I

Истории – как вода. Похожи одна на другую, но вкус всегда разный. С едва заметной сладостью и ароматом луговых трав, или горчащий, с запахом дымка, леденящий или освежающий. Слова - сосуд для воды. Наивно возвышенный, подходящий лишь для легенд, язык моего рассказа – единственный «сосуд», в который я смогла налить эту «воду», историю о надежде.


Зима долго, слишком долго не желала признавать, что время ее закончилось. Но когда сугробов коснулось наконец дыхание весны, оказалось - они похожи на те полотна, что, небрежно сотканные, прочны лишь на вид, а на самом деле - ветхи и ненадежны.
Земля задышала глубоко и жадно, разгоняя по множеству жил теплую кровь соков. Настанет время, когда растрепанные весенним ветром травы сделают ее похожей на непричесанную женщину… Потом придет лето, трава дорастет до настоящей прически, и земля до самой зимы будет выглядеть хорошенькой сонной кокеткой.
Дни, когда начинают цвести сады – время для праздника. «Праздник весны и любви» – так его называли.
С утра на всех улицах города звучала красивая музыка, люди танцевали те простые танцы, которым не нужно учиться; знакомые и незнакомые улыбались друг другу. Король и Королева Праздника торжественно прошли по городу и заняли места на увитых цветами тронах на Золотой площади. Я любовалась ими, самой красивой парой в городе – девушкой и юношей с сияющими нежными лицами. Они олицетворяли все самое чудесное, что есть в жизни – юность, Весну, любовь… Но беспокойное мое сердце не захотело веселиться долго, заставило отвернуться, выйти из праздничной толпы, и, став в стороне, искать в ней кого-то жадным взглядом. Не потерянных друзей - друзья мои не терялись, они звали меня по имени и улыбались той улыбкой, которая не принадлежит полностью одним лишь губам. Я отвечала на приветствия, но не приближалась, не присоединялась к ним. Я была неподвижна, а душа моя тревожно скиталась без смысла и цели меж людьми с их общей радостью, жаждавшей разделить с ними иное.
Вот музыка смолкла - настало время выбрать Менестреля Весны, который станет создавать песни для любого, кто попросит – почетная должность и нелегкая ноша. Король Праздника, держа в руках ярко раскрашенную арфу, трижды выкрикнул имя избранника, но названный не вышел из толпы, чтобы принять инструмент из рук монарха. Весенний правитель позвал снова - и вновь без ответа. Возникло замешательство; я знала того, чье имя назвал Король, песнотворца, любимого за его стихи и мелодии, и никогда не упускающего возможности заслужить еще немножко славы. И все-таки его не было в этот час на праздничной площади.
Тогда Король и Королева пригласили всех, кто захочет спеть, к подножию своих тронов. Трое или четверо немедленно откликнулись, но всё, что они могли – повторять чужие песни, а не придумывать свои.
Когда последний закончил выступление, вновь заиграли музыканты, но без прежнего задора. Все чувствовали, как много потерял Праздник без своего Менестреля. Нечем было заменить шутливые и серьезные подначки, которые доставались ему, те песни, что Избранник Весны придумывал на ходу, и состязания – ведь любой мог бросить вызов мастеру. В мозаичной картине Праздника не хватало нескольких кусочков, без которых рисунок оставался неполон.
Потом случилось то, что случилось: перед цветочными тронами встал ты, высокий, в темных непраздничных одеждах, и попросил разрешения спеть. Странник, проходивший мимо и заглянувший на огонек чужого веселья… Король и Королева Праздника дали разрешение и пообещали награду, если песня будет хороша. Но мне показалось – ты не услышал слов о награде. Тревога и смятение, прокравшиеся в сердце еще до твоего появления, стали почти невыносимы; я ждала песни с жадностью человека, томимого жаждой и услышавшего плеск воды.

- Я закрываю глаза и вижу – облака плывут надо мною,
Словно это движенье к цели ни сил не стоит им, ни утрат.
Я поднимаюсь к ним, оставляя всё надежное и земное,
Я хочу говорить о многом - но облака молчат.

Я открываю глаза и знаю, что увижу всё то же, то же:
Перепутанные бесцельно сны, надежды и облака.
Их разделить не достанет силы, только хотя бы однажды, может,
Верное слово найдет мой разум, камень найдет рука.

Брошу камень – достать до неба, слово выкрикну, вырвав с корнем,
Жест и голос - как мало надо, чтоб уравнять всё добро и зло!
И облака, наконец, ответят ливнем, на вкус беспокойно-горьким.
Что ж, наверно могло быть хуже, если вот так - смогло…

Горькие, неудобные слова, а когда они закончились, оказалось - не так-то просто решиться нарушить наступившую тишину.
- Как называется твоя песня? – спросил, наконец, Король Праздника, а Королева задала другой вопрос:
- Как твое имя?
- Песня - «Баллада о камне и небе», а меня называют Отлученным.
Странное имя… но каждый в этом мире волен выбрать, как зваться.
- Ты достоин награды, - начал весенний монарх, но ты жестом остановил его:
- Другая награда, кроме права петь на этом Празднике, не нужна.
Все согласились с этим, и один за другим стали предлагать тебе темы для песен. О разном просили, и ты исполнял всякую просьбу, но печаль больше подходила тебе, чем радость, и горечь звучала даже в веселых мелодиях.
Одна из песен, с неровной, неприкаянной, словно бы не доверяющей себе мелодией, не была исполнением чьего-то желания. Разве что – твоего собственного, и каждое из ее слов делало окружающий мир меньше, заставляло его сжиматься:
- Кто знает правду, кто скажет слово?
Что жизнь без смерти, что смерть без жизни?
Он был бродягой и песнотворцем,
С душой поющей, с любимой арфой,
Смешной и дерзкий, бродил по свету,
Слагая песни, терзая струны.
На нить дороги низал он звуки,
Как нижут бисер на нить льняную.
Но незаметно подкралась старость.
Певец усталый к земле склонился,
Роняя арфу, теряя песни.
Как бисер яркий, в траву скатились
Живые звуки, слова и мысли.
И в миг, который всем предназначен,
Смерть рядом встала с певцом замолкшим,
И тонкой бледной своей рукою
Коснулась арфы, струны звенящей.
Певец воспрянул, в глаза Ей глядя.
«Нет! – он воскликнул, - возьми что хочешь,
И это сердце, и душу эту,
Но чудо-арфу оставь, молю я!
Поющий смертен, как всяк живущий,
Но жизнь бессмертна, бессмертна песня.
Другой на арфе моей сыграет,
И петь заставит сердца и души».
И Смерть сказала: «Тебя уважу,
Когда мою ты исполнишь просьбу:
Спой мне о жизни и спой о смерти,
Как пел ты людям, тебе внимавшим».
И взял он арфу рукой дрожащей,
Струны коснулся, запел негромко
О жажде жизни и власти смерти,
О том, как сердце стучит упрямо,
Победу смерти не признавая.
Что жизнь на грани - всего дороже,
О том, как сладко дышать ветрами,
Страдая жаждой, в ручье напиться,
Смеяться в гневе, от счастья плакать,
Не знать покоя и долг свой помнить.
Что смерть – не кара, не чаша с ядом -
Покой надежный, бесспорный отдых,
Кому желанный, кому – ненужный.
Все в этом мире равны пред Нею.
Слова иссякли, погасли звуки.
Смерть отступала, одернув полог.
«Ты пел так страстно о том, что любишь,
Жизнь восхваляя, смерть не ругал ты.
За эту честность, за силу песни
Тебе верну я и пыл, и юность,
Чтоб с верной арфой бродя по свету,
Ты пел о смерти, как пел сейчас ты.
Слова простые, слова без страха,
О том, что милость дарю я людям,
О том, что в смерти нет зла и злобы.
Усталость, старость тебя не тронут,
Пока ты будешь мне в песнях верен.
Моею властью дарю бессмертье –
Так песни вечны, так вечна я.
Служи мне верно, служи мне честно.
В твоих же песнях – твое бессмертье.
Вот так и стал он певцом бессмертным,
Который Смерти обязан жизнью,
Кто знает правду, кто скажет слово –
В чем ценность жизни, в чем смерти ценность?
Голос твой был негромок, но полон печальной власти.
Когда музыканты вновь заиграли музыку, куда более подходящую для Праздника, чем твои песни, ты закружился вместе со всеми, повторяя неприхотливые движения танца… Тогда и я присоединилась к танцующим, но лишь для того, чтобы встретиться с тобой взглядом и спросить:
- Скажи мне, Отлученный, это правда, то, о чем ты пел?
Ты посмотрел на меня, кажется, не сомневаясь, что я знаю ответ:
- Нет на свете такой правды, которой хватило бы одной песни, но полуправда легко вмещается в два слова.
Потом, позже, ты покинул наш городок, и даже песни твои, запомненные и повторенные, перепетые другими бардами, но лишенные тревожащего душу ритма, ушли. В них больше не было ничего от тебя.

III

В конце недели, когда закончились дожди, я отправилась в гости к сестре, живущей в пригороде. Но путь мой вел через площадь, где проходили публичные суды. Вот и сейчас плотная толпа окружала помост, на котором стоял судебный глашатай, тусклым, усталым голосом и, должно быть, уже в последний раз, спрашивавший, нет ли среди людей того, кто сможет или захочет поручиться за обвиненного. А обвиненным был ты, человек, к которому снова и снова возвращались мои мысли. Приговоренному к смерти давали надежду – если бы нашелся поручитель, тебе оставили бы жизнь.
Пробившись сквозь толпу, я поднялась на возвышение и встала перед глашатаем:
- Я могу поручиться за этого человека, – голос, вот чудо, не предал, не задрожал и не пресекся, хотя сердце колотилось от волнения и страха.
Глашатай посмотрел на меня:
- По праву крови, духа или сердца ты хочешь поручиться за приговоренного?
Право крови - право родства, но ты не был ни кровным родичем моим, ни кровным врагом. Право духа – для того, кто выбрал Путь Веры…
- По праву сердца, - ответила, называя то, что есть у каждого - право на милосердие и доброту безо всякой причины.
- Ты ручаешься жизнью и душой за то, что этот человек больше не совершит никакого злодеяния, а совершенное будет искуплено им или тобой? - по знаку герольда я подошла к столу, где он предложил мне пергамент и стило, на заостренном конце которого поблескивали чернила.
Не читая текста Поручительства, я подписала его своим Именем Души. Взгляд споткнулся о твое Имя – и я удивилась тому, насколько мало оно подходит тебе. А может, так показалось потому, что уже привыкла называть тебя Отлученным.
А потом я посмотрела на тебя – почти с вызовом: сделанное сделано, и ничего нельзя изменить. В глазах твоих медленно гасло солнце; я испугалась, что мой поступок нельзя простить, и перед лицом этого страха глупым и ненастоящим показалось чувство, подтолкнувшее спасти тебе жизнь. «Знаешь ли ты, что сделала это только для себя?» – спрашивали твои глаза.
Единодушие больше не объединяло людей, они перестали быть толпой и позволили нам уйти прочь.
Так мы и шли вместе – до дверей дома сестры, и ты молчал, не оправдывая моих ожиданий и не упрекая за жизнь, которая, кажется, была не нужна тебе.
Лишь когда я остановилась перед домом родственницы, ты посмотрел на меня иначе. Словно начал понимать причины поступка, свершенного ребенком, живущим во мне, ребенком, вечно жаждущим справедливости и заставляющим меня бороться за нее.
- Странный ты человек, Эльхиир, - сказал ты, и я вздрогнула, потому что недопустимо и возмутительно называть кого-либо Именем Души. Оно – тайна, которую каждый в свое время находит в глубине своего существа, слово, выражающее самую суть, все силы и слабости одного человека. Его называют при клятвах или когда просят о чем-то важном, как сама жизнь, открывая свою душу, делая ее беззащитной.
И зная все это, я поддалась неясному порыву и ответила недозволенностью на недозволенность, Именем на Имя:
- Ты тоже, Льюриан. Скажи, почему приговор так суров, но обычаем поручительства не пренебрегли?
- Все боятся того, чего не понимают, - ответил ты. - В простых песнях можно увидеть и проклятье, и призыв беды, и Вечное Зло. Например - заклинание разжегшее лихорадку, пусть не здесь, а в другом месте. А страх стоит того, чтобы наказать его виновника или послать за ним т'эри*.
- Ты говоришь так, словно привык встречать только это, - ужаснувшись чьей-то способности подослать к певцу наемных убийц, ответила я возмущенно, - но все люди разные...
- Но бесстрашны только беспечные или самые простодушные, как ты, дева-надежда. Если мера человека – жизнь, то и самый больший его страх - потерять ее. Пусть лучше мерой будет смерть. Горше жизни нет отравы, выше смерти нет награды.
- Не понимаю тебя, - призналась я тихо.
- Потому что судишь обо всем по-своему. Мне не нужны ни покой, ни надежда, но я благодарен тебе за желание дать то, в чем я, возможно, буду нуждаться потом. Только и этот поступок, и все остальные, которые можно не совершать, станут данью твоему представлению о добре и зле.
Обида, смешанная с болью, забилась в моем сердце, но обида быстро исчезла, а боль осталась. Я поняла: тебе не нужно все, что я сделала, и все, что только могу сделать. Хотелось заплакать – или убежать далеко-далеко, где нет ни тебя, ни твоих слов, превращающих правильное в неправильное.
- Если можешь – прости мою беспечность, - произнесла я.
- Ты не нуждаешься в прощении, дева-надежда… Знаешь, почему я называю тебя так? Ты смотришь на мир сквозь надежду, позволяющую видеть лишь то, что нуждается в тебе, и то, в чем нуждаешься сама. Но это правильно лишь для тебя, и каждый, кого встретишь, не может смотреть твоими глазами.
- Ты суров, - сказала я, чувствуя, как отпускает напряжение.
- О нет, не я. Жизнь сурова. Но поверь, я знаю и другие песни, кроме песен о смерти, - ты вдруг улыбнулся и негромко заговорил напевным глубоким голосом:
- Скажи мне идущий, куда ты сегодня пойдешь? Чем манит тебя, эта даль, не прельщавшая прежде? Пусть солнце предаст - для тебя станет спутником дождь, так было со всеми, кто просто поверил надежде. Печаль и случайность лежат у порога невзгод. Но верой на равные доли дорогу порежьте: сегодня в себя, ну а завтра – в ту Цель, что ведет. Так было со всеми, кто просто поверил надежде. Есть «да» или «нет» - две развилки, две верных руки, и выбрать одну не под силу глупцу и невежде. Дорога важна, но слагают ее пустяки. Так будет со всеми, кто просто поверил надежде.
Я не поняла: ты решил подразнить меня, или наоборот, успокоить, уверив, что не станешь пока искать смерти? А у меня уже не осталось слов, кроме упрека. Его и высказала, прежде чем отворить калитку:
- Пусть я никогда не увижу мира таким, какой он есть, но и ты, отказавшийся от надежды – тоже. Прощай.
Я уходила, понимая, что просто так ты не отпустишь, и верно - твои последние слова настигли меня на пороге расставания, на той границе, где я еще могла услышать их:
- Твоя правда так же жестока, как и моя, дева-надежда, потому что ты всегда готова, сопереживая, страдать за других.
Ты сказал это так, словно мы были врагами среди врагов. Получалось – милосердие и сожаление – худшие из всех злодеяний; ты отказывал людям в праве на жалость только потому, что сам не нуждался в нем. Ты отказал в надежде даже тем, кто слабее тебя. И я поверила: твои песни, могли разжечь лихорадку. Многое может сделать с миром желание человека… как и с самим человеком.
Вот так разошлись наши пути.