Нас ждали. Не зря мне с самого начала не нравилась эта затея. И, конечно, я опоздал. Золотое сияние портала тугой спиралью развернулось на площади, среди полусгнивших трупов и костей. Ничего неожиданного, ничего странного, ничего опасного… И Ури рванулся из портала первым, торопясь к долгожданной цели. Выскочил на мощенную каменными плитами площадь, обернулся, сверкая белозубой восторженной улыбкой, сделал шаг вперед, позволяя выйти мне... Тяжелый арбалетный болт с влажным хрустом входит ему в грудь. Второй пробивает висок. Непоправимость происходящего пережимает горло. И все, что я успеваю — подхватить хрупкое тело, что медленно падает вниз, прямо мне под ноги. Прижимаю к груди, прикрываясь от возможного выстрела. Прости, мальчик! Тебе уже все равно. А мертвый, я ничего не сделаю. — Один готов! — пронзает тишину ликующий вопль. Голос срывается от щенячьего восторга. Сучка... — Нита, молчать! Ставь защиту! Я трачу драгоценные мгновения, чтобы бережно опустить тело на мостовую. Падаю следом. Перекатываюсь, уходя в тень стены. Они хороши… Болт свистит у виска. Освященное серебро обдает жаром. Второй — тоже мимо. Следом приходит волна чужой магии, что Они почему-то зовут верой. Но расстояние немалое, а город так пропитан смертью, что Их сила вязнет и рассеивается впустую. Теперь моя очередь! Плохая была мысль: играть с некромантом на площади, полной трупов. Нюхаю воздух, пробую на вкус. Ужас, безумие, боль… Эманации смерти так густы, что у меня зубы ломит. Закрываю глаза и почти сразу открываю их снова, по ту сторону Тени, где нет ни ночи, ни дня. Вся площадь во тьме, но три серебряных пятна я различу, даже если глаза мне выжгут. Кожей почую, костями… Два послабее: заемная сила, готовые амулеты. Зато третье — яркое, силуэт умудряется рассеять мрак далеко вокруг себя. Это здесь-то! В Колыбели Чумы! Никак, паладин пожаловал? Когда-то я был бы польщен. И даже сейчас бы с радостью позабавился поединком. Если бы не Ури. Пальцы четко и быстро делают свою работу, чем бы ни была занята голова. Сначала щит. Самый прочный — я знаю мощь паладина. Сеть на всю площадь! Виски сначала ломит от напряжения, потом пронзает раскаленной иглой. Пусть! Бредень быстро приносит улов: дюжины две серых огоньков. Эти при жизни были посильнее, потому и не успели рассеяться до конца. Тугие потоки силы черными змеями струятся с пальцев, ползут по площади, находя цели. Две дюжины целей… Я старательно обхожу тусклое сияние над телом Ури. Торопливо полосую запястье, чтобы начертить знаки власти прямо на камнях. Отползаю от рисунка. А потом шепчу заклинание, прижимаясь к стене, пока жгучий поток света рвется в мою сторону. Низкий голос гремит над площадью, выпевая слова молитвы. Где-то наверху ему тревожно отзываются колокола собора. Кожа горит, волосы встают дыбом и трещат, но щит пока держится. Хорошо, что сижу, ни за что бы не удержался на ногах. И хорошо, что пока паладин поливает меня магией, не рискнут приблизиться остальные. А ну как эманации святоши обнаружат в душах соратничков грех? Святость такого накала жжет не хуже кислоты. Или очистительных костров Инквизиции… Да когда же ты иссякнешь, сволочь? Из ноздрей теплыми противными струйками течет кровь. Когда-то у меня была привычка от боли закусывать нижнюю губу. Но обучение некроманта такая вещь, что никаких губ не напасешься… Я терплю, терплю, терплю… Терплю до тех пор, пока смертельное сияние не тускнеет — даже паладину надо перевести дух. И, поймав мгновение, отпускаю две дюжины туго натянутых нитей, что держал все это время! — Тварь! Мразь нечистая! Ну, просто музыка для слуха… Усмехаюсь окровавленными губами, наблюдая, как поднимаются чуть неуклюже, но с каждым мгновением все увереннее, мои орудия. Ковыляют, протягивая оголившиеся кости рук, оставляя ошметки слизи и гнилого мяса, настойчивые, неотвратимые как сама смерть... И, разумеется, у арбалетчицы не выдерживают нервы. Вряд ли церковные псы показывали своей сучке, натаскивая на охоту, как выглядит атака толпы умертвий. Может, одного-двух… Истошно визжа, она срывается с места. Второй — теперь я их вижу обычным зрением — догоняет, схватив, прижимает к стене... — Нита, стой! Стой, тебе говорят! Они тебя не тронут! Тут он прав, как ни жаль. Амулеты защитят от прямого прикосновения тлеющей плоти. Но на площади достаточно палок… И камней… Да и оружие у некоторых мертвецов имеется. Рыдающая девка вжимается в стену за спиной крепкого мужика, тот умело отбивается глефой. Умертвия кружат вокруг, падая, когда удачный выпад отрубает голову, но их слишком много. Вот и славно! Хорошо, когда все при деле… Наверное, паладин со мной согласен. Не пытаясь помочь соратникам, он выпрямляется и идет ко мне, широкими тяжелыми шагами пересекая площадь. Легкие латы, белый плащ с алым крестом, горящий верой и ненавистью взгляд. Сияние от него такое, что глазам больно, голос громыхает, и его молитва рвет попавшегося на пути мертвяка в клочья. Криво улыбаясь, я стою на месте. Много чести, шагать ему навстречу. — Изыди, исчадье! — Ада, — любезно подсказываю я. — Ты забыл добавить. Больше не успеваю сказать ничего. Пробужденный амулет вспыхивает маленьким солнышком. Щит выдерживает, но меня сбивает с ног и спиной впечатывает в стену. А стоял бы от нее дальше — и летел бы дольше. Бесполезный амулет падает в сторону, церковник выхватывает еще один. — Некромант Грель Ворон! Кровью и Силой Господней... Договорить он не успевает. Я поднимаю левую руку, плотно прижимаясь к стене, влипая в нее всем телом. Небеса небесами, но надо же и под ноги смотреть. Он ступает на капли уже засохшей крови, прямо посреди знаков, держа в латной перчатке разгорающийся амулет. Лучше просто не придумать! Между нами шагов пять, не больше. Я выплевываю слово и закрываю глаза правой ладонью. За веками полыхает так, что тонкая плоть не спасает от жара. Стена обжигает спину. Медленно открываю глаза. На противоположной стороне площади остаток умертвий вяло атакует девчонку, изо всех сил машущую тяжелой для нее глефой. Вояка, скорчившись, лежит позади нее. Надо же, не сбежала... Вот теперь можно и прогуляться. Под ногами скрипит пепел. Поворошив его носком сапога, я с наслаждением пинаю бесполезный кусочек серебра — единственное, что осталось от паладина в столкновении стихий. Дальше все просто. Так просто, что даже противно. Через пару минут арбалетчица, надежно обездвиженная, сидит у стены, полосуя меня ненавидящим взглядом. Соплячка, не старше Ури. И волосы такие же светлые, будто в одной деревне родились. Сердце давит тупая боль... — Говорить будете сразу или потом? — интересуюсь у обоих. Упрямо поджатые губешки, вытаращенные голубые глаза наливаются прозрачным... — У вас что, мужики закончились? — поворачиваюсь к церковнику. Не так уж ему и плохо. Несколько неглубоких ран, укусы. Если сейчас полечить — жить будет. По крайней мере, пока свое слово не скажет Госпожа Чума. Или у них и от нее защита есть? Точно, вот… Деревянные крестики так и лучатся знакомым спектром. Нагляделся, пока Ури работал. Аккуратно режу кожаные тесемки, сжимаю их в ладони, позволяя деревяшкам покачаться в воздухе перед глазами парочки. — Ну так что? — Да плевать, — отзывается вояка. — Пока заболеем, ты нас сотню раз убьешь. Неглупый. Смелый. Или очень жадный, если наемник. Сунуться в Колыбель Чумы, место, с которого началась эпидемия — чего-то да стоит. — Убью, — киваю я. — Но быстро и без боли. Если скажете, кто вас навел. А если не скажете — позавидуете вот этим. Киваю на умертвия, что слабо копошатся рядом. Если белобрысая что-то и знает, то разве случайно. В глазах у нее настоящая паника. Матерый волкодав только зубы сжимает, глядя мне в лицо. — Решили попасть в рай, как мученики? — ласково спрашиваю я. — Вынужден огорчить. Рая не будет. Вы убили моего ученика... Сажусь прямо на покрытый остатками гниющей плоти камень, чтобы заглянуть — лицо к лицу — в глаза церковника. — Не будет ни рая, ни покоя. Сейчас я подниму пару мертвяков, и они будут вытворять с твоей подружкой такое, что ты представить не можешь. Такому ни в одном борделе не учат, уверяю тебя. Потом еще двух-трех... И еще... А ты будешь смотреть. Долго смотреть… И слушать… Пропущу ее через всех, кто тут не развалился на кости. А когда устану от воплей и зрелища, позволю ей себя убить. Как ваш бог встречает самоубийц, тебе напомнить? Чужая усмешка, холодная и мерзкая, сводит мне губы, пока говорю. Соплячка тихонько ахает, пытаясь вжаться в стену, продавить ее насквозь. И, кажется, даже вояку проняло. Давний шрам на переносице белеет, лицо начинает дергаться. Я продолжаю: — Потом, если не поможет, эти добрые люди, при жизни столь преданные вашей церкви, займутся тобой. Им наплевать, что ты не девка. И все равно, кого рвать на куски. А когда сдохнешь, ты к ним присоединишься. Я постараюсь, чтобы душа задержалась в твоем теле. Будешь чувствовать каждую минуту разложения, каждого червя, жрущего твое мясо... Немного рискую, конечно. То, что я обещаю сделать с белобрысой, невозможно чисто технически: умертвия могут сожрать человека заживо, но плотское желание — привилегия живой плоти. Оставить душу в мертвом теле не выйдет и подавно. Паладина напугать этим я бы не смог: проклятые ублюдки от союза магии с религией неплохо разбираются в теории. Ну, так паладина здесь и нет… А пачкаться я не хочу. Будь церковный волкодав один, пришлось бы повозиться. Ненависти у него в глазах на троих. Злость пополам с беспомощностью — посмотреть приятно. И, похоже, не наемник. На своих тем обычно плевать, а со мной он бы сразу попробовал договориться. Но когда соплячка начинает тихонько подвывать от ужаса, глядя на подползающего по моему жесту мертвяка, ее напарник ломается. Он просит меня поклясться: сдавленный голос звучит глухо и покорно, взгляд волкодав прячет. Я клянусь. Клянусь не делать ничего из того, что обещал, и вообще не прибегать к магии. Конечно, имени он не знает. Скорее всего, имени не знал и погибший паладин. Но мельком увиденной приметы мне достаточно, чтобы сложить два и два. Не так уж много людей знало о нашей с Ури вылазке… Я киваю, почти с благодарностью. А потом, чтобы не заорать от боли и ненависти, сжимаю в ладони, кроша сухое дерево в мелкие щепки, заговоренные крестики. Затем развязываю девчонку, вручая ей арбалет. Второй кидаю вояке. И объясняю положение дел. Ухожу, не оглядываясь, не опасаясь болта в спину… Я не смелый, просто у меня очень хороший щит, и они его видели в деле... Тело Ури лежит там, где я его оставил, магия, поднимающая мертвецов, моя магия, тщательно обошла его стороной. Я сажусь рядом, запускаю окровавленные пальцы в длинные светлые волосы и замираю на несколько долгих ударов сердца. — Ури… Мальчик мой… Прости… Я должен был запретить… Но я так боялся, что это тебя сломает... Он заплатит за твою смерть. Непременно заплатит... Клянусь... Осторожно расстегиваю куртку, словно могу потревожить раненого, вытаскиваю из нагрудного кармана большой, слабо светящийся пузырек. Чума пришла достаточно давно, чтобы мы — те, кто знал — успели принять меры для защиты. Ури пошел дальше. Он сотворил Исцеление. Простые, как и все гениальное, чары. Выпусти их — и источник болезни обернется спасением. Нужно лишь попасть в место, где началась эпидемия. Покинутый город, чье название не произносим даже мы. Ури был гением. И он до сих пор жалел людей. Очень вредное сочетание для ученика некроманта. Но я не смог отказать, когда мальчик захотел испытать свое творение. Провести портал в Колыбель Чумы, город без единого живого человека, выйти, разбить пузырек, вернуться обратно… Что может быть проще и безопаснее? Я пошел с ним лишь ради того, чтобы разделить минуту его триумфа да помочь с порталом. Что мне за дело до людей и их Чумы? Студеный ветер шевелит светлые пряди, несет по площади пепел… Стекло бутылочки холодит пальцы. Я хорош в своем деле, но таким, как Ури, мне не быть никогда. В девятнадцать он создал средство от чумы. Что бы он еще принес в этот мир? Мир, который его убил. С другого конца площади слышится сухой щелчок. Да, самоубийцам путь в Их рай заказан. А чума убивает очень медленно и невыносимо мучительно. Эти двое пробыли в ее Колыбели достаточно долго, чтобы пропитаться заразой насквозь. И дело только в выборе: кто из них поможет другому уйти быстро и без боли, оставив себе отвратительную смерть… Кто подарит товарищу желанную участь мученика, обрекая собственную душу на посмертную кару убийцы? Пожав плечами, я все же поднимаю голову. Мне любопытно… Серебристый огонек девчонки тускнеет, рассеиваясь. Интересно, пришлось ли ей умолять или спутник сам сделал выбор? На самом деле, не так уж и интересно. Поднимаюсь, все еще держа в застывших пальцах пузырек. Портал колышется в двух шагах, приглашая… Ури так мечтал об этом… Мне нет дела до их жизни и смерти, их Бога и их Чумы. Они не заслужили ни прощения, ни пощады! Но он был моим учеником. И выполнить его желание — все, что я могу сделать. Месть — для меня. Но для Ури — это. И никто никогда не узнает, почему ушла Чума, верно? Резкий порыв ветра кружит пепел, приносит печальный звон колоколов мертвого собора... Ни их Бог, ни моя Тьма не могут решить за меня. Я разжимаю пальцы, и, спустя мгновение, тонкое стекло разлетается вдребезги на каменной мостовой Колыбели.
* * * В темной комнате горит огонь. Трещит, рассыпаясь золотыми искрами, облизывает изнутри каменные стенки очага. Иногда тянется языком пламени наружу, и тогда сидящий перед очагом протягивает навстречу пальцы — огонь, словно испугавшись, отдергивается от них, прячась обратно в очаг. — Даже пламя боится холода в моей крови, — тихо говорит сидящий, отбрасывая назад длинные седые пряди распущенных волос, когда это случается в очередной раз. — Огонь останавливают огнем, — негромко отвечают ему из темного угла. — В тебе еще достаточно собственного пламени. — Не льсти, — усмехается тот, кто смотрит на огонь. — Я позвал тебя не для того, чтобы слушать утешения. Мое время уходит. — Я слушаю, — отзывается темнота. — Тем, кто стоит на пороге, видны обе стороны. Я смотрел назад, где остаются они, и вперед — куда уйду я. Мир колеблется. Мир на грани. В этот Самайн начнется то, чему лучше бы не случаться… — Я слушаю, — снова откликается темнота, когда он замолкает. — Трижды бросал я руны на прошлое, настоящее и грядущее. И трижды выпадали ворон, сломанная ветвь и колесо. Но голос рун молчит для меня. — Так ли это? — спрашивает темнота. — Это так. И не говори мне о том, чья ветвь сломана. Я не хочу слышать. — Тогда мне придется молчать, — говорит темнота. — Он мертв для сидхе. Ветвь отделена — ей не прирасти снова. — Сломанные ветви, бывает, пускают корни, — шепчет темнота. — Но став деревом, ветвь остается собой. Из дуба не вырастет яблоня, а из омелы — шиповник. И боярышник все равно будет… — Замолчи, — роняет сидящий у очага. — Молчу, — равнодушно соглашается темнота. И снова только огонь говорит на языке треска и искр, пока сидящий возле него снова не размыкает сухие губы на желто-сером, словно пергаментном лице. Тот, кто увидел бы его сейчас, мог бы принять за человека, но у людей не бывает глаз, сияющих в темноте. — Не так я хотел бы уйти. Не на ложе, больным и слабым, окруженным стервятниками и сухой листвой мертвых побегов. Мой дом — великий дом сидхе — гибнет. — Ты велел мне молчать, и я молчу, — говорит темнота. — Говори. — Сломанная ветвь может пустить корни. И если на нее сядет ворон, колесо закрутится вновь. — Или нет? — Или нет, — соглашается темнота. — Самайн грядет. В крови, тьме и кличе Дикой Охоты. Великий Самайн, открывающий врата вечности. Кто-то уйдет в эти врата, но кто-то может и явиться. — Я сам сломал эту ветвь и иссушил ее. Никогда ей не пустить корни, — молвит сидящий у очага. — Кто знает… Мир крутится в Колесе. Все еще крутится. И меняется с каждым поворотом. Сделанное тобой кто-то может и отменить. — Так ли это? — спрашивает сидящий у очага. — Это так, — отвечает темнота. — Но все имеет свою цену. — Назови ее. И темнота смеется сухим шелестящим смехом. Она смеется и смеется, а плечи сидящего у огня сгибаются ниже, словно боль терзала его изнутри. — Назови цену, — шепчет он, наконец. — Назови ее… — Брось руны еще раз, — шелестит темнота. — Ну же. Дотянувшись до сморщенного мешочка из светлой кожи, сидящий у очага встряхивает его в дрожащих ладонях и, не удержав, роняет. С тихим стуком кусочки дерева катятся по каменному полу. Замерев, сидящий у очага смотрит на них. Пустая, пустая, пустая… Гладкие, словно только что выструганные и еще девственно чистые деревяшки рассыпались на полу. — Видишь, — шепчет темнота, — не мне назначать цену. Но ты узнаешь ее, когда придет время. Сможешь найти среди этих рун Ворона? А Сломанную ветвь? Отыщи Колесо… Не можешь? Тогда жди. Ты дождешься, обещаю. Я дам тебе время. Ты увидишь, как мир дрогнет, когда Колесо повернется. И уйдешь так, как захочешь. А я подожду. С тобой было весело, Боярышник из рода Боярышников, и я умею благодарить за веселье. Но ты не благодари. Успеешь… Тишина. Только огонь что-то обиженно трещит про что-то. Может, про то, что тьма в комнате сгущается и из угла веет холодом, словно кто-то открыл дверь, уходя. Куда-то в очень холодное и темное место, из которого теперь дует и дует ледяной темный ветер. Но вот сидящий у огня поднимает голову, снова протягивает пальцы к огню, как к живому зверю — и тот не отдергивается, приникая ласково и покорно, облизывая их — и не обжигая. — Я подожду, — соглашается сидящий у очага, собирает пустые руны и забрасывает их в огонь. Яростно вспыхнув, пламя озаряет изборожденное глубокими морщинами лицо, на котором живы только глаза. Мастер школы Удава.
Ну, вот как-то так.) Жизнь в реале не дает писать, сколько хочется.) Но я постараюсь почаще заглядывать.) Может, еще кому понравится... Мастер школы Удава.
Когда я попаду в преисподнюю, там окажется холодно. А еще темно и мокро, в точности как сейчас. Там непременно будет идти дождь. Ледяной, бьющий в лицо, пробирающий до костей студеным ветром. Ненавижу, когда дождь, ночь и дорога — вместе. До Стамасса еще миль десять, кожаный плащ давно не спасает от сырости: волосы липнут к лицу, одежда не греет, а забирает последние крохи тепла. Проклятый дождь, проклятая дорога, проклятая осень... Преддверие Самайна, время тьмы и холода. И надо же было епископу Абердинскому припереться в Стамасс именно сейчас. Портал теперь не использовать: служба инквизиции накрыла графство плотным куполом, чтоб никто не подобрался к его святейшеству, используя нечестивую магию. В город меня после тушения огней тоже не пустят, да и нечего делать волку на собачьей свадьбе. Значит, ночлег надо искать ближе. Дюжину лет здесь не был, но повороты и перекрестки не путаю: тусклые огни пробиваются сквозь мглу, когда я уже всерьез думаю над тем, чтобы проломить купол, подняв по тревоге всех ищеек епископа. В трактире тепло. После промозглой сырости снаружи это настоящее блаженство. Если бы еще не запах... Зал с низкими прокопченными балками забит народом. Едва переступаю порог, перехватывает дыхание и начинают слезиться глаза: крепко воняет псиной, тухлой рыбой, дымом и кузнечной гарью, гнилью, мочой и просто застарелым потом. Я с трудом пробираюсь к свободному месту, стараясь поменьше соприкасаться с людьми. Может, среди этого сброда затесалась парочка умертвий? Ничуть бы не удивился. Очень запахи знакомые. Опять же, Самайн на дворе. Впрочем, умертвия ни при чем. От мокрых кожаных плащей, грязных тел и волос воняет даже хуже, чем от трупов. Неужели новому богу настолько не угодна чистота? Могу понять смысл умерщвления плоти, это действительно смещает баланс в сторону души, но почему так? Не постом, не целомудрием, не отказом от зависти, гнева и прочих страстей. Нет, святость у них начинается с вони и чесотки. Бред. Желай их бог именно этого, не косил бы свою паству болезнями. А чума вспыхивает все чаще, не говоря уж о холере, язвах и лихорадках... Опускаюсь на скамью в темном углу, между очагом и дверью, дергаю за рукав пробегающую мимо девчонку с подносом. Ошалело кивая, она слушает, уносится, и через пару минут передо мной стоит глиняная миска с горячей похлебкой из мяса и бобов. А еще нераспечатанная бутыль вина, копченая курица и несколько лепешек. Ложку приходится вытереть о подкладку плаща, но похлебка, как ни странно, вкусная. Только чеснока столько, что во рту начинается пожар. Но так даже лучше, хоть чуть перебивает вонь. Горячее варево быстро согревает тело. Да, отвык я от этого. От еды, кислого местного вина, грубой одежды, запахов. Смотрю свысока. Брезгую немытой посудой... Или все дело в том, что я просто отвык от людей? Компания рядом хлещет вино и бурое пиво с таким азартом, что я почти завидую. Под куртками и плащами кожаные доспехи, на поясе длинные ножи. То ли солдаты, то ли разбойники. Невелика разница, кстати. От гомона в зале уши закладывает, каждый старается докричаться до соседа. Но у этих за столом особенно шумно. Не нужно даже прислушиваться, пронзительный голос режет спертый воздух как нож. — А я тебе говорю, что есть там призраки. Один уж точно — сам старик, хозяин замка. Ну да, Самайн же. Как ни стараются священники, вытравить память из народа нелегко. Не зря же люди в будничный день гуляют, как перед Страшным Судом. Вот и страшилки в ход пошли... — Сказки все это... — И ничего не сказки, — горячится рыжий паренек в синем шерстяном плаще. — Мне лесничий барона Бринара рассказывал! В лунные ночи старик ходит по стенам замка, ищет договор, который потерял. А договор на его сына, проданного Проклятому. Оттого и весь замок Энидвейт проклят, что его наследника забрал нечистый. И пока младший Энидвейт не вернется, блуждать его отцу после смерти, не зная покоя... Медленно ставлю бутылку на стол, так и не откупорив. Вот оно, значит, как. Что ж, кому и знать эту историю, как не людям Бринара... Хорошая сказка, для Самайна в самый раз. Проданные души, призраки, договор с Тёмным... И святая инквизиция, как же без нее! Твари... Тупая мразь, кичащаяся своей непорочностью и благочестием. Знать не знающая, что такое жить под тяжестью проклятия... Ненавижу. Не сорваться бы. Сейчас это совсем некстати. Не то время, не то место, чтоб сводить счеты с прошлым. А рыжий, завладев вниманием всего застолья, упоенно вещает: — Когда барон решил заполучить Воронье гнездо, он подкупил королевских судей, и те решили тяжбу со старым Энидвейтом в пользу Бринара... А наследник его, не помню, как звали, был отмечен печатью Проклятого, только тот не мог забрать свою собственность, пока юноша ходил к святому причастию и на службы... Мать его была ведьмой... Отец заключил договор... А явился Проклятый в облике огромного ворона... Слышно мне не все, но и того, что долетает сквозь трактирный гул, более чем достаточно. Даже один из слушателей не выдерживает: — Ну, это точно враки. Как может ворон унести пятнадцатилетнего парня? Он что, с лошадь был, этот ворон? — Нечистый и не то может, — отрезает рыжий. — Не зря же вся семья Энидвейта поплатилась за этого выродка... Его мать-ведьма... Я накидываю капюшон, спрятав под ним приметные черные волосы и большую часть лица. Сгребаю в сумку мясо, хлеб, так и не открытое вино. Наверное, дождь уже перестал. А может и нет. Плевать. Если выехать сейчас, к рассвету можно добраться до Маглорского моста, а там и граница графства недалеко. Может быть, купол закончится даже раньше... Подзываю девчонку-разносчицу и выкладываю на стол пару серебряных монет. — Господин уже уезжает? — поражается она, невыносимо медленно копаясь в карманах засаленного передника. — Но на улице ночь. Сегодня плохое время для дороги, ваша милость... — Оставь сдачу себе. Еще бы не плохое. Только сумасшедший пустится в дорогу, когда по земле гуляют духи Самайна. Сегодня их ночь. Открываются холмы сидов, разверзаются могилы и склепы, переплетаются миры и судьбы. На дороге можно повстречаться с кем угодно: покойником, блуждающим духом, фейри... А то и с кем-то из древних богов, если сильно не повезет. Подхватив сумку, быстро выхожу в дверь, оставляя позади трактирную вонь, крики выпивох, испуганно вытаращенные на странного путника глаза служанки. Эта сказка Самайна — не для меня. Уголек, привязанный под навесом у переполненной конюшни, уже успел отдохнуть. Конюх даже напоил его и кинул в ясли охапку сена. Сообразил, наверное, что от хозяина дорогого эшмарского жеребца можно получить больше обычного медяка за усердие. Только вот его самого рядом нет, хоть всю конюшню уводи. Тоже празднует, что ли? Положив монету на край яслей, отвязываю повод и вскакиваю в седло. Уголек недовольно фыркает, ночной холод не нравится и коню. Ничего, потерпим. Я слишком хочу домой: к любимому креслу перед жарко натопленным камином, библиотеке, горячему вину со специями. И к лаборатории, конечно. Денег, полученных сегодня за несложный, но грязный алхимический заказ хватит на несколько действительно интересных экспериментов... Выезжая за скрипучие, с трудом открытые ворота, я почти верю себе, что просто хочу вернуться в убежище. Дождь действительно перестал, но небо по-прежнему затянуто пологом тяжелых осенних туч, отчего ночь кажется густой, вязкой. Резкий ветер дует со всех сторон, холод мгновенно забирается под сырой тяжелый плащ. Зато дорога совершенно пустынна: даже Псы Господни сегодня не высунут носа за порог. Миля... Еще одна... И еще... Не заблудиться бы. Глупо, Грель. Можно уехать из трактира, подальше от пьяной болтовни. От себя не уйдешь... Ветер все сильнее, чернильную тьму прорезает яркая вспышка. Ну вот, только грозы не хватало! Один... два... три... четыре... пять... Грохот обрушивается с такой силой, что я невольно пригибаюсь в седле, а Уголек испуганно храпит и мотает головой. Пара миль до того места, где ударило. Далеко. Пока еще далеко... Вернуться в трактир? Нет уж... С трудом удерживая танцующего на месте коня, вспоминаю дорогу. За пятнадцать лет деревянная часовенка могла развалиться или сгореть. Но если нет — там можно переночевать. Значит, еще немного по дороге, а потом в лес. Бело-голубое сияние вновь заливает холмы, петляющую дорогу, редкие деревья. Один... два... три... четыре... Удар! Стоит поторопиться. Молнии бьют все чаще. И гроза ближе: я успеваю сосчитать лишь до трех между вспышкой и раскатом грома. Каменный столб, отмечающий поворот к часовне, как живой выскакивает из тьмы. Несколько мгновений я еще колеблюсь, ночной лес хмур и неприветлив. А потом, после приглушенного деревьями громыхания, по всему телу прокатывается волна страха, еще раньше, чем слышу многоголосый вой охотничьих рогов. Проклятье! Уголек встает на дыбы — я еле успеваю развернуть его в нужную сторону. Взбесившиеся ветки летят навстречу, конь хрипит и рвет уздечку... Теперь выбора не осталось точно. Фейри-одиночек я не боюсь, и повстречай призрака или умертвие — только посмеялся бы. Но Дикая Охота — дело другое. Обычный человек, оказавшись на пути у темной своры, может упасть ничком, заткнуть уши и переждать беду. Если повезет — Охота пролетит мимо, обдав ледяным ужасом и оставив на память седину в волосах. Неудачника подхватит с собой, закружит и унесет до утра. А вернувшись домой, прежним он уже не будет… Вспоминать ему до конца дней безумную скачку над землей наперегонки с бешеным ветром и смертью. Но если с Охотой столкнется чародей… Это добыча лакомая и редкая. Мне совсем не улыбается стать игрушкой в холмах сидхе. А между мной и грозой — предвестьем Охоты — меньше мили. И потому — вперед! Протяжный вой рогов теряется вдали, но по телу все равно катятся волны дрожи. Керен говорил, что зов Дикой Охоты состоит из двух звуков. И тот, который не слышат человеческие уши, куда опаснее. Это он заставляет выть собак и беситься лошадей. Что ж, чувствуя коленями, как вздуваются бока Уголька, я готов поверить в слова бывшего наставника. В лесу темно и холодно. Полная луна с трудом пробивается сквозь тучи, и тропу еле видно. А еще меня преследует ощущение взгляда в спину. Оно до того сильно, что я прикрываю глаза, сосредотачиваюсь и мысленно скольжу на другую сторону Тени. Здесь все серо и мутно. Серебристые скелеты деревьев ровно светятся в полумраке, кое-где видны крошечные огоньки птиц и мелких зверюшек. Никого! Но между лопатками чешется, словно кто-то глядит поверх стрелы на уже натянутой тетиве. И я тороплюсь. Уголек пофыркивает, но теперь идет спокойно и быстро. До часовни лиги полторы, не больше. Или даже лига. Она стоит на месте старого капища, разоренного пару столетий назад, и это хорошее место, чтобы переночевать. Для меня точно. Здесь камни еще помнят старую силу, которую новый бог так и не сумел приручить. Тропа утоптана. Интересно, кто сюда ходит? И зачем? Когда за рекой построили большой монастырь, служить здесь перестали. Древний лес вытолкнул из себя чужаков, как плоть выталкивает занозу. Молния режет небо прямо над головой! Раскат! Я натягиваю узду, Уголек пляшет, рвется вперед, и следующая вспышка высвечивает черный силуэт часовни посреди небольшой поляны. Петля повода удобно ложится на столбик у полуразваленного крыльца. Запах сырости от деревянной стены, провалы узких окон, скрипучее крыльцо. Переступив порог, я замираю, не больше чем на мгновение. Щит! Левой ставлю мгновенную защиту, прижавшись спиной к дверному косяку, правой — волшебного светляка под потолок! Темная фигура, сжавшаяся на полу у алтаря, сдавленно вскрикивает. Та-а-а-ак… Прикрываясь щитом, обшариваю пространство часовни колдовским взглядом. Человек. Один. Свечение ровное и ясное, никаких амулетов, заклятий, только блестит искра нательного крестика. Точно человек. Не фейри, не покойник. Уже хорошо. Шагаю вперед и возвращаюсь к обычному зрению. Мой светлячок разгорается сильнее, освещая всю часовню. Огромные светлые глаза, наполненные страхом, смотрят на меня с перепачканного грязью лица. Толстые рыжие косы вот-вот расплетутся, несколько прядей уже выбились наружу, в одной запутался сухой лист. Плотно сжатые губы. Темный шерстяной плащ с меховой опушкой испачкан внизу грязью. Она сюда пешком пришла? Одна? Сегодня? Делаю шаг вперед, женщина еще сильнее вжимается спиной в деревянный алтарь. Да уж! Меня и днем-то можно испугаться. — Кто вы, госпожа? Молчит. Но стоит мне сделать еще шаг — в руке незнакомки блестит лезвие длинного охотничьего ножа. И держит она его хорошо, правильно держит. Ну, если ей так спокойнее — пусть. Пробую еще раз. — Откуда вы тут взялись? Говорить умеете? Она тихонько кивает. Значит, просто боится? Блестящие глаза внимательно изучают меня с ног до головы. Вряд ли осмотр ее успокоит. Выгляжу я наемником или бездоспешным рыцарем. Не лучшая компания для женщины ночью в лесу. А если еще добавить огонь под потолком… — Я вас не трону. Не бойтесь. — Почему я должна вам верить, господин? Вот и голос прорезался. Приятный голос, кстати. Низкий, мелодичный, с легкой хрипотцой. И выговор не местный. — А что вам еще остается? — усмехаюсь я, присаживаясь на обломок скамьи в нескольких шагах от нее. — Сегодня ночь Самайна. Не то время, чтобы чинить кому-то обиду. — Вы… чтите старых богов? — Я помню, что это их земля. А теперь говорите, откуда вы взялись и что тут делаете? Она еще плотнее сжимает губы, с вызовом глядя на меня. Красотка с характером. — Госпожа, я не оставлю рядом с собой на ночь неизвестно кого. Не хотите говорить — выставлю вас наружу, — спокойно сообщаю, любуясь сердито сверкающими глазами. А она уже далеко не девочка. Лет тридцать? Пожалуй. Кожа еще молодая, и губы пухлые. Но в уголках глаз еле заметные морщинки. И какое-то странное ощущение от ее внутреннего сияния: словно оно временами двоится, бросает отблеск. Ведьма? Нет, что-то иное. — Вы… Вы же обещали! — И что? — лениво интересуюсь я. — Зла вам я не причиню. Просто ночевать будете снаружи. Она косится на мой светляк и заметно напрягается. Переводит на меня взгляд, светлые глаза смотрят жалобно и наивно. Слишком наивно. — Я ехала на богомолье. В монастырь святой Гимадии, он здесь совсем близко. Но в лесу на нас напали. Какие-то люди в отрепьях… Наверно, разбойники. Моя лошадь испугалась факела и понесла. Я так боялась! Вцепилась в повод и держалась изо всех сил. А потом она устала и успокоилась. Только я заблудилась. Прошу вас, господин, кто бы вы ни были, не причиняйте мне зла… В течение всей истории я смотрю на нее и улыбаюсь. И под этой улыбкой она смущается все сильнее, пока не замолкает, нервно теребя край плаща. — Вам не холодно на полу, госпожа? — участливо осведомляюсь я наконец. — Говорят, ложь студит сердце… — Что? Но почему…. Ее растерянность слишком сильна, чтобы быть настоящей, и я морщусь. — Почему я вам не верю? Вы плохо меня слушали. Не знаю, откуда вы родом, но здесь ни один разбойник не поднимет руку на путника в дни и ночи Самайна. Старые боги не ушли, они все еще дремлют в холмах и реках этой земли. Сегодня вы можете постучаться в любой дом, и вас примут с радостью, потому что гость в Самайн — добрая примета и благословение богов. Как никто и не откажется от гостеприимства. А теперь хватит врать, если хотите ночевать под крышей. Откуда вы пришли? Я не видел никакой лошади. — Не ваше дело, лошадь позади часовни, — огрызается она. А потом вздрагивает и сжимается в комок. Ночь тиха. Так тиха, что я слышу дыхание незнакомки, неровное и прерывистое. Издалека доносится долгий жуткий вой охотничьего рога. Вот же будь оно неладно! Я был уверен, что Охота пролетела мимо. Женщина смотрит на меня пустыми глазами, на дне которых плещется ужас. А звук рога медленно, очень медленно приближается. — Значит, шла на богомолье? — медовым от ярости голосом осведомляюсь я. — И случайно забрела в старую часовню на освященной земле? Дрянь! Что ты натворила? Дикая Охота никогда не возвращается по своим следам. Разве что дичь хорошо петляет! Рванувшись вперед, я хватаю ее за руку с кинжалом, выворачиваю тонкое запястье и слышу звон падающей железки. Женщина снова вскрикивает, глухо и тонко как раненая олениха. — Прошу вас… — Это не суд короля или церкви, тварь! Охота преследует убийц, предателей и клятвопреступников. Чья кровь зовет месть на твою голову? Ладно, это и впрямь не мое дело, — внезапно успокаиваюсь я. — Пошла вон. Я не хочу погибать вместе с тобой. — Нет, нет, нет! Она мотает головой, вырываясь, бьется в моих руках, косы хлещут воздух. Сильное гибкое тело сопротивляется отчаянно, не желая умирать. Улучив момент, у самой двери она змеиным движением кусает меня за руку и, вырвавшись, вцепляется в косяк мертвой хваткой. Из открытой двери несет мертвенным холодом. Тихий, далекий пока еще звук рога отдается в костях болью. — Я не виновата! Прошу вас! Я просто спасала своих детей! Он хотел принести их в жертву! Пощадите! Мы застываем на пороге в подобие странных, извращенных любовных объятий. Мгновение слабости. Но она звериным чутьем ловит его и скулит, заглядывая мне в глаза: — Прошу вас. Прошу! Помогите… Я рывком отдираю ее от косяка и швыряю обратно в комнату, захлопнув за спиной дверь. Длинный плащ взметается и цепляет обломанный край алтаря. Полы распахиваются, открывая светлое бархатное платье, отделанное кружевом. А грудь хороша, высокая и полная. Дорогое платье обрисовывает тонкую талию, амфору бедер… Не о том думаешь, Грель! Она смотрит на меня огромными, широко распахнутыми глазами, в которых не то страх, не то что-то еще — некогда разбираться. — Быстро! И не вздумай врать! Кто он? — Мой муж, — шепчет она отчаянно, сжимая полы плаща в холеных нежных руках. — Мой муж — колдун и чернокнижник. Я не знала об этом, когда выходила за него. Клянусь, я не знала! — И он решил принести своих детей в жертву? — недоверчиво переспрашиваю я. Виски сводит глухая боль. Ну не забавно ли? Воистину, нет ничего нового под луной… Женщина мотает головой. — Нет, это не его дети. Я была вдовой. Эреку и Эниде двенадцать. Они близнецы. Я… случайно подслушала его разговор с замковым священником. Думала… думала, он мне изменяет! А он хотел купить их душами милость Нечистого! Говорил, что удалось одному, то и у другого получится… Порыв ветра тугим комком холода влетает в окно часовни. Факел бы точно погас. Но магическому светляку все равно: он сияет ровно и бесстрастно, даже не колеблясь. Но когда через то же окно доносится явно близящийся звук рога, даже светляк мигает. — Вот как? Решил повторить удачную сделку? Да, близнецы — хороший товар… Мои губы сводит гримаса. В горле встает горький плотный ком, и я с трудом проталкиваю наружу слова: — А при чем тут Охота? Пусть вы его убили. А вы ведь убили его, да, госпожа? Почему они пришли за вашей головой? Разве вы венчались по старому обряду? — Ннет… Я выходила за него в церкви, как положено! Она всхлипывает, по грязным щекам катятся слезы. — Он говорил, что примет моих детей как родных. У него же не было своих! А теперь… теперь… — Теперь вы понесли во чреве, да? — тихо подсказываю я, понимая, наконец, все. Вот откуда двойной отблеск ее души. — И чужие дети стали ему не нужны. О да, близнецы — редкость… Хорошая цена. А вы убили отца своего ребенка в канун Самайна. Хотите, я скажу, кто взывает к Дикой Охоте о мести? Ваше дитя. То, что вы носите сейчас. Вы выбрали плохое время, чтобы призвать смерть, госпожа. Мне жаль. Но умирать вместе с вами я не хочу. Какого Проклятого вы не укрылись в монастыре? Мне действительно жаль. Даже удивительно. Впрочем, что тут странного? Она спасала детей. Им повезло. Не всем так везет. Комок в горле разрастается, выпускает огненные щупальца в грудь, тянется к сердцу… Я не хочу ее жалеть! Я не должен. Пусть даже она и сделала то, что должна была сделать много лет назад другая женщина. — Ну почему вы не пошли в монастырь? — безнадежно повторяю я, глядя, как мерцает от воя рога светляк под потолком. Близко! Так близко… — Я не могла, — тихо отзывается она, вскидывая голову. — Я… столкнула его с лестницы. Он упал, но был все еще жив. Я… хотела добить его. И добила бы! Эрек… Он тоже все слышал. И он… — Добил его вместо вас? — Да. Они с Энни сейчас в монастыре. Я побоялась ехать с ними. Священник в замке, он был с мужем заодно. Я отправила детей, а сама осталась, чтобы помешать ему выслать погоню. А потом мне стало страшно. Так страшно! И я услышала охотничий рог… Все верно. Охота всегда знает, где дичь. Но у дичи есть фора. И чутье ведет ее туда, где есть хоть какое-то убежище. Проклятье! Они же будут здесь через несколько минут. Неважно, что она была права. Кровь, пролитая в Самайн, всегда взывает к крови. Он был отцом ее ребенка. Она увела Охоту от настоящего убийцы, но вина лежит на ней. Трижды проклятье! Я стискиваю зубы так, что челюсти сводит болью. Часовня не устоит. Камни капища в ее основании возопят о возмездии и древнем законе. О да… Чтобы укрыться от Дикой Охоты — это неудачное место. Я поворачиваюсь к женщине, с мольбой смотрящей на меня. — Вам придется уйти, госпожа. Мне жаль… — Вы не можете, — беспомощно говорит она, и слезы продолжают литься. Без рыданий, без всхлипов. Просто крупные прозрачные капли катятся по щекам, блестя в голубоватом сиянии светляка. — Вы же не можете просто отдать меня им. — Две жизни или одна. Охота не будет разбираться. Их ведет безумие, они жаждут крови и всегда ее получают. Эта часовня их не удержит. Задолго до того, как земля была освящена, она знала другой закон. — Но вы же… — Я чародей, а не самоубийца! — грубо обрываю я, делая шаг. — Или вы выйдете сами, или выкину силой. Вой… Совсем близко. Внутренности скручивает болью. Страх, неправдоподобный, вне всякого рассуждения, заливает реальность вокруг, сгущает воздух так, что не вдохнуть. Кислый, острый, режущий легкие… От него хочется плакать, кричать и бежать в ночь, пока сердце не разорвется. Женщина ахает, хватаясь за живот. Плащ распахивается, и я вижу фибулу, которой он был застегнут. Плоский золотой диск с четким, искусно вырезанным гербом. Волк, воющий на луну. Нет… Так не бывает. Так просто не бывает… Даже со мной. Даже в Самайн! Да нет же! Наверно, я говорю вслух. Или она что-то видит в моем взгляде, потому что из голубых, помутневших от боли глаз плещет ужас. Не отводя от меня взгляда, она тихонько пытается отодвинуться, как от бешеной собаки, что вот-вот кинется. — Бринар? — четко и звонко выговариваю я непослушными губами. — Ты жена барона Бринара? И он мертв? Ответа не нужно. Я читаю его в перепуганных глазах, дрожащих губах, бледной до прозрачности коже. Шагаю вперед на негнущихся ногах и глажу по холодной мокрой щеке женщину, которая убила Седрика Бринара. Женщину, которая носит его наследника, последнего из рода Бринаров. — Хочешь жить? — мягко спрашиваю я ее. — Вернуться к своим детям, забыть этот ужас? Она открывает рот, но лишь молча кивает, не отводя взгляда. О, еще бы она его сейчас отвела… — Я тебя спасу. Уведу Охоту. А ты отдашь мне своего ребенка, когда он родится. Конечно, если я сегодня выживу, — добавляю с усмешкой. Несколько мгновений она недоуменно таращится на меня. Потом яростно мотает головой, прикрывая руками еще совсем плоский живот. Красивая, сильная… Барон удачно женился. Все эти годы, когда моя семья гнила в земле, он наслаждался жизнью. Сладко ел и пил, валял красивых женщин, считал себя победителем. Когда-то я отказался от мести, чтобы забыть, кто я. Оказывается, забыть нельзя… — Тогда умрешь. И ребенок все равно умрет вместе с тобой. А тот священник доберется до твоих детей. Она хватает воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Но мне не жаль. Ничто на свете не имеет больше значения, кроме того, что прямо передо мной — только руку протяни. На миг мелькает мысль просто убить ее вместе с ребенком. Но это не то. Совсем не то! И я улыбаюсь, глядя на отчаянье, слезы, перекошенный рот. Я бы пожалел ее за то, что она сделала. Правда, пожалел бы. Но не могу. Волна неслышного звука накатывает неожиданно. За окном тонко и жалобно ржет привязанный Уголек. Боль пронизывает меня от макушки до пяток, заливает ужасом и отвращением. Я медленно и глубоко дышу, пропуская ее насквозь, не задерживая, позволяя уйти. А вот она так не умеет. И боль сгибает ее пополам, подтягивает колени к груди, вырывает хриплый стон. — Это только начало, — нежно говорю я, садясь на корточки и заглядывая ей в глаза. — Когда Охотник вырвет твое сердце, ты будешь благодарить его за это. И твой ребенок — тоже. — Зачем? Она хрипло дышит, опираясь рукой на грязный каменный пол. — Зачем он тебе? Тоже… в жертву? Я даже фыркаю от нелепости предположения. — Младенца в жертву я могу купить почти в любой деревне. За золотой или меньше. Стоило бы жизнью рисковать… — Тогда… зачем? А она действительно сильная. Я только боюсь, чтобы не случился выкидыш. Бисеринки пота блестят на бледной коже, мешаются со слезами и вместе с ними стекают вниз. Она облизывает сухие, только что потрескавшиеся темно-розовые губы и снова спрашивает: — Зачем? Я мог бы солгать. Но судьба, которая свела нас сегодня, не любит фальши и нечестной игры. И я снова протягиваю руку и трогаю липкую от слез и пота кожу на скуле, убираю влажную прядь, прилипшую к щеке. На губах у нее крошечные капли крови. — Он последний из рода. Помнишь, твой муж говорил о том, что у кого-то это уже однажды получилось? Двенадцать лет назад мой отец продал меня, с телом и душой, чародею за спасение всей семьи. Правда, это не очень помогло. Из всех остался в живых только я. Забавно, да? Я единственный наследник. Только вот у таких, как я, не бывает потомства. И род на мне прервется. А виноват в этом твой покойный муж, натравивший на мою семью инквизицию. Я не успел рассчитаться с ним. Сам виноват, конечно. Но если ты отдашь мне его наследника, Бринар перевернется в гробу. Обещаю, я не убью ребенка. Но сын или дочь Бринара не будут владеть его наследством, если я не могу владеть своим. Она снова облизывает губы. Рыжие растрепанные косы метут пол. Я почти вижу, как проносятся ее мысли. Дитя колдуна и убийцы против жизни ее любимых старших. И ведь она может потерять его раньше срока. Или меня убьют сегодня. Или потом. Или удастся подменить ребенка на другого… — Даже не вздумай, — ласково предупреждаю ее я, лениво протягивая между пальцами кончик косы. — За этой сделкой будет смотреть сама судьба. Я заберу ребенка на следующий Самайн, где бы ты ни была. А попробуешь обмануть — убью твоих близнецов. Или выходи к Дикой Охоте сама. Ну что, согласна? Время останавливается как стрела в полете. Та стрела, что вот-вот проткнет тебя насквозь. Говорят, на ней можно разглядеть каждое перышко, только сделать ничего не успеваешь. Я слышу, как бьется ее сердце. И как стучат копыта, высекая искры и туман в паре лиг отсюда. Смерть совсем рядом. Летит, неся шлейф безумия и ужаса… — Да, — выдыхает она отчаянно. Взлетаю с пола одним движением. Алтарь — пустое. В нем давно ни капли силы. Отшвырнув громоздкие обломки, тяну ее за руку на середину. Подхваченным с пола кинжалом рассекаю ладонь и кровью рисую вокруг съежившейся жертвы круг. Второй, вокруг себя, вычерчиваю острием кинжала. Не так сильно, но сойдет. Мне и нужно всего несколько мгновений отыграть… — Закрой глаза, — велю ей. — И не вздумай смотреть на Охотника. А лучше сядь на корточки и спрячь лицо… Если у меня получится, отправляйся в монастырь и требуй встречи с аббатом. Расскажешь ему про своего мужа, только про нашу встречу молчи. За убийство колдуна тебя не осудят. Скажешь, что отсиделась в часовне. Круг перед уходом сотри. Совсем, чтобы и следа не было. И непременно расскажи про священника. Ты все поняла? Если она и отвечает что-то, то я не успеваю расслышать. Дверь вылетает как от удара тарана. Сама тьма врывается в часовню. Такая плотная и густая, что можно резать ножом. Сгусток мрака и холода, средоточие зимней ночи и древнего ужаса, дремлющего в глубине каждой души. Фигура на пороге выше меня на две головы, а в плечах такова, что проходит в дверь только повернувшись боком. И наклонившись. Огромные ветвистые рога венчают голову как корона, длинные седые волосы спадают на плечи. Он одет в шкуры, сшитые и перетянутые грубым кожаным поясом. На поясе рог и кремневый нож в локоть длиной. Его сапоги перепачканы то ли красной глиной, то ли старой кровью. Я готов рассматривать что угодно, лишь бы не поднимать взгляда к его лицу. Но у меня не получается. Тьма, холод, ужас и смерть смотрят из его глаз прямо мне в душу. Я хочу упасть на колени, а лучше лицом в пол. Молить о милости и быстрой легкой смерти. Вырвать из груди собственное сердце своими же руками и поднести ему в дар. Потому что он — вечность… Но вместо всего этого я заталкиваю глубоко внутрь вопль, рвущийся наружу, глотаю вязкую горькую слюну и смотрю ему прямо в лицо. — Доброго Самайна тебе, Великий. Я выкупаю жизнь этой женщины своей жизнью. Мастер школы Удава.
Голос хрипит и срывается. Стоящий на пороге смотрит на меня и на жертву в круге одновременно. Он видит каждую пылинку в проклятой часовне и слышит стук наших сердец, пляшущих в рваном ритме. За окном завывает буря, но как-то глухо, не страшно. Трудно дышать. Его взгляд давит как каменная плита, под ним хочется прогнуться назад, словно огромная рука толкает в сердце и голову… — Я предлагаю свою жизнь за нее, — хрипло повторяю я. — Прими эту жертву. В проеме позади него клубится тьма. Мелькают огни, оскаленные пасти, сверкающие красным глаза… Что, если я ошибся? Не хочу умирать. Не думать об этом. Нельзя думать… — Что тебе до нее? Грохот грома, шум леса, вой бури — вот что в этом голосе. Рычание дикого зверя, свист стрелы и лязг меча, шепот смерти за спиной — тоже в нем…Я и дышу-то еле-еле, а надо говорить. — Мы заключили сделку, Самайн — свидетель. — Сделку? — медленно переспрашивает он. — И какова цена твоей жизни, человек? — Это наше дело. Ты принимаешь меня как замену, Великий? Он несколько мгновений смотрит на меня. Сердце, до этого летящее как копыта лошади в галопе, почти останавливается. Потом снова стучит, но медленно, с трудом перекачивая кровь. Хватаю воздух ртом, дышу с натугой… В глазах темнеет. Или это просто мой светляк иссяк? — Выйди из круга, человек, — громыхает грозовой раскат. — Выйди, — лязгает меч, ударяясь о щит где-то далеко, в невообразимой глубине времени. — Выйди… выйди… — шепчет лесная листва. Я почти подчиняюсь. Почти делаю шаг из круга, навстречу манящим болотным огням его глаз. И только вскрик за спиной приводит меня в чувство. Дура, я же велел ей не смотреть! Но получилось кстати. Еще бы чуть — и вышел! — Нет. Ты не пообещал мне, Охотник. Серый камень скалы трескается от солнца и влаги. Узкая изогнутая щель в недрах камня — его улыбка… — Да будет так. Третий раз предложишь ты свою жизнь — и я соглашусь. Выйди же из круга, и покончим с этим. Ночь коротка, если она всего одна в году! Но я упрямо мотаю головой, собирая остатки стойкости. Выйти сейчас — немедленная смерть. Не хочу умирать у его ног, разорванным на куски. Мое сердце — не для его ножа. — Дай мне время. Я вправе просить об этом. Если верно то, что рассказывают о тебе, ты — Охотник, а не палач. Дай мне время, чтобы уйти. Колени дрожат, как будто дня три не ел. Светляк почти погас, уже не сильнее свечки. Но я терплю. По каменному лицу ничего не прочесть, лишь голос колышет стены часовни, и они дрожат от его гнева. — Сколько времени ты хочешь, человек? Ритуалы… легенды… сказки… Я вспоминаю все, что может помочь. Свечей здесь нет. Но есть сухие щепки… — Пока горит лучина. То ли он чуть умерил свою силу, то ли я начал привыкать, но дышать стало легче. Или я просто трачу последние силы, даже не замечая этого. Плохо. Что ж, ты сам напросился, Грель. — Нет. Охотник все-таки переводит взгляд с меня. Ловлю воздух, жадно дышу полной грудью, с которой убрали надгробную плиту. — Ты, женщина, купившая свою жизнь чужой смертью. Знаешь ли ты старые песни? — Да, господин. Голос у нее тихий, напряженный, но не слабый. Сколько же в этой чужеземке силы? Бринар — болван. Ему бы на руках ее носить. — Тогда ты будешь петь, — слышится рокот морской волны. — Петь… будешь петь, — откликается горное эхо. — И пока длится ее песня, можешь бежать, человек! — а это уже мне. Каждое слово отдается в ушах и по всему тело ударами кузнечного молота. — Но прозвучит последнее слово, и я спущу гончих. Хочешь ли ты по-прежнему купить ее жизнь? — Да. На губах соленый вкус и липкая влага. Похоже, кровь носом пошла. Я даже не знаю имени убийцы. Откуда она? И какие там поют песни? Долго ли она сможет терпеть дикую мощь, льющуюся из его глаз? И захочет ли… — Да будет так! — роняет он тяжело. — Пой, женщина! Рву застежку плаща, скидывая мокрую кожу на пол. Плевать на дождь, если лишний фунт веса может меня убить. Прямо через голову тяну кольчужную рубаху. Безмолвие. Вязкая тишина, хоть ножом режь. Давит, лезет в уши. И тихий, медленно крепнущий грудной голос: К двум сестрам в терем над водой Биннори, о Биннори, Приехал рыцарь молодой, У славных мельниц Биннори… Рвется граница круга. Выскакиваю мимо огромной фигуры в ночь, ледяную круговерть клыков, когтей, бьющих по воздуху копыт и горящих глаз. Замираю на крыльце. Впереди — клубятся вихри, секут небо ветви молний, глухо порыкивает далекий гром. Вся поляна залита густой мглой. Но вспышка — и глаз выхватывает черные лоснящиеся шкуры, серебристые гривы, бледные огни копыт. Всадники — черные силуэты, чернее самой ночи, лишь светятся мертвым блеском глаза из-под капюшонов. Позади — гаснет светляк. И теплый женский голос медленно и четко выводит каждое слово: Колечко старшей подарил, Биннори, о Биннори, Но больше младшую любил, У славных мельниц Биннори… Я знаю эту балладу. Губы мгновенно леденеют, когда спрыгиваю с крыльца в седло храпящего и прижимающего уши Уголька. Не понес бы… Поляну пересечь — легко. Но до дороги лига лесной тропы, темной, скользкой… Балладу о Биннори пела моя мать. У нее был красивый голос, даже лучше, чем у вдовы Бринара. Только пела она редко. Но сейчас у меня в ушах звучит, отсчитывая время: И зависть старшую взяла, Биннори, о Биннори, Что другу младшая мила, У славных мельниц Биннори… Вдали от беснующейся Охоты конь успокаивается. Дрожит, фыркает, запрокидывает голову и нервно тянет поводья. Но идет ровно. Молодец, хороший мальчик… У меня всего несколько минут. Сумку с тяжелыми стеклянными колбами — прочь. Другую, с овсом — тоже. Скидываю все, что весит. Мгновение поколебавшись, роняю в кусты у дороги меч. Быстрее! Только не споткнись, дружок. Только не споткнись… Коня не нужно понукать. Он и сам чует, что надо убраться подальше. Хорошо, успел отдохнуть. И остыть успел. А меня уже пробирает озноб. Наклоняюсь пониже, чтобы не зацепиться за случайную ветку. Сверху, с листвы, капает вода, и тонкой шерстяной куртке недолго оставаться сухой. Вот рано-рано поутру, Биннори, о Биннори, Сестра зовет гулять сестру У славных мельниц Биннори. — Вставай, сестрица, мой дружок, Биннори, о Биннори, Пойдем со мной на бережок, У славных мельниц Биннори… Медленно. Как же медленно! Стискиваю зубы. Холод. Страх. Не жалуйся, Грель. И коли сам сварил пиво — сам его и пей, как говорил отец. Правда, тогда я был не некромантом Грелем, отродьем Тьмы, а сыном благородного рыцаря, наследником замка и земель. Лиг десять отсюда — развалины моего замка. Пятнадцать поколений Энидвейтов хранили Воронье гнездо, а оно берегло их. Я — шестнадцатый, не вступивший в права. А семнадцатого уже не будет. Впереди, между деревьями, просвет. Уголек ржет, вытягивает шею. Темнота давит на плечи, дождь лезет ледяными пальцами под куртку и рубашку. Ненавижу холод. За спиной тихо. Значит, она еще поет. Почему не выбрала балладу покороче? Неужели не догадалась? Или испугалась, что тогда Охота вернется за ней? Конь спотыкается, но выравнивает шаг… Над речкой младшая сидит, Биннори, о Биннори, На волны быстрые глядит У славных мельниц Биннори. А старшая подкралась к ней, Биннори, о Биннори, И в омут сбросила с камней, У славных мельниц Биннори… Маленьким, я любил сидеть у ног матери, пока она шила шелком очередную икону для монастыря, и слушать негромкий голос. Когда она пела, как младшая сестра умоляет старшую о пощаде, а та зло и надменно торжествует, слезы начинали течь сами собой. Заметив, мать переставала петь, обнимала меня, прижимая к мягкому надушенному платью, перебирала жесткие, лохматящиеся, как ни стриги, волосы, и начинала что-нибудь другое, веселое. Но я быстро научился не плакать. Мне хотелось, чтобы песня прозвучала до конца и убийца получила по заслугам. А потом она стала петь все реже и реже. Жизнь в глуши тяготила дочь марсийского графа, против воли родителей вышедшую замуж за лихого, но бедного рыцаря. Когда одна за другой родились мои сестры — песни и вовсе прекратились. Разве что колыбельные звучали иногда, и я, уже выросший, ловил эти редкие минуты украдкой, стыдясь болезненной нежности к ее холодным рукам, бледной коже с просвечивающими синевой жилками, грустному взгляду. Теплый грудной голос тускнел, как гобелен, вытканный из дешевых ниток и висящий на ярком солнце. Зато все ярче вечерами цвели розовые пятна на прозрачной коже щек. А рядом с шитьем всегда лежал платок, в который она, кашляя, прятала губы… Хватит! Не хочу вспоминать. Может, потом, добравшись до дома, открыв бутылку вина покрепче… А песня уже должна подходить к концу. Тело девушки прибило к берегу, бродячий певец срезал прядь золотых волос на струны для своей арфы и пошел во дворец… Лес заканчивается! Ветер немедленно бросает мне в лицо пригоршни дождя, рвет с плеч куртку. Сколько до переправы? Лиг пять. По мосту ближе, но мне к мосту нельзя. Мост — дорога для фейри. А вот текущую воду Охота может пересечь, только пока не спустится на землю. Сияющие во тьме копыта уже, верно, истоптали всю поляну у часовни. Им придется объезжать по мосту. А мне — нет. И до брода всего лиги две… Прости, Уголек! Еще ниже, как только могу, прижавшись к теплой конской шее, даю коню шпоры. Зло и обиженно всхрапнув, он летит по пустой дороге. Стук копыт и моего сердца несутся наперегонки. Струна запела под рукой, Биннори, о Биннори, «Прощай, отец мой дорогой!» У славных мельниц Биннори… Другая вторит ей струна, Биннори, о Биннори, «Прощай, мой друг!» — поет она, У славных мельниц Биннори… О да, я быстро понял, что как бы ни справедлив был конец, жизнь девушке это не вернет. Ничто не вернет жизнь тому, кто ее потерял. Так какого же Проклятого ты так рискуешь, Грель? Пять лет держаться от этого места подальше! Отказаться от мести. Забыть свое имя. Какой ты Энидвейт, Грель Головешка? Вороны кружат над развалинами твоего замка, ветер свистит под его крышей. И никто не придет во дворец короля, чтобы спеть правду о твоей семье и о тебе. Да и кому теперь нужна правда? Она никого не вернет. А в ушах у меня вместо голоса матери звучит теперь голос незнакомки из часовни. Быстрее, Уголек! Чуть приподнявшись на стременах, я пронзительно и длинно вою по-волчьи. Конь шалеет. Вытянув шею, он несется по дороге, словно я оседлал одно из чудищ Дикой Охоты… Все струны грянули, звеня, Биннори, о Биннори… Далекий вой рога приходит с острыми колючками страха, мгновенно пронзающими все тело. Она все-таки допела! «Сестра, сгубила ты меня У славных мельниц Биннори!» Допела до самого конца! По спине ледяными каплями то ли пот, то ли дождь. Я всего раз до этого видел, как мчится в ночной мгле Дикая Охота и земля искрится под лапами гончих и копытами лошадей. До переправы еще пара лиг, не меньше. Зато за рекой — монастырь! В другое время я бы туда не сунулся, но сейчас не до выбора. Из-за церковных стен меня даже Охотник не достанет. Конечно, мерзко, и ломать потом будет не на шутку, но до рассвета как-нибудь вытерплю. У камина в главном зале Вороньего гнезда не только пели баллады. Там еще и рассказывали древние легенды. У Дикой Охоты всего одна ночь, чтобы загнать жертву. Вой! Приближается так быстро, что даже не верится. Я не чувствую холода, только пальцы свело судорогой на поводьях. Мелькает огромный дуб с раздвоенной макушкой. Лига! — Давай же, Уголек! Давай… давай…давай, — шепчу почти в бреду. — Еще немного! Развилка. Влево — к броду. Вправо — к Вороньему гнезду. До него меньше лиги…Нет, только не туда. Уж лучше в монастырь! Конь дышит натужно и хрипло. У меня и самого уже болят легкие от студеного ветра. Ничего, не подохну. У Керена в учениках приходилось и хуже. Он хорошо знал, как я не люблю холод. Чередой ледяных волн накатывают боль и ужас. Стиснув зубы, я мотаюсь в седле из стороны в сторону, изо всех сил пытаясь не свалиться. Что с этой женщиной? Охота ушла за мной. Теперь в часовне безопасно. Но что будет завтра? Не столкнуться бы с ней в монастыре… Кровь, только капавшая из носа в часовне, льет тонкой струйкой, пачкает липким лицо, шею. Рог рыдает и стонет уже совсем близко. Подлетаю к спуску. Миг — и конь встает свечкой, дико ржа и запрокидывая голову. Бросив повод, я обнимаю горячую, резко пахнущую конскую шею, молюсь неизвестно кому, чтобы жеребец не опрокинулся назад и не поскользнулся на крутом склоне! Если бы не луна, выглянувшая из-за тучи! Еще миг — Уголек пятится назад, от мокрого глинистого склона на твердую дорогу. Третий миг — я вспоминаю как дышать. Обрыв. Во имя Проклятого и его Бездны! Обрыв! То ли оползень, то ли землетрясение… Огромный кусок берега съехал вниз, отсекая спуск, и до реки добраться невозможно. Ну, вот и все, Грель. Судорожный смешок оборачивается всхлипом. Поиграл в мстителя? Не будет тебе арфы и говорящих струн. И легенд тоже не будет. Только смрадное дыхание гончих за спиной. Только острые зубы и твердые копыта. Да кремневый нож Охотника, вырезающий сердце. Конечно, если оно останется там, когда до тебя доберутся собаки… Прекрати! Я прокусываю губу, добавляя еще одну струйку крови. Зато боль моментально приводит в себя. Не сметь распускаться, некромант! Уголек возмущенно ржет, разворачиваясь в обратную сторону. Вернуться по дороге — никак не успеть. И я гоню коня по лугу, срезая путь, выворачивая к Вороньему гнезду. О, я внимательно слушал сказки у камина. А Дикая Охота носится по небу и земле с незапамятных времен. Вой слышится уже почти за спиной. Стоит Угольку попасть копытом в сусличью нору, споткнуться о корень — и смерть. Стоило оно того, Грель? Да Бринар в могиле и впрямь перевернется — от хохота! В спину дует ледяной вихрь. Я уже различаю лай, непрерывный, монотонный, словно не живые звери там, позади, а порождения искусного механика. Рука сама тянется к ножу на поясе. Если что — чиркну по артерии. Обойдутся без радости рвать еще живую плоть. Луг сменяется пригорком. Загнанный Уголек хрипит под шпорами, отдавая последние силы, а в затылок уже несется лавина воя, визга, рева рогов. Ворота! Длинный, вымощенный камнем двор! Угрюмо нависает над приземистым строением единственная башня — Воронье гнездо Энидвейтов. И я скатываюсь кубарем с коня, едва успев выдернуть ноги из стремени, прыгаю на крыльцо. Оборачиваюсь лицом к налетающему месиву оскаленных морд, черных плащей, огня и клубов тумана и изо всех сил, срывая остатки голоса, ору: — Я зову тебя в гости, Охотник! Во имя Самайна я приглашаю тебя гостем в мой дом! Мастер школы Удава.
Rendre, а можно...это...все что есть, а? а то уж больно интересно читается, некроманты вообще моя сладость...=))))))))))))))))) do not worry, everything will be fine!
Foxi, И моя тоже, ага.) Со всем, что есть, некоторая проблема. Текст пишется от двух героев попеременно. И вот от этого, Греля, уже алки четыре текста, а второй все ломается как сдобный бублик, не хочет писаться. А читать один поток действия смысла нет. Так что сейчас еще кусочек(скромный такой)))) ) докину, а потом придется подождать. Тем более, что дальше все правится и пишется. Но эта часть, про Самайн, закончена и сравнительно вычитана. Ловите!))) Спасибо, что читаете!) Если есть замечания по стилю-сюжету-героям-обосную, все принимается с благодарностью. Мастер школы Удава.
Тишина рушится на двор, как топор палача: мгновенно, беспощадно, милосердно. Такое безмолвие бывает в самом центре страшной бури. Но это лишь на миг, а потом я глохну от гнева в голосе Охотника: — Как. Ты. Посмел. Насмехаться. Надо мной! Он не кричит, и это куда страшнее. Роняет слова расплавленным свинцом, и камни под его сапогами дрожат и трескаются. Тихий хруст, словно Охотник идет по льду, широкие шаги… Его взгляд сбил бы меня с ног, но сзади дубовая дверь, и я прижимаюсь к ней спиной. Дверь моего дома, от которого я отказался много лет назад. — Смертное ничтожество! Добыча для моих псов! Это он мне? Левой ладонью сжимаю перила, чтобы не упасть, но правая сама ложится на рукоять ножа. Глупо и бесполезно. Я ничего не смогу сделать с воплощенной стихией. Но откуда-то из глубин души поднимается волна раскаленной тяжелой ярости, выжигая по пути страх и слабость. Она подхватывает меня восхитительным безумием, взмывает вверх, и я становлюсь каменной башней замка, вороном в ночной мгле, травой у ворот, скалой в глубине земли, на которой покоится основание Вороньего гнезда. И при этом стою, шатаясь, на крыльце, глядя в лицо приближающейся смерти. Это я ничтожество? Ну уж нет… Ярость смывает остатки рассудка. Ярость говорит за меня, и губы, перепачканные кровью, шевелятся сами: — Не тебе оскорблять меня на земле моих предков, Охотник! И не я посмеюсь над обычаем, если ты, его хранитель, убьешь того, кто пригласил тебя гостем в ночь Самайна. Мой дом пуст, вороны кружат над ним. Где был твой закон, когда слуги нового бога лили здесь кровь и жгли плоть? В этом доме никогда и никому не отказывали в гостеприимстве. Днем и ночью его дверь была открыта для гостей. И где теперь его хозяева? Почему никто не пришел им на помощь в час беды? Где был твой закон, когда той женщине пришлось убить тварь в человеческом обличье, защищая своих детей? Да, я пригласил тебя, спасая свою жизнь. Но я не твоя добыча! Я не проливал кровь родни. Я не предавал. Я не нарушал клятв. Перед тобой и древними богами я чист. А где были боги, когда я молил о помощи или достойной смерти? Хочешь убить — убивай! Но не смей звать меня ничтожеством! Пятнадцать поколений Энидвейтов лежат в этой земле, и даже тебе я не позволю марать их честь… Вот теперь и правда — все. Я хочу только одного: не упасть раньше, чем он нанесет удар. Ноги дрожат. Спустя мгновение я понимаю, что это дрожит сама земля. Тихий гул пронизывает меня насквозь густой мощной дрожью, а сердце замедляет бешеный стук и бьет ровно, гулко, отзываясь голосу земли. Это не магия. Или не та магия, что я знаю. Просто Воронье гнездо откликается мне, последнему из рода, не вступившему в права. И лишь теперь, за мгновение до смерти... Забавно. Двенадцать лет я отрекался от того, кто я есть. И понадобилась Дикая Охота, чтобы привести меня к этим дверям. Но теперь я странно счастлив и спокоен. Я смотрю в болотные огни глаз Охотника и безмолвно благодарю его. Страх так и не возвращается. Зато усталость и холод наваливаются неподъемной тяжестью. Да что же он медлит? Долгая, долгая ночь. Тишина в сердце бури. Холодная древняя земля под ногами. Ни камни двора, ни высокое крыльцо не могут отсечь нас обоих от этой древней земли. И мы стоим, глядя в глаза друг другу, пока что-то не меняется. И падают, остывающей лавой, слова Охотника: — Да будет так. Я принимаю твое приглашение, Энидвейт из рода Энидвейтов. Благословение на этот дом и его хозяина в ночь Самайна и за ее пределами. Перила уже почти крошатся под пальцами. Что, вот так? Я выиграл? Сумасшедшей дерзостью? Мгновением без страха? Неважно. Это лишь отсрочка. Я только что пригласил в дом одного из древних богов. И стоит хоть в самой малости повести себя неправильно — мне Дикая Охота милостью покажется… Ощущение причастности к замку уходит, как вода в песок. И я остаюсь один-на-один со своей слабостью и тем, что натворил только что. Но делать нечего. Сварил пиво — пей. Да, отец, я помню… — Будь гостем, Охотник, — повторяю я охрипшим голосом. — Войди в мой дом. Повернувшись, толкаю тяжеленную дверь, ожидая, что ржавые петли насмерть заклинило, но они поддаются легко и сразу. Деревянные полы качаются под ногами и скрипят. В широком коридоре перед главным залом пахнет гнилью и сыростью. Подвесив светляка под потолок, вижу остатки поломанной мебели, какие-то обломки досок, щепки. Это кстати. Дрова мне пригодятся. Зацепив охапку деревяшек, пинком открываю дверь в главный зал. Сзади обычные шаги. Тяжелые, но доски пола не ломаются, как я ожидал. В главном зале холодно, темно и пусто. Мы входим через переднюю дверь, на противоположной стороне огромный камин, в котором можно зажарить теленка. Из мебели остался только длинный дубовый стол на массивных плахах вместо ножек, да чудом уцелела пара скамей. Наверное, просто в дверь не пролезли. Отец рассказывал, что эти скамьи и стол сделали еще при его деде прямо здесь, в зале. Вешаю светляк над столом и, обернувшись к гигантской фигуре в дверях, предлагаю: — Присядь к столу, Великий. Позволь, я разведу огонь. Здесь давно не живут люди. Он молча проходит, опускается на широкую доску скамьи. Потревоженные летучие мыши очумело носятся по залу, едва не цепляясь за верхушки его рогов. Дивное зрелище, если подумать: забытый бог в покинутом замке. Больше двух веков ему не молятся здесь. Но отказавшись по принуждению от старой веры, эта земля так и не приняла новую. Зависла между прошлым и будущим, как летучие мыши между зверьем и птицами. Свалив дрова возле камина, я складываю в его устье щепки, клочки сухого мха и листья, принесенные ветром в провалы окон. Крыша прохудилась, кое-где между стрехами видно ночное небо с крупными, по-зимнему ясными звездами. Значит, будет холодно. И чем разводить огонь? Если по правилам, то магию использовать нельзя. Раньше в эту ночь гасили все огни и зажигали новые, чистые, от трения дерева. А я даже огниво и трут давно не ношу. Что ж, мой дом — мои правила. Поджигаю сушняк маленьким огненным шариком, подкладываю дрова. Огонь разгорается жадно, освещает зал, бросает золотые отблески на темное, будто вырезанное из камня, лицо Охотника — его глаза в отсветах пламени горят по-волчьи, янтарно-желтым. Хочется сесть к камину и не отходить от него до утра: замерз я так, что все тело ломит, а пальцы почти ничего не чувствуют. Но, вспомнив, я возвращаюсь через весь зал и коридор, выхожу на крыльцо. Там к стене жмется взмыленный Уголек, бешено косящий глаза на жеребцов Дикой Охоты . Всадники застыли в седлах безмолвно, и псы смирно лежат посреди двора. Но лошади время от времени по-звериному скалятся на моего коня. Ближняя как раз открывает пасть: зубы у нее совсем не лошадиные — острые клыки сделают честь любому волку. Я подхватываю повод и завожу похрапывающего Уголька в коридор. Конь мокрый, а здесь хотя бы нет ветра. Достаю из седельной сумки припасы, взятые в недоброй памяти трактире. Хотя, почему недоброй? Сидел бы там, не влип бы во все это, верно, Грель? Не могу думать о себе как об Энидвейте. Отвык… В зале ничуть не теплее, но как-то уютней. Выкладываю лепешки и курицу на стол, срезаю кожаную, залитую сургучом, пробку с вина. Стаканов нет. Ни тарелок, ни солонки, ни таза для омовения рук… — Прости, — говорю негромко сидящему напротив. — Когда-то здесь принимали гостей куда радушнее. — Не в богатстве радушие, — звучит с другой стороны стола. — Как твое имя, человек из рода Энидвейтов? Я кромсаю курицу и уже хочу сделать то же с лепешками, но вовремя вспоминаю: «Нож — для мяса, для хлеба — руки». Ломаю большой румяный хлебец пополам и кладу половинку перед Охотником. Он, конечно, сейчас мой гость. Но никто никогда не говорил, что назвать собственное имя одному из Древних — здравая мысль. Да и что называть? От родового имени я действительно отказался. Грелем прозвал меня Керен. Даже не знаю, почему я не придумал себе другое прозвище. Под пристальным нечеловеческим взглядом откусываю от своей половины лепешки. — У меня больше нет имени, данного при рождении. Зови меня Вороном. — Можно отказаться от имени, но от крови и судьбы не откажешься. Тебя хорошо учили, человек. Ты осторожен и учтив. Он медленно берет свою долю лепешки и подносит ко рту. Не ест — вкушает. Откусывая понемногу, тщательно жует, глотает и снова откусывает. Мне становится немного спокойнее. По крайней мере, мы преломили хлеб. Значит, он в самом деле признает себя гостем. Хотя не думаю, что существо вроде Охотника способно на лукавство. — Разве не назвал ты себя Энидвейтом, Ворон? Первый подводный камень? Может быть. — Люди всегда звали мой род Воронами, — спокойно сообщаю я. — Этот замок зовется Воронье гнездо. Сам видишь, я не похож на местных жителей. Опаска опаской, а есть хочется. Впиваюсь зубами в сочное копченое мясо. Вот еще бы запить… — Это так, — гулко соглашается он. — Мой народ светловолос и светлоглаз, а ты как головешка, вытащенная из костра, Ворон Энидвейт. Каждый раз, когда он произносит мое родовое имя — как удар хлыста. Не думаю, что он не видит этого. — Мои предки давным-давно приплыли на эти земли, — парирую я. — Никто не вправе назвать нас чужаками. — Бывают люди, которые остаются чужаками везде. Что ты ищешь, Ворон? — Стаканы, — честно признаюсь я, обшаривая взглядом все вокруг. — Или хоть что-нибудь для вина. Плохой из меня хозяин, если не смогу угостить гостя. Да и сам выпил бы. Удивительно, но из полумрака до меня доносится смешок. А потом на стол, тихонько стукнув, опускается маленькая, вырезанная из дерева, чаша. Похоже, не просто из дерева, а из куска толстого корня. На стенках и ножке — наплывы. Древности она неимоверной, и у меня холодеет внутри. — Можем выпить из моей, если отважишься. Пить из одной чаши с богом? Почему бы и нет? Я устал бояться, хмельное безрассудство отчаяния гуляет по крови. Осторожно наполняю чашу вином, подношу к губам и делаю, по обычаю, один глоток. Ставлю на стол. Огромная корявая кисть, сама напоминающая древесную корягу, обхватывает ножку. Охотник выпивает до дна и ставит посудину на стол. А я чувствую, как по жилам катится огонь. В глазах темнеет, в висках звонко стучат молоточки. Сквозь их перезвон я слышу, как льется вино. — Выпей еще, человек, станет легче. В голосе Охотника насмешка. Еще? Какая глупость. И первый-то глоток хорошо бы пережить. Но я упрямо тяну к губам теплое шершавое дерево, щедро глотаю. И правда, становится легче. Только тело колют сотни маленьких иголочек, больно, но терпимо. — Что ты попросил у той женщины, Ворон? — накатывает тяжелый гул прибоя. — Что ты попросил? Что? — шумит голый осенний лес. Сказать? Мгновение колеблюсь, потом решаю ответить. — Месть. Я попросил у нее месть тому, кто уже умер. — Разве можно отомстить мертвому? Усмехаюсь, не выпуская из рук чаши. В голове шумит, но мысли не путаются. — Я некромант. Маг, чье ремесло — смерть. Много чего можно сделать с мертвыми, если знать — как. Он хмурится. Я не вижу, но чувствую по голосу, а в зале словно веет ледяным ветром. — Ты черпаешь силу у нового бога. Отрицая его, прибегаешь к его противнику. Отравленный источник, тьма и разрушение… — Старые боги ушли. Где мне брать силу, Великий? Сидхе заперлись в своих холмах, бродячие фейри стали не Добрыми Соседями, а чудовищами, Колесо Года крутится по новым законам. Где брать силу таким как я? Он не отвечает. Я ставлю чашу между нами. Огонь в камине трещит. Встав, подбрасываю остатки досок. Не задавай вопросов, на которые нет ответа, Грель. В доме повешенного не говорят о веревке. А ты вздумал хвалиться одному из древних повелителей смерти своей силой. Но больше у меня никогда не будет возможности спросить. Вернувшись к столу, я доливаю в чашу вина. — Почему вы ушли, Охотник? Почему бросили свой народ? Почему отдали его пришельцам? Пальцы, лежащие на краю стола, сжимаются — я слышу треск дубовой доски. — Что знаешь о наших путях, человек! Молния рассекает небо на темные осколки, и сразу обрушивается раскат. — Ничего, — ровно подтверждаю я. — Потому и спрашиваю. Если ты не сможешь ответить, тогда кто? Родись я лет триста назад, мог бы стать твоим жрецом. Я бы хранил закон и карал его нарушителей. А теперь на моей же земле меня травят как волка цепные псы нового бога. — Ты не понимаешь, — звучит неожиданно глухо и тоскливо. — Ты, как и все люди, просто не понимаешь. Это вы отдали свою землю чужакам. Я посылал силу воинам и волю жрецам. В мою честь рождались дети и падал зверь под ножом охотников. Я кутал землю в снега и орошал ее своей кровью, чтобы трава росла гуще. Но нашим законом были сила, справедливость и возмездие. А люди выбрали милосердие и слабость. «Преступи закон — понесешь кару», — говорили мы. «Покайся — и будешь прощен», — сказал он. И ваши сердца уступили, потому что быть слабыми легче. — Но это же ложь, — шепчу я. — Какое милосердие? Лицемерие, алчность, жестокость… Они пришли не для того, чтобы прощать и любить. Меч, дыба и костер — вот их милосердие. — Колесо времени не повернуть вспять, — тяжело роняет сидящий напротив. — Ты славно принял меня в своем доме, Ворон из рода Энидвейтов. Ты разделил со мной пищу и тепло, а в твоих словах не было ни страха, ни лжи. Какую награду ты хочешь за это? Ночь на исходе, но у меня все еще есть сила. — Награду? — переспрашиваю я растерянно. — О чем ты? Кто же требует платы с гостя. Это я должен благодарить за честь. Воронье гнездо давно не принимало гостей и вряд ли примет когда-нибудь еще. Он усмехается совсем по-человечески. Но пламя в камине отвечает на эту усмешку всполохом. Так-то, Грель. Не забывай, с кем имеешь дело. Да, рассвет близко, но ночь еще не закончилась. — И впрямь хорошо учили тебя. Попроси ты о награде — мог бы и пожалеть о ней. Но я предложил, а ты отказался от чистого сердца, не из страха. И это тоже славно. Не к лицу мне уступить смертному в щедрости. Теперь говори без опаски, но выбирай мудро. Это уже всерьез. Дыхание перехватывает, мысли несутся вскачь. Свобода? Власть? Сила? Деньги и спокойная жизнь? Что он может мне дать? И может ли дать то, что мне нужно? Чаша с вином так и стоит между нами. В ней отражается тьма и дрожат крошечные огоньки, как звезды. В горле пересохло. Я беру ее в ладони и допиваю терпкое вино. Холодная прозрачная ясность заливает мысли, словно выпил не вино, а трезвящее зелье. Да, это не ловушка. Но подвох точно есть. Какой — не знаю. Только не зря рассказчики у камина сходились в одном: не проси ничего у Древних — не придется об этом жалеть. А коль не хочешь обидеть отказом, то есть и на это старая хитрость. Я ставлю пустую чашу на стол и смотрю в сияющие глаза. Он ждет, молча и неподвижно, как зверь в засаде. И время вокруг нас тоже замирает в ожидании. Я облизываю липкие от вина губы. Что толку тянуть? — Если и вправду хочешь сделать мне подарок, Великий, то пусть наша встреча не обернется ни к добру, ни к худу. Это все, о чем прошу. Долгий-предолгий миг он смотрит мне в глаза, а кажется, что прямо в сердце. Может, конечно, так оно и есть. Но я не опускаю взгляд, даже когда виски начинает ломить от боли, а грудь сдавливает знакомая тяжесть его мощи. — И в третий раз я скажу: тот, кто учил тебя, делал это хорошо, — падают свинцовые гири его слов. — Да будет так. Все, что было и еще будет этой ночью — от заката до рассвета — только в твоей власти. Ни к добру, ни к худу не обернет этого судьба. Но посеяв сегодня зерно — урожай будешь собирать сам. Тот, который заслужишь. И еще скажу тебе, Ворон из Вороньего гнезда. От судьбы не убежишь, как не скрыться смертному от моей охоты. Сегодня или через год — она все равно настигла бы тебя, как и судьба. Тебе решать: бежать или встретить ее лицом к лицу. Прощай. Тяжелые шаги удаляются размеренно, неторопливо. Жалобно хрустит доска — все-таки не выдержала. Я забираю бутылку, в которой еще плещется на дне, перебираюсь к камину. Здесь тепло, даже пол немного прогрелся. Снимаю мокрую куртку, стягиваю прилипшую к телу рубашку, развешиваю их на вбитые между камнями крючки. Грудь жжет, в спину дует холодом. Ничего, потом повернусь к теплу спиной. Дрова полыхают яростно, словно камин чует, что теперь его разожгут нескоро, и торопится отдать как можно больше тепла. Всегда любил здесь сидеть. В обычные дни семья собиралась к обеду и ужину за ближним к огню концом стола. Слуги садились на другом конце, чтобы быть на виду, но не слушать хозяйские разговоры. А под столом непременно крутилось несколько охотничьих собак, ожидая костей и объедков. Что-то с ними случилось, когда люди ушли из замка? Я сижу, прихлебывая вино из бутылки маленькими глотками, чтобы дольше хватило. Когда спина замерзает, поворачиваюсь то одним боком, то другим, потом набрасываю на плечи высохшую рубашку. Воротник и рукава еще чуть влажные, но спине теплее. Я научился терпеть боль, а вот холод — до сих пор не умею. Керен, чьего имени я тогда не знал, требовал менять нательное белье каждый день, утром и вечером мыться и чистить зубы порошком корня аира. Мне это казалось диким, но не больше, чем все остальное. Кое-что было куда хуже. Конечно, я подчинялся, хотя ненавидел огромную ванну всей душой: мытье было частью новой, отвратительной жизни. Но я быстро понял, что сопротивляться в мелочах себе дороже. И все-таки, однажды, свалившись от усталости, лег спать не вымывшись. Наставник лишь мягко пожурил меня, велев сменить постель. А в следующий раз выволок из кровати и швырнул в ненавистную ванну, наполненную водой пополам с кусками льда. Еще и заклятие неподвижности наложил. Спустя вечность он вытащил меня из ледяной крошки, указал на коврик у двери своей комнаты и ушел, бросив напоследок: — Замерзнешь — приходи. Согрею. Потом я лежал на тонкой, не спасающей от холода каменного пола подстилке и стучал зубами. В щель полуприкрытой двери из его комнаты падал мягкий золотистый свет, оттуда тянуло теплом и запахом свежего печенья. Насквозь мокрые, едва не заледеневшие рубашка и штаны из тонкого льна облепили тело, а встать, чтобы согреться движением, оказалось совершенно невозможно: коврик соглашался отпустить меня только в одном направлении: к двери. Очень быстро я закоченел до того, что скорчился в позе зародыша, подтянув ноги к груди, спрятал ладони в подмышках и уткнулся лицом в колени, пытаясь даже не согреться, а хоть как-то дотянуть до утра. О том, что будет, если ванна и в этот раз окажется ледяной, а не горячей, как обычно, страшно было подумать. И все время я помнил о словах наставника. Вот это было самое трудное и мерзкое: не подняться с подстилки и не постучать в дверь, за которой так тепло. Я знал каждый дюйм его спальни: успел выучить за те полгода, что уже прошли. Высокую деревянную кровать с кучей белоснежных подушек; ворох шерстяных одеял и пледов, подбитых заячьими и беличьими шкурками; круглый столик возле кровати, где по вечерам всегда стоял стеклянный кубок с подогретым вином и блюдо с пирожками, печеньем или сушеными фруктами в меду. Были там и книги, и шкафы с диковинками, и огромная карта на стене, нарисованная странно, сверху, будто художник летал как птица или смотрел птичьими глазами. Но я не мог думать ни о чем, кроме кровати и теплых мягких одеял. Конечно, за тепло придется платить. Насмешливые холодные глаза, узкие губы, чуткие пальцы, умеющие чередовать почти невыносимую боль и совершенно невыносимое удовольствие. Он никогда не заботился о том, чтобы мне это нравилось, просто его забавляли попытки сопротивляться или оставаться равнодушным и неподвижным. И он всегда добивался своего. Я, конечно, и до него знал, что бывают мужчины с извращенными, нечистыми желаниями. Но это было лишь знание, вроде того, что единорога может укротить девственница, а на луне живет человек из детской сказки. И уж точно мне бы в голову не пришло, что этим можно наслаждаться. Через боль, отвращение, мучительный, выедающий душу стыд… Но можно. Надо только расслабиться и позволить делать с собой что угодно. Сопротивление он ломал быстро и жестоко, мнимое презрение и равнодушие тоже не помогали. И я всегда сдавался, не зная, кого ненавижу больше: его или себя, палача-насильника или жертву, которая подчиняется не только боли, но и удовольствию. А сегодня там было так тепло. И один раз — он ведь ничего не изменит. Мой мучитель все равно будет делать что захочет, однажды можно и разрешить. Мне было так холодно, что казалось, будто кровь уже застыла и сердце вот-вот остановится. Хуже боли, хуже стыда, хуже злости на самого себя. Что с того, что я никогда не приходил к нему по своей воле. Хоть раз это помогло? Вцепившись зубами в подстилку, чтобы не кричать от судорог в сведенных мышцах, я уговаривал себя встать. Три шага до двери. Тепло. Может, даже горячее вино. И уж точно мягкая, пахнущая лавандой постель, где замерзнуть просто невозможно. Один раз. Всего один! Тело не слушалось. Я уговаривал себя, что еще минутку — и встану. Еще чуть — и сдамся. Может, у него сегодня нет настроения, и я смогу просто погреться… Но каждый раз только сильнее сжимал колени, тер ими друг о друга, шипел от боли, растирая ладонями ледяное лицо, плечи, грудь. И минута растягивалась, длилась, пока не переходила в следующую, и еще… Наверно, я плакал. Если слезы и текли, я их не чувствовал. Но то, что начал тихонько скулить — помню точно. И сразу же перестал, понимая, что он услышит. Потом было все равно. Холод пробрался в каждую каплю крови, в каждый волосок и частицу плоти. И сколько это длилось — не знаю. Я просто лежал и ждал утра, мечтая, как вот-вот встану и постучу в дверь, за которой уже и свет погас… Как наступило утро — не помню. То ли уснул, то ли, что вернее, потерял сознание. Очнулся уже голым, в блаженно горячей воде. Мой безымянный мучитель стоял рядом, прислонившись к стене спиной, нежа в длинных холеных пальцах фарфоровую чашку с травяным отваром и время от времени отпивая из нее. Убедившись, что я пришел в себя, он молча развернулся и ушел. На стуле рядом с ванной лежала чистая сухая одежда. А примерно неделю спустя наставник все так же небрежно бросил мне, что его зовут Керен. И я даже могу называть его так, если захочу. В постели. Я воспользовался этим правом почти семь лет спустя, в ночь, когда попытался его убить. И у меня почти получилось, видит Темный! Но это было потом. Когда мне уже было известно, что мало кто из многочисленных учеников Керена дожил до того, чтобы узнать его имя. И то, что многие из них приходили к нему в постель по своей воле, им ничуть не помогло. А для меня ничего и не изменилось. Разве что появилось имя, которое я мог теперь вволю проклинать. Да еще ни разу за эти семь лет я не лег спать, не вымывшись… Бутылка совсем пуста. И рубашка высохла. От куртки идет пар, но к рассвету ее, пожалуй, можно будет надеть. Надо вернуться к часовне, забрать сумку с колбами и найти в лесу меч. Надо доехать до границы графства и поскорее убраться отсюда, пока не всплыло еще что-то из прошлого. С меня и так надолго хватит этой ночи. Небо за окном еще темное, но если присмотреться, в восточное окно видна сизая дымка. А что там Охотник говорил о том, что еще может случиться? Чувство опасности молчит. Там, в лесу, словно из-за каждого дерева смотрели ненавидящие глаза. А здесь мне спокойно, как будто замок окутывает меня огромным невесомым щитом. Безопасно и тепло — даже не верится в такое счастье. Керен вот только вспомнился зря, но очень уж я замерз сегодня. Поворачиваюсь, чтобы снять подсохшую куртку, замираю, роняю пустую бутылку. Дождался, Грель! А ты думал, легко отделаешься? Ночь еще не кончилась, помнишь? Он стоит в нескольких шагах. Совсем не похож на призрака: ни савана, ни ран. И ничего сквозь него не просвечивает. Высокий крепкий человек лет сорока, черноволосый, смуглый, черноглазый, фамильный нос с горбинкой — любой местный узнает Энидвейта. Наверно, я буду выглядеть так же, если доживу до его лет. Молчит. Призраки не могут заговорить первыми. Меня так и подмывает не открывать рта. Рассвет совсем близко. Посмотрим друг на друга, да и разойдемся, а больше я сюда ни ногой. И все-таки не выдерживаю: — Что тебе нужно, отец? Я-то знаю, что не было никакого договора с Проклятым. Тебе нечего искать в замке. Он качает головой, смотрит умоляюще. Обняв руками колени, я сижу спиной к камину и смотрю, как катятся по знакомому лицу слезы. Говорить не хочется. Вообще ничего не хочется, кроме покоя. Я слишком устал. И нет во мне той ненависти, что копилась годами. Ни ненависти, ни жалости. Но он все смотрит… — Я знаю, что ты хотел как лучше. Пытался спасти маму, сестер… Отдал чародею самую высокую цену, какую мог: единственного сына, наследника. Да, Керен сказал, что ты предлагал взамен свою жизнь. Только ему ни к чему был немолодой рыцарь из захолустья. Керену приглянулся я: ученик, слуга и постельная грелка в одном лице… Ужас и боль в его глазах — за все годы, что я проклинал свою судьбу и его — слишком мало. — А ты думал, для чего он меня купил? И все зря. Ты погубил нас всех. И меня тоже. Это только кажется, что я еще жив. Твой сын умер в постели Керена. Или в его лаборатории, когда первый раз убил жертву. Или потом, когда согласился жить после всего этого. Я не Энидвейт, что бы ни говорил Охотник. Я Грель Кочерга, некромант и убийца. Слезы. Что они теперь значат? Я тоже плакал, когда понял, что меня предал собственный отец: отдал на милость того, кто не знает милости. Когда убивал и пытал, чтобы выжить — тоже плакал иногда. Ночами просыпался с мокрым от слез лицом, не помня, что снилось. Потом и это прошло. Я встаю, отшвыривая ногой бутылку. Раньше отец казался мне куда выше, теперь мы одного роста. Смотрю ему в глаза. — Почему ты ничего не говоришь? Я бы никогда не пришел сюда по своей воле. И я не принял замок. Мне просто нужно было убежище. Я не хочу ни твоего имени, ни твоего наследства: у меня нет прав на них. Он снова качает головой. За окном уже заметно светлее. Еще чуть — и первый луч солнца завершит Самайн, возвещая наступление зимы. А мне хочется плакать. Только я не могу. Оказывается, даже призраки могут — только не я. Делаю шаг вперед и кричу: — Ну скажи хоть что-нибудь! Скажи, что сожалеешь! Что не хотел, не знал, не думал! Что все это было не зря! Скажи хоть что-нибудь, если можешь! Пальцы сами складываются в знак изгнания. Я хочу ударить его, развеять, уничтожить, не дожидаясь рассвета. А он только смотрит, и под этим взглядом моя злость тает, сменяясь просто болью. — Ладно, — шепчу я сорванным голосом. — Что теперь поделаешь? И правда, колесо времени назад не повернуть. Ты ведь любил меня, да? Просто три жизни дороже одной. Я и сам это знаю. Жаль, что маме и девочкам это не помогло. Я прощаю, отец. Правда, прощаю. Только это уже не важно. Ни месть, ни прощение мертвецам уже не нужны, верно? Чуть помедлив, он качает головой. Снова нет? Что ж, если он пришел, значит, и на другом берегу Реки ему не все равно. В глазах немного мутнеет. Это не слезы, просто режет от бессонной ночи. Да еще и ветром надуло. — Обидно, что так вышло. У меня ведь не будет детей, знаешь? Замок останется без хозяина. Я не говорю, что принял его, просто… Мой сын мог бы. А его не будет. Некромантия выжигает способность к зачатию. Совсем. Когда я об этом узнал, то даже обрадовался. Подумал, что не смогу повторить твоей судьбы. А теперь мне жаль. Он пытается сказать что-то. Губы шевелятся, но ни звука с них не слетает. Отчаяние искажает лицо, на которое уже ложится отблеск солнца. Я пытаюсь прочесть по губам, но ничего не выходит. Наконец, вроде бы разбираю одно слово, что он повторяет много раз. — Бринар? Причем тут он? То есть понятно, причем. Но он мертв. Рыжая чужеземка и ее сынок сделали мою работу. Да что Бринар? Глаза отца полыхают гневом на мою недогадливость, совсем как раньше. Он все так же, одними губами, повторяет, но уже другое слово. — Ребенок? Ребенок Бринара? Ты с ума сошел? Его взгляд вспыхивает торжеством. И в следующее мгновение луч солнца, упав на плечо призрака, развеивает его. Я поднимаю бутылку, но вспоминаю, что уже допил ее. Знал бы, что предстоит такая ночка — запасся бы в трактире хоть парой… — Нет, — говорю вслух неизвестно кому. — Только не Бринар! Отдать Воронье гнездо этому отродью? Да ни за что! Лучше я сам спалю замок и разнесу башню по камешку. Сил хватит, не сомневайся. Но Бринар этого порога не переступит. Замок молчит. — Меня продали, как теленка, чтобы уберечь замок Энидвейт от Бринара! Вместе с душой, телом и даром некроманта! Замок молчит. Я кричу в пустоту. Но чтоб мне еще раз повстречаться с Дикой Охотой в пустом поле, если в этом молчании нет чего-то, что я просто не слышу. — И что, все было зря? — снова перехожу на шепот. — Все эти годы у Керена? И потом? Проклятье, я знаю, что нет справедливости, кроме той, что творишь сам, но это уж слишком. Я продал душу тьме, чтобы Бринар не получил Энидвейт! А потом до меня доходит. Перед глазами мелькают рыжие косы, и я снова слышу теплый голос с чужестранным выговором. Этой ночью было много слез. Но я бы не отказался посмотреть, какая у нее улыбка. Да уж, Грель. Размечтался. Ты теперь для нее страшнее Проклятого. И опять думаешь не о том. — Ее ребенок, он ведь тоже Бринар, да? — говорю я вслух, чтобы не потерять нить. — И если он получит Энидвейт, значит, сделка недействительна? И моя душа — опять моя? Конечно же, никто не отвечает мне. Просто неуловимо меняется что-то вокруг. То ли луч хмурого зимнего солнца как-то особенно освещает мое лицо, то ли доски, наконец, ощутимо теплеют, прогретые теплом камина. А может, я все это придумал. Неважно. — А если бы я ее не спас? Я же не хотел ее спасти. Я хотел только мести… Так все это… Запрокинув голову, я громко, от души, смеюсь, пугая летучих мышей, уже устраивающихся на покой. Зато под стрехой просыпаются какие-то птахи, неуверенно перекликаясь и перелетая прямо над моей головой. — Так вот о чем ты говорил, Охотник? Ни к добру, ни к худу, лишь то, что заслужил. Хороша шуточка! И что же я заслужил сегодня ночью? Нет ответа. Как обычно. Только новый день упорно лезет в окна, напоминая, что ночь прошла и пора приниматься за дело. — Ладно, — сообщаю я внимательно слушающей тишине. — Как говорит Охотник, да будет так! Посмотрим, что из этого выйдет. В конце концов, мне надо лишь отдать Энидвейт этому отродью, правда? А потом, когда я верну право на душу, мы посмотрим, чей это замок. Угли в камине еле тлеют — пожара уже не будет. Можно бы и залить, но не хочется идти к колодцу, да и ворот наверняка сломан. Не ври себе, Грель, ты просто не хочешь заливать этот огонь. Не оглядываясь, я покидаю зал, вывожу Уголька во двор. На булыжниках копоть, словно кто-то жег здесь много маленьких костров. Следы от копыт, похоже. Дожить до следующего Самайна, забрать ребенка, а потом прожить еще столько, чтобы он стал совершеннолетним. Не слишком ли далеко ты загадываешь, Грель? Прошлым вечером ты не знал, где окажешься утром. И как проведешь ночь. Не тебе думать о будущем. Оказавшись за воротами, я встряхиваю поводья. Конь осторожно ступает по скользкому от инея на сухой траве пригорку. Башня Вороньего гнезда видна еще несколько лиг, но я все так же не оглядываюсь. Долгая ночь Самайна закончилась, и над землей яростно полыхает новый день. Первый день нового года. Мастер школы Удава.
Пребываю под впечатлением. Как же сильно написано. Каждое предложение как золотая градина - прекрасная и цельная, попадает прямо в душу. Очень, ну прямо очень жду продолжения.
Морана, Спасибо, я польщена! Только теперь свою часть истории должен рассказывать другой персонаж. А он такая сволочь... Никак не хочет колоться.)))) Мастер школы Удава.
Ой, а уж как я люблю некромантов... Rendre, очень захватывающе, буду с нетерпением ждать проду! Только теперь вот опасаюсь, что убитый в начале Ури окажется ребенком Бринара...
Quote (Rendre)
Если по правилам, то магию использовать нельзя. Раньше в эту ночь гасили все огни и зажигали новые, чистые, от трения дерева. А я даже огниво и трут давно не ношу. Что ж, мой дом — мои правила.
Нелогичным немного показалось. Ведь герой при входе уже зажег светляка - это же тоже магия? - а сокрушился о том, что нельзя - вот только сейчас.
Тео, Все любят некромантов.))) Прямо герои нашего времени.))) Нет, Ури ни при чем. Тут композиция прямая, кто умер - тот умер. Ну, разве что Грель за дело возьмется.))) Ури просто ученик.
Момент интересный. Тут дело в том, что исторически в Самайн действительно добывался "чистый" огонь для очага. Очаг - святое. А светляк - так, освещение. У него не согреешься, еду не приготовишь. Да и не было их у простых людей. Огонь же в очаге имел сакральный смысл, потому Грель и хочет, чтоб все было по правилам. Если сидели у очага, ели один хлеб - это связь. Я просто фанатею по кельтским фишкам.))) Мастер школы Удава.
Все любят некромантов.))) Прямо герои нашего времени.)))
Вот-вот.)) Просто у нас с соавтором тоже есть герой-некромант, потому я и хихикнула. Правда, к нему судьба подобрее будет,))
Quote
Ури просто ученик.
Уф...)))
На счет огня в Самайн я что-то такое и предполагала, более того, в тексте все объясняется. Меня, скорее, смутил порядок фраз в данном абзаце. То есть, первая фраза может толковаться двояко - и как запрещение использовать магию именно в момент разведения огня, и как использовать любой вид магии в эту ночь. Потому и возник вопрос по светляку. Возможно, я придираюсь, так что пример ниже - чистое ИМХО.)) "Раньше в эту ночь гасили....., ведь по правилам, магию использовать нельзя". В общем, как-то таг.)) Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
Я вообще довольно равнодушно отношусь к некромантам и тому подобным темам. Тем более, что последнее время "Темный" - это просто герой нашего времени. Его агатовым образом заполнена весьма значительная часть современного фэнтези. Особенно - русского. Видимо, в людях настолько сильна отдача, вызванная разочарованием в светлой стороне, что их дух, не обнаружив ничего стоящего внимания при свете дня,обращается к альтернативе. Там все так расплывчато. Туманно. Загадочно. Волшебно. И только мерцает во мраке судьбоносная стезя борьбы с лицемерным христианством, проложенная богатырем славянской души Никитиным. И изрядно утрамбованная последователями. Впрочем, я не имею ничего против философско-религиозного диспута в рамках романа. Только аргументы (мне кажется) должны быть весомей, чем - возмездие - путь сильных, а милосердие - для гниловатых духом. Милосердие, как и доброта настоящая, как и прощение - требуют незаурядной силы духа. "Прощают сильные. Слабые простить не могут". Добрым быть сложно. Вот добреньким - это верно, это легко. )
Но я не об этом. Написано здорово. Завидую мастерству автора белой завистью. Все есть. И действие. И мотивы. И пружины, толкающие действие. И разноплановость, когда плоскость, в которой уже вроде бы наметилось развитие сюжета вдруг скручивается, как лента Мёбиуса , разворачивается под другим углом, и тем обретает объем и глубину. Интересно, вы пишите, следуя заранее составленному плану? У меня вот как-то с планированием слабовато пока. Не подскажите, как эффективно организовать процесс? )) В первой части мне кажется есть логическое противоречие. Вот наказал некромант наемников, лишив их защиты от чумы. Вот они должны умереть в жутких корчах. Вот остается из ворогов один. А вот разбивает г.г. склянку и... Корчи отменяются выходит? Антидот против бациллы выпущен и излечивает всё и вся безжалостно, быстро и беспощадно? Страница на СИ
Имбирь, Очень интересный пост, спасибо! Знаете, когда я это первый раз в сети выложила,была настоящая дискуссия. Я не против христианства. Но я - это не мой герой. Он субъективен. Инквизиция уничтожила его семью, он изгой, потому что маг. Не за что ему любить христианство. Но я вовсе не собираюсь красить персонажей с христианской стороны в черное! Сверхидея - показать, что душа и сердце человека от веры вообще не зависят. А идеологическая подоплека неоднозначна. Ведь Рогатый тоже субъективен, ему христианство тоже не за что любить. А Грель, вдобавок, чувствует себя ренегатом в квадрате. Он изменил и христианству, в котором был воспитан (добавим, что христианство там условное, но основные догматы - да, те же), и язычеству, которое ему ближе душевно. У него нет духовной опоры, он не верит в богов. Ведь знать, что они существуют - это совсем другое. Кстати, про Никитина я с удовольствием прочла и улыбнулась. Интересный автор. Когда-то я по нему дико фанатела, а вот последние вещи чаще разочаровывают. Но это уже другая тема... Понимаете, я не рисую светлого или темного персонажа. Я рисую человека, которому, чтобы выжить, пришлось стать сволочью. И он ею стал. И даже уговорил себя, что не так это и страшно, ведь остальные - тоже сволочи! Но у него еще есть в душе то, за что он цепляется, даже не осознавая этого. Какие-то проблески, принципы. Грель из тех, кто не наслаждается творимой мерзостью, но и не обманывает себя.
Насчет плана было забавно.))))) Первая часть - "Колыбель чумы", писалась на махонький литературный конкурс, игру для авторов. Условием было написать текст по мелодии, заданной организатором. Ну, я и написала. А потом жалко стало расставаться с героем. Так жалко, что написался про него еще один рассказ. Его тут пока еще нет, он по действию позже будет. И расставаться стало еще жальче! Так что пришлось выяснять предысторию, придумывать мир, интригу... И постепенно выяснилось, что это все организовывается в роман. Так что не было плана. Сначала появилось почти четыре алки текста, только потом план.)))) Сейчас я знаю основное направление сюжета и финал. Финал явсегда знаю - это безусловно, от этого пишется все! Хотя бы в общих чертах. А что там будет по дороге - да шут его знает? В принципе, сюжет может и сам куда-то вырулить, так даже удачнее бывает. И еще! Вы можете гордиться своей проницательностью, честное слово! Этот текст читала куча человек, ОЧЕНЬ внимательно. Но никто не понял, что последний-то инквизитор выживет!)))) А это не баг, это фича!))) То бишь, так и задумано было. Спасибо за комментарий, очень приятно, что вам понравилось. Я автор начинающий, пишу недавно... Мастер школы Удава.
Тем ярче литературный талант, значит ) Приятно, конечно, чувствовать себя проницательнее всех прочих, но мне кажется, надо, надо было хотя бы легким намеком дать понять читателю. И к г.г. это добавило бы еще одну маленькую, но важную черточку. То, что он осознает последствия "выживания" наемника, но это его не останавливает. ИМХО, конечно. Страница на СИ
Вот хоть убейте, не увидела я в тексте никакой борьбы с мерзким христианством. Есть история рассказанная с одной точки зрения,вот и все. Паладин в начале вообще героически-шикарен, да и наемники гадами отнюдь не выглядят. Герою его "темность" никаких бонусов не несет, и упаси Боже от такого волшебства и загадочности, в которые он вляпался. А то, как сам Грель относится к христианству - это часть образа и его личности, и, ИМХО, никакого концептуала. Тем и симпатичен. Не бывает в жизни черного и белого, а вот это автору удалось раскрыть здорово. Мы все стукнутые, так что фофиг (с) Арько
Написано действительно хорошо, хотя язык и несколько отличается от "Хранителя равновесия". Там он более мягкий и гладкий, пожалуй. Но здесь интересно читать за счёт сюжета, повествование довольно динамично, и всё время хочется знать, что же там будет дальше. Особенно понравился циничный и разумно жестокий ГГ, который при этом отнюдь не является злым, он просто вынужден так действовать, чтобы выжить.
В первом отрывке заметил одно несоответствие:
Quote (Rendre)
Тут он прав, как ни жаль. Амулеты защитят от прямого прикосновения тлеющей плоти.
А чуть дальше про вояку-церковника сказано:
Quote (Rendre)
Не так уж ему и плохо. Несколько неглубоких ран, укусы.
Имбирь, Нееее... Если бы Грель додумался, что наемник выживет, он бы его просто пришил, да и дело с концом. Этот парень излишней сентиментальностью не страдает. И дай я хоть один еще намек, было бы странно, а почему и некромант этого не сообразил? Тут хорошо замаскированная мина.)))
Quote (Имбирь)
Тем ярче литературный талант, значит )
Я вас умоляю! Какой талант? Просто внимательно слушаю понимающих людей и готова работать над текстом столько, сколько нужно. Мастер школы Удава.
Вадимар, Оооо... ляп((( Спасибо огромное-преогромное! Я подумаю, как поправить в основном тексте. А стиль разный, потому что героиразные. Один - битый жизнью изгой с мрачным прошлым и мерзким будущим. Второй - баловень судьбы, Марти-Сью всего мира рыдают от зависти. Как можно про них писать одинаково? Герой окрашивает текст. Мастер школы Удава.
На здоровье)) Хотя, я немножко удивлён, что никто не заметил его раньше, тем более, что тут хватает тех, кто превосходно вылавливает логические нестыковки. Может, они просто очень увлеклись повествованием?
Quote (Rendre)
А стиль разный, потому что герои разные.
Нет, ну это само собой. Просто в "Хранителе" меня чуть ли не с первого предложения затянула речь повествования. Здесь же сразу даже немного тяжеловато было воспринимать, но потом затянул сюжет. Это не значит, что какое-то из этих произведений хуже другого (по крайней мере, по выложенным отрывкам этого нельзя сказать). Они просто разные.
Вадимар, Я думаю, удовольствие от прочтения часто перевешивает желание критиковать. ) К тому ж не думаю, что в фэнтезийном романе мелочи сильно портят основной текст. Ну ищет герой взглядом СТАКАНЫ на столе... Ну и что ? ))) или "вскрикивает глухо и тонко, как раненая олениха". Вот не могу я себе представить как это, одновременно глухо (для меня синонимы - утробно, низко) и одновременно - тонко (для меня - звонко, пронзительно). Тем более не знаю, даже приблизительно, как это делает олениха. У меня приятели есть - охотники. Они тоже, кстати, не знают. ) Ну и бог с ним!
Quote (Rendre)
Я вас умоляю! Какой талант? Просто внимательно слушаю понимающих людей и готова работать над текстом столько, сколько нужно.
- А вот это вообще самый замечательный подход. Как говорит известное изречение - талант без трудолюбия - ничто. )) Страница на СИ
Имбирь, А чем вам стаканы-то не угодили? Это средневековье, причем позднее. Они там уже очень даже стаканами пользовались. Я проверяла... Не кубки же в паршивой харчевне на стол ставили. Мастер школы Удава.
Значит я облажался. ) Думалось мне стакан - позднее изобретение, во многих языках стекло и стакан созвучны очень... Т.е. с приданием стеклу такой формы цилиндрической и повелось имя стаканное. Но я могу и ошибаться. Страница на СИ
Имбирь, Я так прикидываю, это позднее средневековье. А там уже и посуду делали весьма неплохо! Вообще, были проблемы со стеклами плоскими, большого размера. В окно вставляли кучу маленьких квадратиков. А с посудой было проще. Конечно, вряд ли стаканы были стеклянными. Глиняными, думаю. Я бы и не прочь заменить, да не знаю чем, чтоб не оттягивало внимание. Мастер школы Удава.
Позднее средневековье. А кажется, будто язычество только вчера было... из текста. А это выходит уж почитай не менее 500 лет прошло,да? Те. с десяток поколений сменилось. Страница на СИ
Имбирь, А вы вспомните лоскутную Европу. В одной стране уже вовсю Ренессанс, в другой все еще махровое Средневековье. Язычество тут закончилось около двухсот лет назад. Именно конкретно тут. Еще же и активная магия свои особенности накладывает. Мастер школы Удава.
Я за широкие трактовки. )) Вот однажды в редакции Конан Дойлу сказали - "Да что вы такое написали? В том месте, где вы описываете, есть только одна ж/д ветка, а не две!" На что писатель, ни мало не смутясь, ответил: "Не беспокойтесь о том. Я взял на себя труд - и проложил вторую!" Страница на СИ
Написано, бесспорно, талантливо. Но... Вчера я пост долго обдумывала и так и не написала, потому как не знала, как сформулировать то, что мне тут не нравится. А утром дошло. Смерть мальчишки не оправдана логикой и заявленным героем. Если он настолько силен, как тут подается автором, то он просто обязан был провести рекогносцировку и не выводить портал туда, где возможна засада. Так что он либо глупец, либо подлец. А если искренне страдает и берется мстить, последнее исключено. А если дурак, не продержался бы столько лет против всех. Учитель -- это прежде всего ответственность перед учеником. Нет, соломки на пути последнего стелить не нужно, но некоторые вещи с опытом учишься предусматривать автопилотом. Не зря же говорят, что мастер карате не появится в том месте, где его ждет драка.
Триллве Очень интересное мнение, спасибо. Но, знаете, мне кажется, что настолько идеальных героев нет и быть не может. Потому что получится, что предусматривать надо все. Вот не ожидал он засады. Потому что никто, по его мнению, не знал, что они туда собираются. Вот вам придет в голову ловить злейшего врага где-нибуь в центре Хиросимы после взрыва? Пусть даже у вас и у него защита есть. Но с чего бы ему туда понадобилось. А так, по-вашему, выходя ночью в туалет он тоже должен рекогносцировку провести, вдруг враги вычислили убежище и уже в засаде? Это, кстати, даже более вероятная ситуация, в убежище его по-любому поймать можно, только подожди. Нет, я поняла вашу мысль, я над ней подумаю, так что спасибо, конечно. Может, устрою ему где-нибудь угрызения совести по поводу неосторожности. Даже непременно устрою! Но знать бы, где упадешь - соломки подстелил бы. Не стал бы Грель рисковать учеником, потому ему так паршиво впоследствии. Но на то и засада, чтобы оказаться неожиданной, иначе какой в ней смысл?))) А за свежий взгляд еще раз спасибо! Мастер школы Удава.
Rendre, Не, ну клёво. Я балдею Текст словно марш на параде - четкий, ровный, выверенный. Левой, левой, левой! Раз, два, три! Понятно, что автор кропотливо работает над своими произведениями и стилем.
Quote (Rendre)
Я вас умоляю! Какой талант?
Скорее всего именно талант. Потому что, как известно, талант - это 90% труда. Жду продолжения и желаю вам творческих успехов))) Ну, и пойду читать ваше второе выложенное здесь произведение Хорошее настроение передается половым путем
Kaverella_De_Vine, Спасибо! Хотя, как ни смешно, над Некромантом я работала меньше, чем над другим романом. Вот там - да... И сейчас переписываю-редактирую. Продолжение вряд ли появится в скором времени, потому что занимаюсь как раз вторым романом. Но огромное спасибо за мнение! Мне очень приятно! Мастер школы Удава.
Тео, Тут не хватает промежуточного куска.((( Дальше - есть! А вот сюжетообразующего куска не хватает.((( Я остальное в Мастерской писателей выкладываю, вот там этого романа много. Но отрывками. А здесь хотела дождаться. пока вставки напишу... Сейчас есть еще один эпизод про Греля и два - про его наставничка, пресловутого Керена. Все в том же настоящем времени, с пафосом и основным принципом "все умерли". Но между ними должно идти обычное романное повествование. А на нем меня клинит... Мастер школы Удава.
Вот чесслово, был бы полный текст, читала бы пока не закончу.
а то уж больно интересно читается, некроманты вообще моя сладость...=)))))))))))))))))
А как это его покусали не дотрагиваясь?
