Керамическая миска стукнула в столешницу. - Виктор, дорогуша, тебе салфетку дать на колени? Не боишься заляпать штаны? Одутловатое, от души напудренное лицо немолодой женщины нависает надо мной. Вижу все четко, будто под лупой: румяна, растрескавшуюся помаду пошло-алого цвета, ноздреватую кожу, подведенные углем глаза. От сладющего запаха духов кишки узлом скручиваются, в горло лезет ком рвоты, будто после наркоза. Моя левая рука находит стакан с водой и тянет к губам, а правая поскорее хватает салфетку и кое-как разглаживает на коленях. Опростав стакан, перевожу дух и тоскливо смотрю на запертые и заклеенные окна. Глоток свежего ветерка был бы как нельзя кстати… - Итак, молитва! Слышится нестройный, радостный бубнеж. Осматриваюсь. Длинный, уставленный свечами и мисками стол. Посередине, будто король над чернью, высится закопченный котелок. Склонившись над столешницей, люди, держа друг друга за руки, кого-то благодарят за день, еду, кров и спокойствие в доме. Незнакомые люди. В незнакомом доме. - И куда бы ни ступило копыто твое, пусть след наполняется вином, а не болотною водою. И куда ни упал бы взгляд твой, пусть растет там терн колючий, ягодами сладким, горькими и кислыми увешан. Осияй мармеладной радугой небо над нашей обителью Омутом тихим. Три разновозрастные женщины, здоровенный парняга, коему впору подковы гнуть руками, две рыжие девчонки в нелепых платьицах, два старика. Один нахлобучил нелепый цилиндр с пряжкой, второй делал вид, будто курит трубку, пускает кольца. Псих? -… и ветер черный, что идет за тобой, пусть овеет дом наш благодатью медовой, запахом сдобы, мяса ароматами, лука, чеснока, базилика и тимьяна. Благо, благ. блаженства нам! Все принимаются целоваться. Рассаживаются, счастливо улыбаясь и обмениваясь сладкими фразами. А потом понимают, что я неподвижен, будто задом к стулу прирос. - Виктор, сынок, ну отчего же ты не читал с нами? – вскрикивает вульгарно накрашенная женщина. – Ты же не принял на чужбине их бога? - Нет, - именно это нужно сказать, я знаю, хотя от слова «сынок» во рту вновь становится кисло и гадко. - Тогда ешь. Содержимое тарелки не вызывает аппетит. Бесцветное нечто, от которого пахнет металлом. - Глянь на него, - хихикает старик в цилиндре, - жидковато, небось, после заморских-то харчей. - Жиру ему капни, Амелия, в самом-то деле, - командует самая молодая из женщин. Из-под кокетливого берета выбиваются курчавые медные локоны и ложатся на накрахмаленный белый воротничок. - Верно, жиру-жиру! – поддакивает старуха с моноклем. Амелия, та самая, что называла меня сыном, тянется за половником. Зачерпывает колыхающейся жирной массы из деревянного ушата… - Нет-нет, благодарю! Сдерживая рвоту, сую ложку недоваренной каши в рот, быстро глотаю, радуясь тому, что пшенка не так уж горяча и почти не имеет вкуса. Вторую, третью, четвертую… лишь бы никто больше не смотрел, не трогал, ничего не говорил. Но люди, как зачарованные, таращатся на меня. Только здоровила уплетает за обе щеки сдобренную жиром кашу и периодически радостно мычит. Под таким вниманием не то что есть, дышать лишний раз не хочется. И все же… - А вы кто такие? В тишине темного дома вопрос гремит, как из пушки; даром что свечи на скатерть не попадали. - Прохворал в дороге, - сипит старуха с моноклем. Кутается в плед, будто по дому гуляют стылые сквозняки. – Родню не узнает. Не узнаю. Ничего не узнаю. Ничего не помню, и совершенно не понимаю, что было до удара миской в столешницу. Много слов в голове, но в них нет смысла, как нет воспоминаний, нет вообще ничего. Только волнение отзывается дрожью в пальцах. - Немедля иди спать, - чеканит дама в берете. Каждый ее взгляд – как удар розгами. Строгость сквозит в скупых движениях, горделивой осанке, морщинках на лбу и у губ. Понимаю, что разглядываю ее слишком откровенно, вновь утыкаюсь в кашу, как нашкодивший младшеклассник. - Да, пожалуй, отдохнуть и вправду стоит. Комната моя будто пробыла неделю под водой. Все в ней влажное, липкое, а постельным бельем впору людей пытать. Сдергиваю со стены старую шпалеру с играющими в карты собаками, кладу на топчан и валюсь сверху. Отчетливо вижу дощатый потолок, парящие пылинки, ажурные завитки паутины у стропил. Все это слишком близко, слишком ясно. Не так, как раньше… А как оно – раньше? С этими мыслями закрываю глаза и проваливаюсь в следующий день. Утро выталкивает в холл. Сегодня он и вправду продуваем всеми ветрами, так что впору тоже в плед укутываться. Дом живет скрипом половиц, треском в трубах отопления, голосами и колючими запахами. Что это? Рыба? Вареная рыба? Нет, видимо, без тошноты в этом доме никак. Запах обволакивает, стекает по мне, пропитывает одежду, лезет в нос и гадким налетом остается на языке. Иду к двери… - О, да вы тот еще соня, молодой человек! Оборачиваюсь на крик. - Какого дьявола, - шепот застывает в горле комком. Давешний старик, горделиво носившись в цилиндр, стоит на карачках. Одет в старомодное платье Амелии, броско накрашен, увешан бусами. А на спине его, нацепив берет и, изображая строгость, восседает одна из близняшек. Платье не по размеру свисает до полу. - Завтрак на кухне! - кричит со стула укутавшийся в плед здоровяк. Монокль на его широком лице почти незаметен. Детина одет как старуха и изображает немощный сухой кашель. Открывается дверь и предбанник входит Амелия. На ней просторная рубаха и мужские штаны, лицо измазано сажей. В руках мешок угля. - Сейчас подтоплю, - глухо говорит и идет в сторону подвала. В какое безумие я попал? Что это за, во имя всех святых, Тихий омут такой? Улучив момент, выскакиваю на улицу. Сбегаю по трухлявой веранде в разросшийся одичавший сад. Под ногами шныряют куры, от постройки сбоку дома тянет навозом. Воздух кисельный, в нем увязаешь, исходишь потом. Солнце палит через полог серых туч, видно лишь аловатое очертание небесного светила. Выхожу за калитку и вижу необъятную топь. В низинах крепнет туманная пенка, на холмиках корячатся больные черные осины, а кое-где видны покосившиеся столбы высоковольтных линий. Обомшелые, позеленевшие, с оборванными и измочаленными проводами. Вокруг ни дорог, ни даже тропок. Куда ни глянь – буро-зеленые просторы. Дом, посреди этой бесконечности, кажется неуместным. Отчего-то захотелось, чтобы жадная земля поскорее проглотила его, оплела корнями, утянула вглубь… Боль в глазах заставляет вскрикнуть, согнуться пополам и привалиться к ржавым прутьям забора.
«На языке вкус пива и чесночных гренок. Сладкий фруктовый дым вокруг; уши ласкает приятная музыка. - Хрена себе, вот это повезло! За это стоит выпить. - Стоит, еще как. Это ж чудо настоящее! Кучу времени сэкономлю, а там, глядишь, к концу года на работу вернусь. Надоело спотыкаться, совсем тяжко стало. - Ну, за внеплановую трансплантацию! Четыре бокала столкнулись в воздухе».
Не знаю, сколько времени я провел среди черноты и ярких всполохах. Из омута воспоминаний выпадаю к воротам другого Омута. Тихого, но безумного. Рука ложится на плечо, толкает, дергает. Передо мной та строгая женщина, что отправляла меня спать вчера. Но сегодня она улыбается открыто-открыто, на чистом и светлом лице нет морщин. Платьице на ней коротенькое - подол выше бедра - и узкое настолько, что, кажется, вот-вот лопнет. Детское? - Время пить чай! Мы идем через серый сад, входим в дом. В нем холодно, как в склепе, но, и это я понимают только сейчас, он залит светом. Лампочки накаливания помаргивают под плафонами, свисают с потолка на проводах. В зале играет музыка, домочадцы вновь поливают друг друга странной молитвой, просят груш и счастья. Твердят о крыльях из паутины и снеге из пепла, который принесет небывалый урожай ягод. Тухлая земля, если верить их бреду, должна накормить всякий домашний скот, наводнив мир тучными стадами. Я отказываюсь от чая и иду наверх. Боль в глазах идет за мной, и мучает до самого рассвета. Пара часов лихорадочного сна, который скорее лишает сил, чем дает отдых, и я вновь бреду по коридору. Сегодня Омут чернее обычного, здесь жутко. На улицу не пускает здоровяк, нацепивший цилиндр. Старик в детском платьице твердит, дурашливо закрывая рот ладонью: - На улице живет вурдалак. Меня гнетет каждый миг, проведенный здесь. Никто не отвечает на вопросы, все вновь поменялись ролями, и только я, будто системная ошибка, остаюсь собой посреди хаоса. К вечеру, устав от преферанса и болтовни, иду в комнату и открываю окно. Вижу Амелию. Она прячется за кустами. Алые глаза сверкают в тумане, а черный сад оглашает ее утробный вой, уханье, жадное ворчание. - Выпью тебя. Досуха. Костный мозг из костей высосу, наломаю ребер, ногтями глаза вырву, вырву, освобожу… Страх оплетает меня, и только придвинутый к окну шкаф помог унять волнение. Как ни странно, но засыпаю хорошо. Вижу свет. Слышу голоса. Много белого, люди в зеленом. Образы, но образы живые. Меня готовят, но к чему? Куда везут? Что за маску надевают? На следующий день стол внизу превращается в уставленное вкусностями чудо. Пирожные, творожные десерты, конфитюры, сдобный хлеб, булочки с маком и изюмом, пироги с яблоками, черникой и корицей, засахаренные фрукты… Всего много, будто ночью и вправду, проломив крышу, на дом обрушилась благодать. Вместо молитвы одна из премиленьких близняшек играет на свирели. Домочадцы, одетые будто богачи викторианской эпохи, чинно пьют чай и обмениваются любезностями. Солнечные блики играют на стенах, да и окно открытое, кажется, впервые. Из топей ветер несет удивительно свежие запахи трав. И все же меня тяготит этот Омут. Каждое мгновение, проведенное тут, отзывается болью, а глаза вновь будто наполняются осколками стекла.
«…продлится три часа. Это опасно. И если что-то пойдет не так, мы введем вас в искусственную кому. - Что угодно, лишь бы снова видеть».
Утро. Шум внизу. Я вижу груду изуродованных тел. Руки, ноги, головы… Сдерживая рвоту, бегу к дверям. Впускаю в дом потоки ледяного ветра. Вместе с ним что-то вламывается внутрь Омута. Что-то чужое, страшное, невидимое. Он лепит из фрагментов тел гротескные фигуры. Одну, другую, третью. Как апогей обмена образами, как вершина хаоса, завладевшего домом. Поднимает их, толкает вперед. Мертвые идут за мной, воют, зовут, тянут изуродованные руки И впереди только топь. Встречает меня грохотом вырывающихся со дна газов, колыхающейся водой, гнилью. А я бегу и бегу, проваливаюсь в ледяную жижу, увязаю в грязи, теряюсь во вьюге мошкары и комарья. Бесконечная погоня. Никогда они меня не отпустят… И боль в глазах такая, что сил нет. Дальше некуда. Впереди только настоящий омут, накрытый покрывалом ряски, да перекошенные столы. - Освободи себя, - ревет отрезанная голова Амелии, насаженная на шею старика. Машет мне дряблой старушечьей рукой. - Освободи! – пищат близняшки. Теперь уж сиамские… Освободить? Но от чего? Что меня тяготит? Во-первых, боль в глазах. И ее поглотит вот этот самый обрывок медной проволоки, что торчит из старых проводов. А еще что? Это место? Оно сделало меня пленником, и не отпускает. Ожившее безумие, что, видимо, не закончится никогда. Тогда путь один – ослепить себя, да и в омут головой. - Аривидерчи, уроды! Омут проглатывает меня, утягивает…
- Ну и чудо! Два месяца в коме, и он вернулся! - Виктор, как вы себя чувствуете? - Как будто только что выколол себе глаза и нырнул в бочаг с тухлой водой. - Ха, ничего удивительно. Это сложная операция, и в этот раз не получилось вживить вам импланты. Но, если хотите, мы попробуем еще раз. - Нет! Нахер. Мне и так хорошо. В темноте не было боли. Только сама темнота. И в ней так хорошо, она так прекрасна. По крайне мере, в ней ничего не поменяется.
Моя страничка на СИ Чтобы были довольны твои читатели, не будь слишком доволен собой. Вольтер
И... что? Неужели я продирался сквозь весь бред несчастного главного героя, только, чтобы узнать, что пациент отказывается от повторной операции? Вот серьёзно?
Тот же вопрос, что и по предыдущему произведению в группе: что есть чудо и где внеплановость? То, что пациент очнулся? И что, никто прям-таки ничего не делал, чтобы его из искусственной комы вывести? Или сам герой не мечтал вырваться из своего "тихого омута"?
Слабый финал. Вообще, началось за здравие, закончилось за упокой. Если первые картины интересны и создают почти кафкианскую атмосферу, то последняя - с бродячими мертвецами - это полный треш, перечеркивающий все, что написано до этого. Внеплановость есть, а чуда нет. Тихий омут совсем не тихий и даже не омут - больше на Бедлам похоже. К очепяткам придираться не буду, их немного, и это явно технические ошибки. Вот как ползу, так и отражаю!
а) Мистичность и сюр есть. Чудо – увы не свершилось. Тихий омут с персональными чертями автора есть. Так что минус один балл за отсутствие чуда. б) Форма (стиль, композиция, грамотность)По этому пункту все нормально. Мне придраться не к чему. Да и не хочется. Зачот. в) Содержание (сюжет, персонажи, мир, тема, идея)Мир настолько сюрреалистичен, что продраться через этот бред больного сознания тяжело, даже понимая, что именно этого сумашествия автор и добивался. Все второстепенные персонажи сливаются в один клубок и понять чем они отличаются один от другого не возможно, они все одинаково безумны. А как нас уверяют классики, безумье как и несчастье вещь глубоко индивидуальная))) Да и идея мне не слишком понравилась, навертеть столько ради того, что бы показать что операция не удалась. Концовка просто грубо прилеплена, что бы как ни будь завершить этот бред больного сознания. Нет, выше двойки не поставлю. г) Вкусовщина. Рассказ не понравился. Что бы понять, что к чему пришлось перечитывать три раза. Двоечка только за мастерство нагонять жуть.))) Я очень хороший повар… Могу навешать лапшу… Заварить кашу… Подлить масло… В общем умница-кудесница…
Допустим, я люблю сюр и трэш, оттого читала с удовольствием. Но концовка разочаровала. Нет, чтобы гг лично выдрал себе только что вставленные глаза... прямо не выходя из комы! Вот где чудо бы было! А так и стиль нарушили, и интригу загубили, и условия не выполнены. Потому что омут тут - во-первых название, а это означает, что автор не смог (или не захотел) иначе обыграть агента и взял самый примитивный и избитый способ, а во-вторых, как он спровоцировал выход Гг из искусственной комы? Из нее выводят, если что. Это не естественный процесс. И вот все происходящее было написано дабы проиллюстрировать процесс неприживания глаз? Идея, кстати, неплохая, но тогда должна быть другая первозадача. А зачем, кстати, их вообще пересаживали? В начале рассказа вроде говорится, что ГГ видит, хоть плохо и деградация есть.
ЦитатаPlamya ()
Кучу времени сэкономлю, а там, глядишь, к концу года на работу вернусь. Надоело спотыкаться, совсем тяжко стало.
То есть прогрессирующия, скажем, миопия, потому не лазером лечить, а сразу радикально оба глаза нафиг? Joker - это рулетка: то 1, то 11, а то и просто татуировка...
Название заинтриговало. Начало - тоже. Жути автор нагнал, атмосферу создал, а дальше ... А дальше - треш без угара. Мне тихий омут смутно напомнил Страну чудес Мураками, но там была Интрига, Идея... А жаль. Такое начало.
Это сложная операция, и в этот раз не получилось вживить вам импланты. Но, если хотите, мы попробуем еще раз. - Нет! Нахер. Мне и так хорошо. ___________________ ...- Мы тебя тоже очень любим,-ласково ответили врачи. . А вообще, материться перед врачами после честно проделанной ими сложной работы - есть крайне дурной тон. Но это субъективно, канешно. Всегда найдутся эскимосы, которые выработают для жителей Бельгийского Конго директивы поведения в тропическую жару.(С.Ежи Лец)
.