется. А еще где-то там, среди покинутых домов, остались силки, в которые накануне угодила добыча... Уна проворно вскочила на ноги, аккуратно прислонила на треть оструганную палку к валуну и, опустив ладони в теплую лужицу в камне, побрызгала в лицо. Может, способность ворожить после урока с Ламасом уже восстановилась? Девочка немного послушала себя, замерев и склонив взъерошенную голову к плечу. Коротко улыбнулась и, раскинув руки в стороны, подняла смуглое лицо к весеннему небу. Словно стремясь заключить в объятия весь мир, закружилась по поляне, чувствуя ручейками вливающуюся в тело Силу - вот слегка горьковатая от ничейной осинки; теплая, травяная - от зарослей крапивы с серте[1] на солнечном пятачке пригорка; сладкая и духмяная - от спрятавшейся в траве земляники. Магия обняла; лаская, растеклась по телу, прогнала усталость. Легким пощипыванием отозвалась в ранах и царапинах и схлынула, оставляя после себя бодрость и спокойствие. Голова закружилась, и Уна, крутанувшись в последний раз, опрокинулась на спину. Косица мягко хлестнула по груди, а девочка, тихо рассмеявшись, углядела в вышине темную черточку. Наверное, кайкар-сокол вышел на охоту. Уна ненадолго замерла, успокаивая дыхание, сквозь прищуренные веки подглядывая за величавым парением, а когда птица кинулась к земле, тоже вскочила и с победным криком настигла валяющуюся неподалеку рубаху. Забросила на плечо и легко побежала в чащу, уворачиваясь от низких веток и ловко проныривая сплетшиеся заросли подлеска. Надежда оказалась ненапрасной - из кучки золы удалось раскопать пару черных кусков зайчатины. Остывшие, обуглившиеся снаружи и сырые изнутри, они все равно показались Уне лакомством куда вкуснее лесных ягод. Девочка откинулась к коряжке и, с блаженным видом перекатывая во рту нехитрую трапезу, принялась думать, как же ей отблагодарить Матушку Киреметь. Перед глазами сразу же встала высокая величавая фигура - выше всех детей леса, разве вот дедушка Арзюри может порой до самых верхушек деревьев подняться, да то редко бывает. А Матушка - она вроде и не злая, но и доброй не назовешь. Непонятная. Смотрит пристально, молчит чаще, а ты и вовсе не знаешь, о чем думает, и от того страшновато делается. Остальные Киремети то поругать могут, а то и оплеуху дать - не смотри, что насквозь просвечивают, все равно больно. Иногда даже хвалят. А Матушка - молчит да смотрит. Говорят, она старше всех детей леса вместе взятых. И дубу ее зим да весен немерено. Девочка вздохнула и, прикрыв глаза, повернула голову, прильнув щекой к нагретой солнцем потрескавшейся коре. Можно было бы по новой поставить силки - может, белку поймать? Или в ручье попробовать пронзить отточенной палкой замешкавшуюся рыбешку? Только вот беспокойно шевелилось внутри понимание - не станет Матушка чужую жизнь принимать, осерчает. Что тогда? Уна вспомнила выцветшие ленточки, которые, верно, с давних времен висели на ветвях дуба и опечалилась, косицу потеребила. Не дарить же назад с того дерева подаренное? Если только... Она достала из мешочка свои сокровища и погладила пальцем темные позеленевшие монетки. Такие иногда попадались во время подготовки к долгим зимовкам, когда выгребала Уна скопившийся за лето мусор из Матушкиной норы. Девочка мало понимала, для чего нужны были жившим тут когда-то людям кругляши, но, может, Матушке Киремети они еще нужнее? Уна решительно кивнула и подумала, что, если хорошо поискать в здешних домах, то вполне можно найти еще. Она лениво потянулась, поднялась и вытерла испачканные золой руки о штаны. Тщательные поиски увенчались успехом - девочка умудрилась найти еще три кругляша, и, уже минуя почерневший от огня да времени порожек, вспомнила про нож. Побежала к ручью, спугнув по дороге мышиное семейство, прыснувшее в заросли лопухов, и почти съехала к воде по поросшему травой берегу. Прошла недалеко вверх по течению, замерзшими ногами загребая стылую воду, ухватилась за плакучую ветлу и вскарабкалась на развесистый ствол – туда, где густая крона надежно защищала от непогоды. Сунула руку в дупло и, нащупав в глубине твердый брусок, вытащила и поудобнее устроилась на ветке, болтая босыми ногами. Снова прислушалась к себе – способность ворожить никуда не делась, напротив, сила тонким ручейком стремилась к ней по стволу ракиты, словно истосковавшись по хозяину. Уна ласково коснулась светлой коры и, отведя гибкие ветви, поймала в раскрытую ладонь с бруском облачко тумана, плавно отделившееся от поверхности воды. - Получилось, - девочка радостно улыбнулась и, потянувшись, прикоснулась губами к дереву. – Благодарю, ямра[2]. Устроилась поудобнее, пристроила брусок на ветке. «Вжух - вжу-ух» - завел песню точильный камень, а Уна задумалась, глядя, как солнечные пятна, пробившиеся сквозь листья, пляшут на широком лезвии. Неужто прав дед Ламас, и грозит откуда-то неведомая опасность? Но, какая? Сколько девочка помнила себя - ни один зверь не смел причинить ей вреда. Да и кто бы решился нападать на Киреметь, от которой, поди, за версту волшбой разит? Уна отбросила со лба непослушную прядь и горделиво хмыкнула. Ерунду говорит дед, не может быть в лесу опасно для их племени, а если, вдруг, завелся какой зверь бешеный, так у Уны нож есть. И защитного заклинания не нужно – метнет прямо в глаз, ведь не зря же все стены на пожарище отметинами поутыканы? Девочка вспомнила, как нахваливал ее меткость Арзюри и слегка покраснела от удовольствия. И вправду, нож бросать у нее получалось куда лучше, чем с магией управляться, да и интереснее было. Она тронула кончиком пальца наточенное лезвие, обтерла подолом рубахи и, сунув кинжал в ножны, легко скользнула вниз, подняв тучу брызг. Ноги снова обожгло холодом, и Уна поспешно выбралась на противоположный берег. Осталось доделать посох, а завтра дед Ламас снова станет бросать свои плети и, как пить дать, ждут Уну новые синяки да ссадины… Висевшее еще высоко солнце разошлось ни на шутку – напекло так, что все живое попряталось, только басовито гудели шмели над порослью клевера. И, пока Уна добралась до спасительной тени леса, рубаха на ней взмокла и прилипла к плечам и спине. - Искупаться бы, - пробормотала девочка и, поежившись, пошла по тропинке, задумчиво глядя под ноги. В ручье, конечно, вода страх, какая стылая, там не покупаешься, а вот лесное озерцо… Уна тихонько вздохнула. Вроде и идти недалеко, только как подумаешь, что Вуташ [3] снова смеяться начнет, обидно делается. Потому и ходила редко, получая за грязь от деда Ламаса ругань, а порой и подзатыльники. Но сейчас-то пойти точно надо. И самой помыться – ссадины от плетей пропали, а вот зеленые разводы да грязь никуда не делись – и рубаху застирать давно уж пора. Ладно, перетерпит Уна насмешки русалочьи, сделает вид, что не слышит обидное. А ведь когда-то думала, что одной крови они с Вуташ, больно уж похожи – и волосами темными, и статью. Обсмеяла русалка, когда Уна о том заикнулась, сказала, что… Девочка нахмурилась, отводя так и норовившие хлестнуть по лицу ветки, стараясь припомнить, чего такого странного сказала ей Вуташ? - Нежить болотная с нежитью древесной больше родственники, чем водяная дева с живой кровью, - одними губами повторила Уна и почувствовала, как нехорошо и болезненно провернулось что-то в груди. Тяжелое, непонятное. Тоска ли, предчувствие? Неподалеку хрустнула ветка, и девочка резко остановилась. Замерла, склонив голову к плечу. А потом, услыхав короткий низкий кашель, быстрой тенью метнулась с тропки, хоронясь в овражке за кустами орешника. Быстро и испуганно застучало в груди сердце, а рука сама потянулась к ножнам. Вдруг медведь, в самом деле? И как ни хорохорилась давеча, а ведь и вправду страшно сделалось. - Посреди темного леса Светлое озеро есть, говорят… Незнакомый голос – низкий, хрипловатый - прозвучал пусть тихо, но так неожиданно, что Уна с трудом удержалась, чтоб не вскочить на ноги. Девочка осторожно подняла голову, силясь разглядеть меж веток поющего. - Посреди светлого озера Раскрашенный столб, говорят… Мелькнула среди деревьев высокая фигура – чужак, одетый в темные шкуры, вот только кожа на них почему-то наружу смотрит. Страшный, непонятный, а голос завораживает. Живой, бьющийся, спину мурашками щекочет. - На верхушке того столба Орлица есть, говорят… Остановился, нож с пояса снял, стал зарубку на кленовом стволе высекать. Задрожало деревце, заплескало тоской да болью, так, что у Уны аж зубы заломило. Привстала, хотела крикнуть, что нельзя, а незнакомец уже назад в сапог кинжал убрал, а после, видать, движение заметил. Развернулся порывисто, снял с плеча гнутую ветку с жилой на концах натянутой и прям в глаза Уне уставился. Взгляд черный, пронзительный, до костей дрожью пробирает. - Эй! – крикнул удивленно, шагнул вперед, снова забрасывая за спину лук, да только Уна того уже не видела – летела не разбирая дороги, подальше от страшного. Только чуть погодя услышала жуткий хохот за спиной – не иначе сам Арзюри решил вступиться за любимицу. Обманет путника, напугает, в гибельную глушь заведет. Очнулась только у самого озера. Задыхаясь, плюхнулась в темную траву, колени дрожащими руками обхватила. А чего испугалась – и сама не поняла. Разве вот только померещилось в чудном создании что-то знакомое, на саму Уну похожее. Неподалеку презрительно фыркнула Вуташ. Сидит себе на бережке, черные волосы золотым гребнем вычесывает. Уж ее-то дед, поди, никогда за растрепанные косы не ругал. Уна мрачно отвернулась и принялась стягивать одежду. - Прибежала, грязнуля, аж деревья гнулись, так неслась, - зажурчал медовый голосок. – Неужто Ламас снова за немытую шею выпорол? Девочка скрипнула зубами и угрюмо вошла в воду по колено, застирывать испачканную одежду стала. Обратно придется в мокром идти – неприятно. Можно, конечно, вообще без всего, но больно уж ветки царапаются, а еще крапива жгучая попадается – тоже хорошего мало. - Тощая, что волчица зимой, - продолжала мерно журчать русалка, - только у той кости мехом покрыты, а твои на пальцах пересчитать можно. И чего пришла, волчица[4]? Мало своей поляны? Уна зыркнула из-под рассыпавшихся волос на Вуташ, молча разложила одежду на траве, и все так же молча вошла в озеро. Прозрачная вода мягко обняла напряженное тело, прогоняя испуг, и девочка, усевшись на отмели, откинулась на спину, прислонившись затылком к поросшей осокой да незабудками кочке и закрыла глаза. Знакомые звуки – плеск воды, шелест деревьев - окутали Уну, и даже раздраженный голос русалки вплелся в этот венок, не особо мешая. Все как обычно – привычно, мирно. Только вот сердце то и дело испуганно замирает, стоит вспомнить внимательный взгляд незнакомца… Засвистало, обдало водой, вырывая из накатившей дремоты. Уна дернулась, заслонилась, прикрывая лицо. Вуташ совсем рядом. Тянет бледные руки со скрюченными пальцами, шипит злобно, вовсе уж неразборчиво, едва в волосы не цепляется! Девочка подтянула к груди колени, испуганно отмахиваясь от рассвирепевшей русалки, а та снова зашипела, обличающее тыча перстом в озерцо. Уна глянула вниз и испуганно ойкнула, увидев, как змеится от нее по воде тонкая струйка крови. И когда пораниться умудрилась? Вскочила, еле увернувшись от когтей русалки, выпрыгнула на берег, хватаясь за осоку, зашипела от боли. - Ты что?! – обиженно и звонко закричала девочка. – Совсем ополоумела? Я вот деду скажу! Или Арзюри! Обоим скажу! - Скажи, скажи! – зло расхохоталась русалка. – А потом, глядишь, и я и порадуюсь, как отродье людское из лесу погонят! Волчица! Приходишь татью на берег озера, одним своим присутствием сквернишь благое место! - Я Киреметь! Девочка подхватила с травы мокрую одежду, юркнула в лесную чащу. Тяжело дыша, прислонилась спиной к дереву, слушая, как продолжает яриться на берегу русалка, дрожащими руками одеваться стала. Как дошла очередь до штанов – снова испугалась, ладонью кровавые разводы с мокрых бедер стирая. Вуташ проклятая, неужто навредить успела? Как же глупо было в озере дремать, теперь и Ламас ругаться станет… Нет, не скажет она Киреметю, что с русалкой встречалась. Девочка поежилась от холодной тяжелой ткани, облепившей тело, потрясла расцарапанной рукой. Ничего страшного, еще одна волшба, и все будет хорошо и покойно, лишь бы получилось. Пошла по лесу, опустив голову, а сердце тревожно билось в груди. Нет, не будет как раньше, что-то изменилось, резко и стремительно, словно петля на шее заячьей сомкнулась - беги не беги, все равно удержит. Как там сказала Вуташ? Людское отродье? Но ведь это уже в прошлом, люди давно ушли из леса, теперь здесь только одни духи живут. Так говорил Ламас, а дед врать не станет. Уна упрямо тряхнула головой и свернула в овражек, срезая путь к заветной поляне, а перед глазами нет-нет да вставало удивленное лицо чужака, что песню странную пел. Как дошла, тут же скинула с себя одежду, уселась в траву, к валуну теплому затылком прислонилась. И, отогреваясь под тонкими лучами солнца, подтянула берестовые ножны. Теперь дело должно пойти шибче, вот только сначала руку залечить и остальное тоже. Уна поморщилась, чуя, как тяжело потягивает внизу живота и, приникнув ухом к камню, послушала, как где-то в основании его дышит уверенная и спокойная сила. - Ты живой, я знаю, - прошептала девочка и ласково погладила замшелый валун. – И другом мне был всегда. Поделись, отец Камень, мощью своей, мне немного надо. Шевельнулась сила, потекла неторопливой рекой – только не зевай да ладони подставляй. Что Уна и сделала, раскрывая старому другу объятия. Не сразу получилось поймать магический поток, сначала все собраться не могла, силу сквозь пальцы упускала. А потом успокоилась немного, потянулась навстречу и точно снова в воду вошла. - Благодарю, вот уже и не больно совсем, - девочка улыбнулась, потерлась щекой о теплый камень и снова принялась обтесывать ветку. Монотонная работа и пережитая тревога вскоре сделали свое дело – нож выпал из руки, и Уна, свернувшись калачиком у подножия валуна, так и уснула, прижимая к себе почти готовый посох.
Ясный день, вот только солнца не видно за темными клубами, ползущими по небу, а ветер слишком горячий даже для полудня. Дыхание спирает от горечи, разрывает грудь надсадный кашель. Высокий монотонный вой бьется в уши - то ли собака, то ли обезумевшая баба - детский плач, стоны, кто-то бормочет басом неподалеку, вроде как успокаивает, да слов не разобрать. А отовсюду идут и идут, сменяя друг друга, волны боли, отчаяния, испуга; от травы, земли, людей – таких неожиданно родных и знакомых. - Беги-ите! - С подветренной стороны обходи! - Парлас, Шуйттан тебя забери, заливай, зали… Уна зажимает уши, корчится, падая в высокую траву и даже сквозь закрытые веки видит, как мечется огонь – лижет все, до чего дотянет жадные горячие плети. А потом встает над пылающими домами страшная фигура, собираясь из клубов серого дыма, колышется в горячем воздухе. Наклоняется, тянет руки, сгребает к себе нечто невидимое, но сущее – чувствует Уна, как мечется оно, противится, уходить не хочет. - Мама-а… - рвется изнутри позабытое слово, и девочка, вскрикнув, просыпается, садится в траве, судорожно сжимая побелевшими пальцами посох. – Анне…[5]
- Никак, видела… своих-то. Тихий размеренный голос Ламаса вплелся в знакомые звуки спящего леса. Дух сидел напротив, скрестив ноги, а высокая трава даже не гнулась от его прикосновения. Только вот поутру росой больше других это место украсится. - Как это? – Уна с трудом разжала руки и, все еще не понимая, где сон, а где явь, огляделась. Серебрились в лунном свете кроны деревьев, где-то далеко ухал филин, а ночной ветер неприятно студил разгоряченную кожу. Уна привстала, потянулась за одеждой, а потом замерла, чувствуя, как ползет по ноге мокрое. Стряхнула, оглядела потемневшие пальцы, вздохнула покаянно. - Дедушка Ламас, залечи. Меня Вуташ обидела, а у самой, видать, волшба не вышла. А потом плюхнулась обратно, прижимая к груди почти высохшую рубаху: - Ох, и страшный сон мне привиделся… - Значит, пришло твое время, - Киреметь задумчиво смотрел сквозь внучку, а по зеленому светящемуся лицу его то ли тень, то ли тоска промелькнула. – Не нужна тебе лечба, не болезнь это. Через несколько дней само пройдет. А сон твой – может, и не сон вовсе. Дай, посмотрю… Девочка сморщилась, протестующее отшатнулась, но Киреметь уже потянулся в ее сторону, приблизил лягушачье лицо, пальцами висков коснулся. - Не трогай, не люблю! - Знаю, Уна. Сейчас надо. Вспомни. - Не-ет, не хочу… Слезы помимо воли хлынули из глаз, но дед не осерчал, только все тянулся внутрь, входя в память, заставляя снова видеть и пожар, и страшного серого. А потом вдруг неожиданно стало легче и Ламас, убравшись из Униной головы, погладил внучку по макушке. - Не сон. Кровь заговорила, суть человеческая к тебе взывает. - Я Киреметь! – зло вскрикнула девочка и, отшатнувшись, ударила кулаками по земле, выплескивая страх и досаду. Взметнулись из травы гибкие корни, хлестнули духа не хуже давешней плетки, разбивая на части, а потом лениво опали, оставляя после себя в воздухе чуть различимое серебристое сияние. Уна охнула и в ужасе прижала ладонь ко рту, осознав, что посмела пойти волшбой против деда. - Киреметь… - задумчиво кивнул Ламас, снова стекаясь в одно целое. – Когда-нибудь. Сейчас же – арамас, колдунья. Уна, слишком многое дано тебе с рождения, и заплачена за то цена ой, какая высокая. Ты должна научиться быть собой, этого и мать твоя хотела, когда тайком на Священную поляну принесла. - Ма-ать? – прошептала девочка, съежившись. Обхватила коленки, затравленно смотря на духа. – Я не помню ничего. - Мала была, - Ламас протянул руку и, подняв с земли почти готовый посох, принялся рассматривать. Медленно повел рукой и оставшаяся кора сползла, упала стружкой к Униным ногам. Дух кивнул на разветвленное навершие. – Камень тут нужен. Сам найду и вставлю. - А ты… разве не дед мне? – Девочка почувствовала, что трясется от холода и поспешно надела рубаху. - Дед. – Ламас медленно потянулся вверх, обвиваясь вокруг посоха. – От меня ты дар свой получила. И проклятием своим тоже мне обязана. - Каким проклятием? – девочка подняла лицо к Киреметю. - К Священной поляне иди, - кивнул в ответ дух и колыхнулся назад. – Там все и решится. - Постой! – Уна протянула руку. – А кто был тот, который из дыма появился? Что собирал? - Души людские. Те, что уходят навсегда. Эсрель[6]. Провожатый. Сторонись его. И растаял в воздухе вместе с посохом. Девочка всхлипнула, зло смахнула со щек мокрые дорожки и, поежившись, уткнулась в колени. - Не пойду я никуда. Мысли ворочались лениво и сонно, и, вроде, было все равно, чего там наговорил Ламас, да только вот чувствовала, как совсем рядом подрагивает хлипкая преграда. Словно плотина бобровая в половодье – того и гляди снесет потоком, затопит ужасом. Сколько Уна так просидела, боясь шевельнуться – и сама не поняла. В себя пришла только от скрипа деревьев и тяжелой поступи. Идет, идет по лесу лохматый Арзюри, ростом с вязами равняется, на чужаков ужас нагоняет. Хохочет, свистит, аукает. А как вышел на поляну, сразу уменьшился, и к девочке подошел уже старцем белобородым. - Совет духи собрали. Тебя дожидаются. - Прогонят? – Уна подняла заплаканное лицо. - Кто сказал? - Вуташ. Русалка… Арзюри крякнул с досадой и тяжело опустился рядом, сверкнул зелеными глазами в темноте. Уна, порывисто развернувшись, зарылась лицом в мягкую бороду. - Ты ж пойми, - тяжелая ладонь ласково прошлась по спине, - не место человеку с нежитью. Тебе к своим нужно, расти, учиться, жить как должно твоему племени. - А если я не хочу?! Дедушка Арзюри, ты всему лесу хозяин, заступись, слово за меня скажи, неужто не послушают? - Не в моей это власти, Уна, супротив договора чужого становиться. О чем мать твоя просила – выполнили духи, как обещались. Дальше никто не в праве заставлять тебя проживать по чужим законам. - Дед Ламас о проклятии говорил каком-то, - девочка поежилась, а леший тяжко вздохнул. - Может, и не сбудется. Тот, который судьбу тебе предрек, давно уж ушел из этих мест, вместе с остатками рода твоего. Знал, поганец, что голодно да плохо ему будет, ежели всех загубит. - Так это он устроил? - Он. Предок твой. Лихой при жизни был человек, однако, силу большую имел в себе и дар особый. И после смерти своей людям указывать не перестал, вот только мать твоя супротив пошла, за что и поплатилась. - И что род? - Сгорели тогда многие, а кто в живых остался да от ожогов не помер, ушли. Куда – даже не спрашивай, не знаю того. Хорошо, что и супостат с ними убрался – тебе счастье в том. И… не ищи их, Уна, иначе беду на голову накличешь. - А что за проклятие было? - В жертву тебя пророчили, Юпе-октябрю в поминальную пору завещали. Видать, Предок интерес до силы твоей имел, да только выше его справедливость нашлась… Арзюри покачал большой головой, поднялся, подал Уне широкую ладонь. - Одевайся, да пойдем. Негоже Матушку Киреметь ждать заставлять. Она хоть совсем чужая племени твоему – не враг тебе. Обождал, пока девочка штаны натянет да ножны с кошелем на пояс пристроит и кивнул торжественно. - Не бойся ничего. Лес тебя не обидит, а дальше… есть у меня одна мысль. И задумчиво побрел в сторону темной стены спящих деревьев.
1. Серте - сныть 2. Ямра – ветла 3. Вуташ – дух воды 4. По чувашской легенде волки являются врагами вуташ - приходят на берега рек, где отдыхают русалки, и поедают их. 5. Анне – мама 6. Эсрель – дух смерти Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
Тео, я прочитала. Очень атмосферная история. Так не хочется в этой теме разворачивать психологическую кухню... Не хотелось бы портить людям впечатления . Поэтому, попробую создать тему в "Развлечениях" и предлагаю обсуждать там. Если не получится, то во "Флудильне". Кто знает женщин, жалеет мужчин; но тот, кто знает мужчин, готов извинить женщин. (Турнье)
Тео, текст- волшебство. И вы ткете его так искусно, что хочется рукоплескать. потрясающая глава. Чем дальше читаю, тем больше влюбляюсь в это произведение. Браво. Слов нет передать, как красиво, сказочно. Вы сотвори ли маленькое чудо. Не литературно звучит, но я тащусь. Хочу еще. Этой красоты, певучести, волшебства.
Яль, еще раз спасибище за то, что согласились помочь! Бабарик, даааа!!! Я редиска, я так на нее надеюсь...))) Морана, все, я начинаю чувствовать себя неудобно... это слишком хорошо для моего текста. Спасибо за веру! Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
SBA, я нечто такое подозревала. Ну, не в плане того, что удалось, а в том, что есть там нечто от обеих глав. Мarita, спасибо большое, мне аж полегчало.))
Теперь вот меня мучает сомнение на счет начала третьей главы. Не многовато ли там мира и не маловато ли действия? Мож, порезать, когда отлежится? Или вообще убрать этот костер нафик, упомянуть просто кратко, что девочка к нему завернула? Мне кажется, там внимание рассеивается, когда читаешь. Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
Теперь вот меня мучает сомнение на счет начала третьей главы. Не многовато ли там мира и не маловато ли действия? Мож, порезать, когда отлежится?
Ни в коем случае не резать! В покоцаном варианте текст только обеднеет, это как раз тот случай, когда растекаться мыслию по древу не только можно, но и даже нужно. Любовь - как шпага, юмор - как щит.
На Священной поляне, залитой лунным светом, стояли Киремети. Стояли поодиночке, молча, терпеливо дожидаясь. Уна почувствовала, как екнуло сердце, когда все они, точно повинуясь приказу, одновременно повернули к ней головы. Кажется, здесь собрались все духи Исенек-вармана, и девочка поежилась, стиснув грубую ладонь лешего. Полупрозрачные, отливающие зеленью, Киремети просвечивали друг сквозь друга, мешались, точно наплывающие облака, путали взгляд, да так, что и не разглядеть, что у дуба происходит. Где же дед? Уна покрутила головой, силясь узнать стоящих поблизости. Они редко когда открывали имена, и девочка привыкла называть духов по-своему. Вот стоит широкоплечий Хурама-вяз, как всегда головой покачивает - если бы плохо его знала, подумала, что осуждает. А вон низкорослая Овас-осина - подрагивает, колышется в воздухе, видать, настолько сущностью с домом своим слилась, что и не различишь теперь, то ли древо, то ли сама ветра боится. А вот и Пилеш-рябинка - высокая да стройная, и волосы длиннее, чем у остальных. - Туда иди, - мягко подтолкнул в спину леший. - Говори вежливо, плакать не вздумай. И не проси ничего, все равно, что должно было - то дадено. Киремети колыхнулись, расступаясь, и перед Уной дорога освободилась - темная, полночью да спящей травой вытканная. Пошла вперед, стараясь не горбиться, а сердце будто заячье запрыгало, когда в конце тропы черный силуэт дуба увидала. Матушка-Киреметь с Ламасом стоят рядышком, смотрят внимательно, а над ними, в кроне дерева, яркие звезды запутались. Уна подошла молча, поклонилась и, покосившись на деда, руку к поясу потянула. Вытряхнула на ладонь монетки, с поклоном к подножию дуба бросила. - Матушка-Киреметь, прими подношение мое. И за подарок нужный благодарность. Запрокинула голову, вглядываясь с строгое, будто из дубовой коры вырезанное лицо; заметила, как вроде улыбка по нему проскользнула. Ламас кивнул одобрительно и даже выше стал, распрямившись. Горделиво огляделся, а потом палкой по земле стукнул. Тотчас зажглась в навершии зеленая звездочка, на кленовый листок похожая, а дед протянул посох внучке. - Жаль, немногому научить тебя пришлось, но если не сбылось, знать, сама сумеешь. Уна кивнула, ощущая всем существом, что присутствует на незнакомом обряде - торжественном, старинном. Плакать сейчас, как сулил ей Арзюри, вовсе не желалось, а хотелось понять, впитать в себя каждое слово, оброненное Матушкой-Киреметью, потому как важным казалось. И древнее существо заговорило, словно зашумели под ветром кроны деревьев, прямо в голове в знакомые слова и чудные образы складываясь. Уна, не выпуская посоха, уселась в траву и склонила голову к плечу, внимая и запоминая. Словно наяву увидела невысокую женщину с корзинкой в руках, в смятении утонула в огромных умоляющих глазах - темных, как у самой Уны - почувствовала тонкий ручеек зарождающейся жизни внутри... матери? Ужаснулась, глядя на кряжистую фигуру, тянущую длинные руки все ближе, вздрогнула от грозного голоса. А потом горькой волной накатило понимание, что не осталось теперь никого на свете - ни Сахите, ни братца нерожденного, а виноватой в том проклятый дар да сама Уна оказались. - Не виноватая, счастливица, - прошелестел удаляющийся голос Киремети. - Нечасто сила, подобная твоей, людям дается, так распорядись ею с толком. Уна открыла глаза и поняла, что на поляне темнее стало - ушли духи, растаяли, а когда - и не заметила. Только Ламас сидит напротив, внимательно в лицо смотрит, да из-за ствола дуба белая борода Арзюри выглядывает. - Когда мне... уходить-то надобно? - Поутру. - Дед покачал головой. - Вот ведь. Думал, что лето с нами проведешь, а оно вон как вышло. Хотя, может, оно и лучше. Всё в дорогу не в распутицу отправляться. - А куда ж мне идти? - К людям. У всякого леса конец есть - где-нибудь да выйдешь. - К людям... - эхом повторила девочка и вдруг почувствовала, как накатила злость на деда. Сжала посох, аж пальцы побелели. - Что ж ты правду от меня прятал? Ведь спрашивала я тебя, помню, почему со мной так да эдак, а ты что ж? То молчал, то говорил, что мала еще, не пойму, а то и вовсе врал! Обещал, что как вырасту, такая же как все стану, а как получилось? - Хорошо-о, - Ламас покивал довольно, - давно уж пора было норов показывать. А не сказал - потому как Матушка запретила. Иначе б не раскрылась твоя волшба, если бы ты себя ровней нам не считала. Дух мерно покивал головой и, обернувшись через плечо, махнул рукой - дескать, выходи. Леший весь показался из-за ствола, прошел к девочке и рядом на траву плюхнулся. - Сам отведу. Арзюри огладил бороду, вытащил запутавшуюся щепку и мрачно зыркнул на духа. - Чего смотришь? Неужто решил, что супротив воли Киреметей пойду, да девчонку спрячу? Думаешь, не понимаю, как оно лучше будет? Помолчали немного, слушая, как где-то в чаще гулко ухает филин. - Как лес закончится, говорят, река есть. Там твои жить могут, - задумчиво проговорил Ламас и смахнул с плеча заблудившегося светлячка. - Только точно где - не знаю. - Я знаю, - буркнул Арзюри. - Я не в пример тебе, гнилушка древесная, далеко хожу да все во вверенном мне хозяйстве разумею. А еще я умный да прозорливый - как чуял, что Уне недолго быть средь нас осталось. Ну и подстелил соломки, как говорится... - Все темнишь, мохнатый! - Ламас насупил брови. - Толком сказывай! - Забрел намедни тут один... - леший покосился на девочку и стал пальцами прочесывать бороду. - Я сначала пуганул для острастки, а после отпустил, больно уж поет хорошо. Только клятву с него прежде взял, что любую просьбу мою исполнит. - Согласился? - Так куда ж ему деваться было? - Арзюри горделиво приосанился. - Небось, детушек своих да женку каждому увидеть хочется. Ему и отведу. Еще и пригрожу, что гнев на себя страшный навлечет, если сиротку обидит. - Пригрози... Уна сидела, прислонившись к теплому боку лешего, и в пол-уха слушала, о чем говорят старшие. Внутри росла обида, горечь, страх, вина - словно прорвалась наконец хлипкая плотина, и чувства обрушились на девочку, грозя затопить с головой. И, как ни учили ее не плакать, как ни стыдили за слабость - дескать, не льют слез могучие духи - не вышло. Снова поползли по щекам мокрые дорожки, и Уна, спрятав лицо в ладонях, ткнулась в колени Арзюри. - Ох, человек ты, человече, - вздохнул леший и погладил макушку девочки, - и душа твоя по-людски слабая да податливая... Спи, Уна, кошку не сделаешь медведем[1], так что и горевать тут не о чем. Девочка почувствовала, как знакомая волшба-дремота кружит голову, смежила веки и, всхлипнув в последний раз, заснула. Леший осторожно забрал посох, уложил в траву, отнес девочку к подножию дерева, а после выпрямился и вздохнул. - Пойду я на пожарище, может, соберу чего в дорогу. Ламас кивнул, некоторое время наблюдая, как уходит в чащу грузная фигура Арзюри, а после медленно растаял в воздухе. В кроне Священного дуба шевельнулся ветер, колыхнулись ветхие ленты, а потом все затихло и пряная майская ночь окончательно вступила в свои права.
Девочка проснулась, едва рассвело - открыла глаза и села, словно кто в бок толкнул. Оглядела пустынную поляну, поежилась от росы, насквозь пропитавшей рубаху и вздрогнула, когда с вершины дуба тяжело плюхнулся в траву желудь. Поднялась, подобрала с земли посох и с досадой оглядела испачканную одежду. Ну и куда теперь? В озеро не полезешь, в ручье холодно, да и не просушиться толком, пока солнце не подымется. Треснула ветка, и Уна, обернувшись, встретилась взглядом с Арзюри. Леший стоял под лещиной, смотрел внимательно. Вздохнул: - Время пришло. Пора в путь отправляться. Вышел из зарослей, уронил к ногам девочки сверток. - Собрал я все твои богатства, еще и от себя прибавил немного. Одежка, может, не по размеру, так поначалу рукава закатаешь, а там, глядишь... время быстро пронесется. - Благодарю, дедушка Арзюри, - Уна поклонилась почтительно, а потом принялась переодеваться. - Старую здесь брось. Глядишь, и кровь твоя с родным местом связана будет. Ты есть, небось, хочешь? Девочка кивнула, провела пальцами по выцветшей вышивке - трем желтым цветам-солнцам - подняла взгляд на старца. - Далеко идти-то? - Дня три. Арзюри положил тяжелую ладонь на плечо Уне и кивнул коротко в сторону дуба: - Прощайся, и двинемся, а еду в дороге добудем, со мной-то не пропадешь. Подмигнул залихватски, а потом быстро поворотился и в сторону пошел - ну как заметит девка, что глаза у грозного хозяина леса заблестели? Стыда ведь не оберешься. Уселся на бревно в траве, оставшееся от стоящей здесь когда-то ограды, принялся разглядывать, как ползут по дереву мураши-трудяги. Уна, запрокинув лицо, посмотрела в густую крону дуба, силясь разглядеть в ней лик Киремети, только все напрасно. Подошла к подножию, в пояс поклонилась. - Благодарю тебя, Матушка. За то, что слово сдержала и правды не утаила. Навеки мы теперь с тобой связаны - подарком твоим и памятью моей. Не ответил дух - только легкий ветерок листву колыхнул, а девочка, наклонившись, желудь из травы подобрала. Подула да за пазуху сунула - пусть пока у сердца полежит, может, не так тяжко станет... А после снова взыграла обида на деда. - Мимо ясеня не пойду! - приблизившись к лешему, девочка угрюмо уставилась в изрезанное морщинами лицо, поросшее белоснежной бородой. - Чего он врал мне? - Не врал, - Арзюри крякнул, тяжело подымаясь. - Не велено было. Впрочем, как знаешь... Пытливо глянул на Уну, а та глаза спрятала. Стыдно ведь в страхе признаваться - а что, если Ламас, как Матушка - возьмет, да не покажется? Подхватила с земли поклажу и, не оглядываясь, первой в чащу устремилась. После пожалела, конечно, поостыла, только к тому времени уж дальний овраг миновали. А потом леший ее на земляничную полянку вывел - тут девочка и вовсе про возвращение думать забыла.
Сосновая ветка в костре гулко треснула, взметнув в небо золотые искры, а Уна приоткрыла глаз, выплывая из неверного сна. Лес вокруг был совсем другой – он постепенно менялся, пока девочка с лешим к реке пробирались. То рвался перелесками, то темнел елями да болотной водой, а то - вот как теперь - взмывал в небо стройными стволами сосен. Только сейчас самих сосен и не видно было - костерок выхватывал у ночи только полянку, густо усыпанную хвоей, на которой путники и устроили ночлег. Арзюри сидел, свесив руки меж коленями, задумчиво на огонь смотрел. - Тебе грустно? - Уна подняла голову с мягкого мха и уселась, сонно моргая. - Чего не спишь? - вскинул голову леший. - Завтра третий день будет... Она вздохнула и, подтянув поближе посох, бережно погладила угловатый камушек, плотно сидевший в разветвлении. - К завтрашнему вечеру уж должны на месте быть, - покивал лохматой головой Арзюри. - Никак, страшишься? - Немного, - девочка дернула плечом и вскинула на спутника глаза, на мгновение поймавшие отсвет костра. - Дедушка Арзюри, а какие они? Люди? - Глупые, - буркнул леший. - Суетятся сильно да все где лучше ищут. Видать, многое успеть желают за жизнь короткую. - Я тоже такая? - Ты, Уна, запомни. Ты не просто человек - арамас, колдунья. Тебе другие законы писаны. - А жить я тоже буду долго? - девочка нахмурилась. - Как уж выйдет. Никто из племени людского не знает точно, сколько им лет Пюлехсе отмерил. - Пюлехсе? - Уна нахмурилась. - Торы помощник. Только это, - Арзюри задумчиво погладил раскинувшуюся по груди бороду, - ты много не болтай, а слушай да примечай больше. Знаю, Киремети Тору не шибко жаловали, но у людей вовсе то по-другому выходит. И откуда сама явилась - пусть только тот, кто мне должен, знает. Лучше говори, что память отшибло и на пожар ссылайся - глядишь, не совсем кривда выйдет. - Ты мне, дедушка, лучше уж сам про Тору расскажи, чего знаешь. Уна подумала, как это - всегда молчать и про интересное не спрашивать - и пригорюнилась. - А чего рассказывать? - Леший подбросил в костер мертвую ветку. - Сидит себе в небе да всем управляет. - А Киремети чего ж? - В начале времен два брата были. И лицом и статью как капли воды, только вот один добрее да удачливее оказался, а второй завистливей. И хоть творили оба мир наш, у Торы все куда лучше получалось. И однажды восстал против брата Киреметь, черную зависть выплескивая, и прогнал его Тора с небес на землю, но и там не унимался братец. Бесчинствовал, девок портил, на недовольных беды насылал. И кончилось у людей терпенье - сожгли подлеца, а пепел по ветру развеяли. Вот из того пепла первые духи-то и народились. Матушка ваша - из таких... - А дед? - Правду тебе Ламас говорил. Сначала человеком жизнь прожил, а после смерти на земле остался - такая уж доля арамасам уготована. - Доля... Уна отложила посох - подальше от костра - и, обхватив колени, покачала головой. - Коли так - я тоже смерти хочу. - Тьфу, голова, что пень гнилой! - рокочущий голос Арзюри, казалось, взвился к верхушкам сосен. - Не тобою жизнь придумана, не тебе о ней рассуждать! Никак, зря родительница твоя цену страшную платила? Широкий кулак ударил прямо в костер, раскидывая головешки и пепел. - Не гневайся, - Уна вжала голову в плечи. Таким страшным лешего видеть еще не приходилось. - Я не подумала. - То-то же, - старик сурово насупил брови. - Этому тебе тоже учиться придется еще. А теперь - спи! Еще беду накличешь - распочует тебя Эсрель, так тотчас явится, желание глупое выполнять. Девочка поспешно кивнула и, свернувшись калачиком, зажмурилась. А у самой перед глазами долго еще стояла пугающая фигура серого божества, собирающего страшную жатву на пожаре.
Арзюри не обманул - еще в полдень они вышли к реке. Лес внезапно оборвался, и Уна замерла, разинув рот, глядя на открывшийся с высокого берега вид. Далеко под ногами Безымянная - широкая, темно-синяя, величавая - разделяла землю, отражая солнечный свет. На противоположном берегу смутно виднелась кромка деревьев, а в безоблачном небе мельтешили белые птицы. Девочка жадно втянула разбавленный свежестью хвойный воздух и потрясенно покачала головой. - Как здесь... просторно. - Необычно? - под ногой лешего хрустнула сухая ветка. - Да, но вовсе не страшно... Девочка подняла сосновую шишку и, размахнувшись, зашвырнула с обрыва, жадно наблюдая ее падение. А после перевела сияющие глаза на Арзюри. - Смешно, но мне хочется разбежаться и прыгнуть. А, вдруг, я тоже полечу, как, вон, птицы те? - Может и полетишь, - леший усмехнулся и морщинистое лицо его будто моложе стало. - Кто ж его знает, какая сила в тебя заложена? Говорят, что некоторым арамасам даже такое удается. Правда, сейчас пробовать не стоит - переломаешь руки-ноги, что я Ламасу скажу? - А он спросит? Девочка в миг посерьезнела и пытливо глянула на Арзюри. - А то ж, - старец погладил красноватую кору растущей рядом сосенки. - Ведь не чужой, родная кровь. Уна фыркнула и двинулась вдоль берега, опираясь на посох. Арзюри подоткнул под мышку сверток с пожитками и, покачав головой, пошел следом. - Можешь не верить, но только одно знай. Есть на свете место, где тебя помнят. - Только, вот, не ждут, - буркнула через плечо девочка. - Иначе б не выгнали. - Не выгнали тебя. Отпустили. Сама же сказала - нравится здесь. А сидела б в лесу - и реки никогда не увидела. Девочка промолчала, сделалась задумчивой, а Арзюри и не мешал - только порой коротко путь указывал. К вечеру берег вовсе сошел к реке, лес поредел, и леший велел привал делать. - Ты ж говорил, до деревни дойдем? - Уна оторвалась от увлекательного шлепанья по кромке воды - кружевной, прозрачной, от солнышка ласковой - и подошла к старику. - Так почти дошли. - Старик плюхнулся в поросль таволги. - Дальше только нельзя, кончились мои владения. Сядь тихонечко и не мешай. И строго так зыркнул из-под седых бровей. Уна, оробев, послушалась, уселась неподалеку, а Арзюри глаза закрыл и будто вовсе задремал. Девочка пожала плечами и стала отрешенно наблюдать, как вечернее солнце подкрашивает кудрявые облака на горизонте. Мужчина подошел неожиданно - мягкая земля поглотила звук шагов - и Уна, заметив краем глаза чужое присутствие, испуганно повернулась. А после почуяла, как ухнуло вниз сердце - неподалеку стоял тот самый незнакомец, что в лесу ее окликнул. Правда, смотрел он вовсе не на девочку, а на Арзюри, и на лице его не удивление было, а опаска да тоска непонятная. - Пришел, Бусай? - Еще бы не прийти. - Голос человека прозвучал напряженно. - Я слова не нарушаю. - А куда ж тебе деваться? - леший хохотнул, после нахмурился сурово и кивнул в сторону девочки. - Вот мой уговор. Дашь кров, защиту - и мы в расчете. - На сколько? - Уне показалось, что мужчина постарался скрыть вздох облегчения. - Как сама решит. Соседям да бабе своей скажешь, что родня дальняя, из погорельцев. И забижать не вздумай. Все равно в лес когда-нибудь войти придется, а не войдешь - все равно достану. Прокляну так, что пожалеешь, что на свет родился. Бусай коротко кивнул и только теперь набрался смелости посмотреть на Уну. В темных глазах промелькнуло узнавание, короткое удивление, а после мужчина спросил: - А кто на самом деле-то? Русалка? Эдак ведь сама всех погубит - никакого проклятья не нужно будет. "Я Киреметь!", хотела крикнуть Уна, но осеклась под холодным взглядом Арзюри, а тот медленно покачал лохматой головищей. - Не страшись, Бусай. Человек она. Сирота. Выполнишь уговор - счастье тебе будет. - Не надобно мне счастья от лесных духов, - усмехнулся мужчина и коротко кивнул Уне - дескать, пошли. - Но и не трогай нас больше, а уговор я выполню. Леший деловито из травы поднялся и, протянув девочке сверток с поклажей, по голове погладил. - Иди и не бойся ничего. Я первое время тут, поблизости бродить буду. Да потом захаживать. - Арзюри покосился на терпеливо дожидающегося человека - слыхал ли? - И помни, о чем мы с тобой по дороге говорили, а ежели беда случится - в лес беги да меня зови. И не услышу сразу - передадут. Уна хотела поблагодарить лешего, но почувствовала, как в горле точно ком горячий встал - ни сказать, ни выдохнуть. Сглотнула шумно, кивнула и к Бусаю пошагала. Тот покосился на босые ноги девочки, скользнул взглядом по фигуре, бросил коротко: - Звать тебя как? - Уна. - Ладно. Пошли...
Утоптанная тропа убегала от воды через полянку, после змеилась вверх по косогору, а девочка шла за провожатым и, по-прежнему робея, все же успевала оглядывать незнакомую местность. Они миновали низкие деревянные постройки, напоминавшие остовы сгоревших строений родной деревни; раскинутые выше широкие лужайки, густо усыпанные кустиками невысокой травы. - Там бани, - кивнул на домики Бусай, - завтра поутру попрошу хозяйку затопить. Помоешься. Девочка на всякий случай послушно кивнула, а потом плечами пожала. Когда совсем рядом столько воды - при чем тут домики? Любопытствовать не стала - помнила советы лешего. Настанет утро - сама разберется... Вскоре показались темные столбы частокола, из-за которых выглядывали верхушки соломенных крыш, утопающие в кудрявой зелени. - Пришли, - коротко бросил через плечо провожатый. - Будет кто спрашивать - глаза в землю опускай да помалкивай. Сам говорить стану. Девочка снова кивнула и вздохнула горестно. И этот туда же. Так, глядишь, и говорить разучишься. Натужно заскрипела деревянные ворота, открывая проход в околице. Седой как лунь старик стрельнул взглядом в Уну, поднял удивленно мохнатые брови и покачал головой. - Всё бегом бегаешь, Бусай? Никак, гостей привечаешь? - Хожу потихоньку, Тивей-мучи[2], свояка дочку, вот, встречал. - А... поди ж, ты, а я думал - лодку смолить ходил. Видать, стар совсем стал, голова уж не помнит ничего. И посторонился, пропуская, снова на девочку проницательный взгляд кинул. Уна первой вошла за ворота и с любопытством осмотрелась. Вокруг буйствовала зелень - кусты и деревья росли вдоль высоких оград, мягкая трава стелилась под ногами - хорошо, как в лесу снова оказаться. А молоденькие деревца кусками коры по стволу были обернуты - видать, защищает кто. В воздухе витал легкий запах дыма и навоза; чей-то звонкий голос неподалеку крикнул что-то веселое, а потом оборвался. Бусай двинулся вперед: - Не отставай, еще заблудишься. Немудрено - улочки извилистые, ограды друг на друга похожие, а еще диковинки отвлекают. Вот птица пестрая - не взлетела, по земле прочь перебежала подальше, а потом остановилась, выглядывая что-то в траве; вот с лаем звонким выкатился из-за угла комок шерсти, на волчонка похожий - напугал так, что сердце захолонуло. Бусай только усмехнулся, шикнул: - Пошла прочь, йыта[3], не стращай гостей. Запрыгал волчонок, язык изо рта вывалил, хвостом замахал. Так и бежал рядом до самого дома нужного, а девочка все старалась за спиной Бусая держаться. Люди им по дороге не встретились, зато, как вошли на широкий двор - Уна женщину увидала. Высокая, статная, с косой цвета песка речного - у сруба деревянного стояла под рогатиной высокой, палку висящую перебирала. Бусай подошел, улыбнулся ласково: - Ведро давай, помогу. Плеснула вода, а женщина лоб утерла, к гостье повернулась. Удивленным взглядом с головы до ног окинула, а девочка почувствовала, как кончики ушей покраснели. Одежда на женщине - не чета Униной. Вроде и похожа, да только белая, словно облако, а вышивка луговыми цветами сияет. На ногах тоже вроде кожи черной понатянуто, а голова вся кругляшами облеплена - вроде тех, что Уна для Матушки-Киремети собирала. - Хорошо ли поживаешь? - наконец, спросила хозяйка, а девочка, вконец растерявшись, только кивнула молча. Женщина хмыкнула и вопросительно на Бусая поглядела. - Это Уна, Лайпи. Свояка горе настигло - погорело все хозяйство, вот он старшую-то к нам и отправил. Все, глядишь, помощница будет. Взгляд синих глаз обдал девочку холодом, красивое лицо точно закаменело. Но ответила хозяйка вежливо, хоть и голосом нелюбезным. - В дом проходите. Солнце садится, а ты, Уна, с дороги голодная, поди? - Пошли, - Бусай подхватил под локоть оробевшую гостью, потянул на высокое крыльцо. Волчонок деловито пробежался следом, а после, коротко тявкнув, исчез за углом дома.
1. Народная пословица. 2. Мучи – уважительное обращение к старшему мужчине. 3. Йыта – собака.
Тео, классно. Одно наслаждение читать. Пока только первую главку скушала, остальное завтра.
Единственное не поняла, как муж, свекровь и остальные узнали, что она ребенка в жертву Предку должна отдать? Я думала Сахите только Предка слышала.... Ядовитый плющ... Женская логика, в отличие от железной, не ржавеет. http://samlib.ru/editors/k/kandela_o_r/
Candel, рада, что понравилось.)) На счет разговора - тут вот опять возвращаюсь к смущающим меня скачкам во времени. Подразумевалось, что Сахите сама рассказала родственникам о том, что произошло во время моления. Я подумаю, может, действительно, стоит в текст упоминание о том добавить. Спасибо! Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
это дааа...
Спасибище! Буду иметь в виду. 
