Цокот копыт по булыжнику становился глуше, пока совсем не потерялся в окружающем двуколку гомоне – в сторону площади стекались реки народа. В воздухе носилось радостное оживление, где-то играл уличный оркестр, а я, запрокинув голову к синему небу, с восторгом засмотрелась, как тает в вышине воздушный шарик.
– Майра, руку! Не зевай!
Ухватившись за теплую ладонь и подобрав свободной рукой юбки, я спрыгнула на мостовую.
– Не сердись, здесь так здорово!
Встревожено вгляделась в любимое лицо ¬– ох уж этот Глай, даже в праздничный день умудряется выглядеть серьезным. С трудом удержавшись, чтобы не пощекотать спутника, я поймала недобрый взгляд пожилой горожанки и потянула возлюбленного в толпу.
Главная площадь, раскинувшаяся над морем, открыта всем ветрам, и я, смеясь, придерживала чепец, а шелковые ленты так и норовили хлестнуть по лицу.
– Мы успели? – стараясь перекричать шум, обращалась я к широкой спине Глая, но тот, кажется, не слышал, и даже шов на его сюртуке в тот момент выглядел упрямым.
Часы на башне Согласия пробили полдень, спугивая в небо голубиную стаю, а на высоком крыльце собора появились гвардейцы в парадных мундирах. Толпа взревела, приветствуя новобрачную королевскую чету, а я почти задохнулась от восторга, видя, какая ты нарядная и счастливая. Король – высокий, статный, потрясающе красивый в ярко-красном облачении – бережно вел тебя за руку. А ты была похожа на спустившегося на землю ангела.

Поток холодного мартовского ветра завывает в печной трубе, и я, вздрогнув, открываю глаза. Камин горит ярко, но я снова не могу согреться. Запахиваю плотнее теплую шаль на груди и пристально смотрю в огонь, стараясь снова поймать отголоски того дня. Последнего, когда была счастлива, последнего, когда не знала что такое внутренняя стужа.

Тогда я радовалась за тебя – простую девчонку из мещанского квартала, которой несказанно повезло. Король и вправду полюбил, ведь только ради настоящего чувства можно наплевать на традиции и повести под венец простую девушку.
А еще, совсем-совсем немного, я радовалась за себя. И за Глая. Потому что, порой, замечала странный взгляд, которым мой жених окидывал тебя при встрече.

Воспоминания о Глае вызывают ноющую боль в сердце, и я, чтобы отвлечься, снова погружаюсь в воспоминания. Прочь, прочь отсюда, и пусть опять будет лето!
Интересно, знала ли ты, что народ прозвал тебя Белой королевой?

Тебя любили за красоту – белоснежная кожа, иссиня-черные волосы, милый вздернутый носик, гордая стать. Обожали за сердечность – по твоему участию король снизил налоги, а в городе вошла в моду филантропия. Уважали за благонравие – каждое воскресенье ты ходила в собор и регулярно принимала таинства.
А я все ждала и ждала весточки, уговаривая себя, что будни королевы, верно, слишком суетны, чтобы заботиться о былой дружбе. Нет, я не осуждала, я честно старалась понять, тем более, что мы с Глаем поженились, и забота о новом доме отнимала много времени. Но, наверное, именно тогда и пустило корни сомнение и недоверие. И тем большим ударом для меня стало прибытие королевской почты. Глая приглашали во дворец.

Я неловко встаю из кресла – от долгого сидения затекли ноги – и иду к мольберту. Откидываю тяжелую ткань и, склонив голову к плечу, внимательно рассматриваю собственное лицо, обрамленное буйно цветущей сиренью. Все же, мой муж был уникальным художником. Картина, написанная еще до нашей свадьбы, наполнена внутренним светом и кажется живой – вот-вот, и с улыбающихся губ сорвется счастливый смех. Теперь я мало похожа на себя, прежнюю.

Твой портрет он писал месяц. Дважды в неделю, ровно в полдень, Глай уходил и возвращался лишь под вечер. Я изо всех сил убеждала себя, что только лучший художник достоин запечатлеть лик королевы. Но все мои внутренние доводы разбивались; шурша, рассыпались призрачным зеркалом, стоило мне взглянуть в любимое лицо. Освещенное радостью и нетерпением в утро назначенного дня и угрюмое, потерянное вечером. А потом, ночами, закусив подушку, чтобы не закричать, я вслушивалась, как Глай меряет беспокойными шагами студию за стеной.
Конечно, между вами не могло быть ничего предосудительного, в конце концов, ты наверняка была окружена фрейлинами и вряд ли стала бы жертвовать королем и собственной репутацией. Но я всегда полагала, что измена – это не просто нежные слова и украденные поцелуи. Настоящая измена всегда в душе и этим страшна.
И в один прекрасный день, когда я случайно наткнулась на спрятанную копию монаршего портрета в дальнем углу студии, Белая королева стала для меня Черной.
Забавно, но эта картина в последующую зиму стала мне почти единственным собеседником. Глай ушел в себя и больше напоминал тень. На все мои осторожные вопросы отвечал, что много работает и отчаянно устает. И, вправду, большее время он проводил вне дома, выполняя крупный заказ по росписи загородной часовни. А я, отчего-то уверенная, что у всех тамошних ангелов будет твое лицо, перестала приставать к мужу. Кажется, он этого даже не заметил.
В отсутствие Глая я пробиралась в студию, отбрасывала плед, накрывающий портрет, и разговаривала с тобой. Рассказывала, как, оказывается, горько мерзнуть от холода, который идет из сердца; спрашивала, думаешь ли ты обо мне хоть иногда; просила сделать что-нибудь, ведь ты же почти всесильна! Но милое знакомое лицо по-прежнему излучало покой и нежность, и я несколько раз с трудом сдерживалась, чтобы не изрезать холст. Крест-накрест, почти с Божьего благословения перечеркивая задумчивую улыбку.

В те дни, за неделю до Рождества, впервые дал знать о себе проснувшийся дар – пугающее наследство, доставшееся от прабабки-ведуньи. В детстве я довольно наслушалась страшных рассказов (их перешептывали друг дружке приходящие кухарки) и сразу поняла, когда во мне родилась та самая Песня. Чудная колыбельная, больше похожая на причитания – рвущийся монотонный мотив и слова на неизвестном языке.
Не понимая смысла, но зная, что все делаю правильно, я Пела, глядя в нарисованные безмятежные синие очи. И неслась горькая мелодия с зимним ветром над заснеженными крышами, отравой ныряла в трубу, заставляя болеть королевского трубочиста, невидимой змеей скользила по мраморным полам замковых комнат.
Временами казалось, что я просто схожу с ума, и на самом деле нет никакого дара, особенно, когда в январе стало известно, что в замке устраивают пышный праздник в честь твоих именин. Но уже к концу зимы по городу поползли нехорошие слухи. Болтали о том, что Белая королева перестала появляться на службах, что она больна и чахнет не по дням, а по часам. А еще ходили мутные разговоры о ядах и заговорах.
Я не знаю, как, ведь ни одна живая душа не ведала моей тайны, но Глай все понял. Однажды утром он ворвался в спальню и, схватив меня за плечи, принялся трясти, словно тряпичную куклу. У меня до сих пор стоит перед глазами его бледное лицо с капельками пота над верхней губой и рыжеватыми от солнечных лучей ресницами.
– Ты? Это сделала ты?!
А я просто молчала в ответ, разочарованно думая, какой же отвратительный повод привел его в нашу постель. Ведь уже месяц и четыре дня, как мой муж окончательно перебрался ночевать в студию.
– Портрет. Ты нашла его, я знаю. Рядом валялась твоя шпилька. И, знаешь, Майра...
Тряска прекратилась, и Глай, бессильно уронив руки, уставился в пол.
– Краски. Они побледнели. Картина словно умирает. Вместе с Ней...
Он развернулся и, сгорбившись, по-стариковски шаркая ногами, пошел прочь. Через некоторое время вдалеке хлопнула дверь, а я, заткнув рот кулаком, все пыталась сдержать дергающий грудь хохот.
С тех пор я больше не видела Глая.
Сердобольные соседи, стараясь совладать с рвущимся из глаз и глоток любопытством, рассказывали, что встречали моего мужа – то по-прежнему работающим в часовне, то бездумно бредущим по городским улочкам, то до беспамятства пьяным в компании дешевых шлюх. Тогда мне было все равно, меня сковало оцепенение – наверное, это внутренний холод начал превращаться в лед. И только Песня давала мне силы существовать.
Твоя смерть в начале марта не принесла ничего моему равнодушию. Я просто отерла рукавом ставшую совсем чистой доску и бросила в камин останки королевского портрета. Что случилось с мужем – я не знаю до сих пор. В какой-то момент он просто пропал. Может, умер от тоски, а, может, чья-то злая рука в темном переулке вонзила нож ему в спину?
Сундук с пожитками, что были при Глае в часовне, принесли вчера. И когда я кочергой сбила замок и откинула тяжелую крышку, первая трещина рванулась по заиндевевшему миру. Сундук был наполнен письмами. Белые конвертики со сломанной королевской печатью лежали вперемешку с одеждой и свертками с личными вещами. И на каждом конверте стояло мое имя.
Сидя на ковре, я доставала их из сундука, вынимала заполненные аккуратным почерком листы, точно пасьянс, раскладывала вокруг себя.
"Дорогая Майра, спешу поделиться радостью..."
"Любезная моя подруга, знала бы ты, как мне не хватает наших..."
"Где ты, солнце, я так за тебя переживаю..."
"Дорогая, я вчера весь день вспоминала..."
"Майра, я знаю, ты расстроишься, но хочу тебя предупредить..."
"Наверное, я тебя обидела, иначе почему ты..."
"Я всегда любила тебя, Майра..."
И исчезло равнодушие, и разлетелся мир, и я, словно безумная, рвала в клочья страшную правду, отчаянно желая, чтобы долгая зима мне почудилась.

Сегодня, пережив бесконечную ночь и короткий сон под утро, в котором я плакала, обнимая твои колени, я задаюсь лихорадочными вопросами. Зачем все это нужно было Глаю? Ревность? Самомнение? Трусость? Он что, сумел подкупить королевского курьера?
Но, в конце концов, осознаю, что в лихорадке смысла нет. И я принимаю решение, которым, быть может, искуплю свою вину. Яд, нож – это слишком быстро, для избавления этого недостаточно, ведь мне нужно время на покаяние. Не перед небом, нет, перед тобой.
Кончиками пальцев я обвожу контур собственного лица на портрете, где краски ярки, а жизни куда больше, чем во мне теперешней, и начинаю Петь.