| Вагант |
Дата: Воскресенье, 01 Дек 2013, 1:18 PM | Сообщение # 1 | Сообщение отредактировал Вагант - Понедельник, 02 Дек 2013, 6:19 PM |
Кнехт
Группа: Проверенные
Сообщений: 25
Статус: Offline
..:: Дополнительно ::..
| Полное название, которое в шапке почему-то не помещается:
Кофе и круассаны, или подлинная история смерти Жанны, так называемой д’Арк
Романтикам не понравится. Жанр - непонятный. Мешанина из фантастики, исторического фэнтези, попаданства, реализма, натурализма, и немного панка.
_________________________________________
Тюфяк был грязный, колючая солома лезла изо всех дыр. Моя голова дёргалась из стороны в сторону, и время от времени билась о стену. Господи, ну что за идиот, неужели нельзя поосторожнее?
Ой, похоже, я сказала это вслух. Длинноволосый мужик со спущенными штанами замер, глянув на меня исподлобья. Запах от него шёл страшный: в прошлой своей жизни я бы не глядя решила, что это бомж. Прикрываешь глаза и представляешь: вонючий такой, в зелёном драповом пальто в пятнах, с полиэтиленовым пакетом в руках. Слава богу, здесь не принято было целоваться, а то бы долго я не выдержала.
— Чего?
— Ничего, милый. Продолжай.
Кушать-то хочется. А этот дал мне серебряную монету, и даже до того, как я милостиво изволила раздвинуть ноги.
Я издала сладострастно-протяжный стон — мужику это понравилось: хрипло дыша, он задвигался ещё быстрее, — и уставилась в потолок. Потолок — это было громкое название. Длинные балки над головой и пучки травы, черноватой, судя по кислому запаху, слегка подгнившей, торчавшие из-под сучковатых хворостин. И — одна-единственная свеча, бросавшая неровные блики на всю эту роскошь.
Мужик ушёл, довольно крякнув на прощанье. Я уселась на тюфяке по-турецки, подальше от мокрого пятна, разглядывая брошенную им ещё одну монету. Монеты были необычные, раньше я таких не видела: неровной формы, с причудливо переплетёнными вензелями, похожими на модные кельтские татуировки. Но — без разницы. В здешних местах полно разных монет. Эти, по крайней мере, самые настоящие серебряные. За прошедшие полгода или около того я хорошо научилась отличать серебро от мало чего стоящих начищенных железок.
Мужик был щедр. Расщедришься, пожалуй, когда обнаружишь, что тебе досталась девственница. Ещё бы: дожила до девятнадцати лет, холила себя и лелеяла, не иначе, береглась именно для него, для героя-любовника, для такого вот радостного случая. Ну и ладно. Дальше хранить своё сокровище уже не имело никакого смысла. А этих двух монет вполне хватит не только на то, чтобы расплатиться за тюфяк, который я арендовала на полчасика, но и договориться со старухой Гро.
Ее дом стоял на самом краю того плоского блина, которым теперь ограничивался мой мир. Хибара, вросшая в землю двускатной крышей, совсем как на картинке из одной моей детской книжки со сказками.
Это был странный мир. Даже не мир, а его осколки, висевшие в пустоте: справа, слева, сверху и снизу, насколько хватало взгляда. Одни большие, другие маленькие, беспорядочно летавшие в безвременьи. Высокие заросшие джунглями скалы — с некоторых из них даже струились водопады, рассыпавшиеся сверкающими каплями, обширные плато с жёлтым песком, горы без оснований с древними крошащимися от времени развалинами замков. Один раз я даже видела пирамиду — настоящую египетскую пирамиду, величественно проплывавшую мимо подобно гигантскому кораблю.
Можно было разбежаться — и перескочить в другой мир. Но только осторожно. На прошлой неделе — или не на неделе, тут всё было непонятно, — один парень попытался допрыгнуть до соседнего обломка. Он разбежался, сильно разбежался, оттолкнулся, а на середине пути словно шлёпнулся о невидимую стену. И полетел вниз, вопя, дрыгая руками и ногами. Я встречала этого парня раньше: в набедренной повязке и чёрными как смоль прямыми волосами с попугаичьим пером, он был похож на индейца, и он без устали искал свою собственную землю. Очень странно, кстати, но я понимала, что он говорит. И тут вообще все друг друга понимали, хотя национальности, насколько я могла судить, здесь проживали самые разные.
Стоя на краю, народ проводил падающую фигурку взглядами, качая головами и пересмеиваясь.
— Дурень. Там же дышать нечем. Надо было подождать, когда поближе подлетит.
— Не в этом дело. Просто тот мир не захотел его принимать.
— Да неужели!? Сам-то ты откуда, что тут торчишь? Неужто рыцарем высокородным родился?
— Не твоего собачьего ума дело! Может, и не рыцарь, да всю жизнь благородному сэру Уинфри прислуживал, пока ты в навозе копался!
Некоторые из миров были соединены меж собой мостами. Хлипкими плетёными мостами, которые легко рвались, если обломки миров вдруг решали, что слишком долго плывут рядом друг с другом. Раздавался сильный треск, верёвки лопались, роняя вниз всяческую труху, и миры расходились.
И время везде тоже было разное. У нас, например, сейчас ночь, а вот над тем куском пустыни, что пару часов назад пронёсся мимо — полдень. Странно: в полной темноте летит этакая Сахара, как гигантский светлячок. Там светило солнце, по голубому небу бежали кудрявые облачка и, стоя на самом краю и тупо глядя на нас, ржали верблюды. Наверное, не ржали, но я не знаю, как называются те странные звуки, что издают эти животные.
Хе-хе. Я не знаю про звуки, а вот все вокруг, похоже, вообще видели верблюдов в первый раз. Они выпячивали глаза, крестились, а некоторые поминали порождений Сатаны. «Фоморы!» — вопили они, сами вне себя от ужаса, — «Ахероны! Вервольфы!». Дураки. Вервольфы — это оборотни, типа волков, я знаю. Читала.
Да-да. На моём куске земли было Средневековье. Кондовое деревянно-твердокаменное дурно пахнущее средневековье.
Я даже и не подозревала, насколько дурно, а ведь должна была бы знать. Я защитила курсовую, на пятёрку, на круглую великолепную пятёрку. «Жанна д'Арк и её время». Сама бы не написала, честно говоря, но препод был замечательный. И переводы источников мне дал, и сидел, введение моё бездарное редактировал. Мне даже стыдно было. Лысый такой, с бородкой. Я подозревала, что ему нравлюсь, но он откровенно никогда этого не выказывал. Только глянет, бывало, искоса, и тут же глаза отводит. Разговаривал вежливо, всё на «вы», да на «вы» — удивительно, я-то ему в дочки гожусь. Точнее, годилась.
Вышла из универа радостная: даже рецензия и та была хвалебная.
И — всё. Конец.
Последнее, что запомнила — дикий звон и красно-жёлтую громаду трамвая с большой цифрой наверху. Номер 20. Я на нём обычно домой ездила. Ездила-ездила, и приездила.
Было темно, очень больно. Какие-то тени, крики, чёрные сны, в которых я летела в нескончаемой пустоте. Палящий жар и мокрые от пота простыни. Ужасный холод, когда я сворачивалась на кровати калачиком, пытаясь согреться под грудой одеял. Кто-то совал в рот бутыли с водой, ложки, наполненные горькой дрянью, голоса рядом — то мужские, то женские. Ночи — когда ничего не видно, и дни, когда откуда-то лился мутноватый свет. Маленький экранчик, на котором — «пик, пик» — бежали синие острые графики.
А потом я очнулась. Ни перин, ни кроватей.
Я умерла.
Это — странное место. В бога я не слишком верю, родители у меня — старосоветские атеисты, в церкви бывала всего пару раз, и на лекциях по истории религий не особенно вслушивалась.
Есть такая штука: чистилище. Это вроде когда уже умерла, но ещё не попала ни в рай, ни в ад. Но то, что я увидела, не было похоже на мои представления об этом месте.
Дома здесь стояли деревянные, вымазанные глиной, крытые соломой или тростником. Грязь вокруг царила неописуемая: снующая мимо толпа смердела потом и гнилью, воняя ещё сильнее из-за жары и духоты. Перед многими жилищами были выстроены хлева, перегораживая и без того узкие улицы. Свиньи, хрюкая, пожирали труп собаки. Вдоль стен стояли объёмные бочки, заполненные грязно-жёлтой жижей.
— О, боже, что это? — спросила я.
— Чего-чего. Моча, — буркнул один прохожий, оглядев меня с головы до ног. — Ты новенькая, что ли? Всё, что для работы не надо, продают. На моче, например, красильщики краски свои замешивают. Или кожу обрабатывать, тоже пойдёт.
— А кости?.. Кости на что? — Рядом стояли огромные доверху заполненные ящики.
— Для муки. Это уж совсем для бедняков, но их мелят и в хлеб добавляют. Пшеница да рожь дорогие, простой народ в основном конский хлеб ест.
— Чего?
— Из бобов, гороха и овса.
Кругом стоял шум и гам. Ремесленники старались закончить работу до того, как раздастся сигнал о тушении огней: запирали ставни, мылись из ковшей прямо на улице, по десять человек из одного ковша, и сюда же выбрасывали накопившиеся за день отходы. Подмастерья мясников, кряхтя, выливали из чанов в сточные канавы кровь; тут же стая собак затеяла драку над горой коровьих кишок.
Некоторые двери были распахнуты настежь, а в проёмах стояли женщины вполне определённой наружности: одни в плащах, едва прикрывавших обнажённые тела, другие вовсе нагишом. Проститутки изгибались и наклонялись, бесстыдно демонстрируя свои не всегда ухоженные прелести, однако на улицу не выходили: как я узнала чуть позже, в городе было запрещено завлекать клиентов в общественных местах, но только находясь внутри дома.
— Милости просим, господа, — напевали они на один лад, — заходите в гости… всего пара монет.
— Или если хотите втроём, вчетвером…
— И ты, девочка, заходи, у нас на все вкусы удовольствия…
Откуда в этих местах вообще берётся пшеница, рожь, или там горох — я так и не поняла. Они просто брались. По ночам, когда темно. Мне сказали, что еда будет всегда, пока там, по другую сторону, живые будут помнить о мёртвых. Правда, с едой частенько случались перебои, вот и приходилось изворачиваться, как можешь.
И все мы были бессмертные. Нет, люди тут умирали постоянно, от голода и от ножей в пьяных драках, но не так, как умирают на Земле. Они таяли и исчезали, а потом, как говорили, появлялись где-то в другом месте, в одном из многочисленных миров по соседству.
И никто не болел, несмотря на жуткую антисанитарию. Женщины не беременели, и у нас не было месячных. Практически рай. Так, кстати, многие и думали. Но не я: в раю не может быть такой грязи.
Здесь не было кофе, круассанов, сигарет, унитазов и душевых кабин. Не было туалетной бумаги, прокладок, зубных щёток, нижнего белья, магазинов парфюмерии и одежды; не было шампуней, зеркал, одноразовых бритв, человеческих расчёсок, маникюрных ножниц и, кстати, контактных линз, без которых всё как в тумане.
На канале «Дискавери» есть такая передача: «Я не должен был выжить». Там рассказывают про разных людей, попавших в экстремальные ситуации. Так вот: я вполне могла бы стать такой героиней. За эти полгода я научилась спать на улице, есть яблочные огрызки с косточками, подобранные с грязной мостовой, разжигать огонь всеми доступными средствами, ловить, потрошить и жарить крыс, и — уж извините за подробности, — стоя на коленях, ублажать стражников из ночной охраны, которым не нравилось, что я спала именно в этом месте. А один раз я отобрала у какой-то девчонки кусок хлеба. Она тоже была голодна, но я оказалась сильнее.
Однажды здесь варили дубовую кору. Зачем — не знаю, да я и не очень-то задумывалась об этом. Как только я свернула в тот переулок, горьковатый запах чуть не свёл меня с ума. Я даже рискнула хлебнуть этой бурды. Закашлялась, и слёзы потекли из глаз. Подмастерье, который стоял рядом, выпученными глазами посмотрел на меня, а потом заржал. Громко так, издевательски, и сразу же к нему присоединились другие: не каждый день увидишь сумасшедшую, которая ни с того ни с сего хватает ложку и, давясь, вливает себе в рот кипящее коричневое варево. А я стояла и плакала, но вовсе не от того, что обожгла себе язык и нёбо. Просто напиток оказался совсем не похожим на кофе.
Кофе. О, боже. Не бывает рая без кофе.
Нет, это место не для меня.
Старуха Гро сказала, что сможет помочь.
— Вообще, девочка, — шамкала она беззубым ртом, — странно, что ты тут оказалась. Обычно умершие в свои миры попадают, но изредка выходят ошибочки. Так случается, когда несколько человек одновременно помирают, вот ангелы и путаются. Вот ты, например, и тот смуглявый, что недавно вниз бросился. Я таких и не видела никогда.
— А чего во мне не так?
— Высокая слишком для наших мест. И светловолосая. — Старуха грозно окинула меня взглядом. — И платье срамное на тебе, таких тут не носят.
Я непроизвольно дёрнула за края своей тряпочки, подтянув её ниже к коленям. Да толку-то? Так живот становилось видно. А юбка у меня хорошая, итальянская, но… как бы это сказать: ног было гораздо больше, чем юбки, а здесь, конечно, это привлекало внимание. Я на защиту курсовой нарядилась простенько и элегантно: юбочка в обтяжку, белая полупрозрачная блузка с пуговичками-жемчужинами, под ней — кружевной бюстик балкончиком, на ногах — длинных и стройных, кстати, — туфли-лодочки. Вырез на блузке — дотуда, докуда надо. Как и положено отличнице. Помнится, целый час торчала перед зеркалом, подводя ресницы и подтягивая лямочки. Вот в результате и выгляжу тут, как полная идиотка.
— Есть способ помочь твоему горю, — продолжала Гро. — Зелье у меня имеется колдовское, редкостное оно, недешёвое. Живой я тебя, конечно, не сделаю, или, точнее, сделаю, но ненадолго…
Я изумлённо распахнула глаза.
— Да. — Старуха усмехнулась. — Душа твоя вселится в одну из земных женщин. В какую — не знаю. Это зависит от того, кто ты была и что у тебя в голове. А потом всего-то надо будет умереть ещё раз, и тогда уж попадёшь туда, где тебе привычней. Но смотри: ежели не помрёшь, а времени на это мало, день-другой, пока зелье действует, будешь вечно между мирами болтаться в муках адовых.
— А если той женщине не срок ещё умирать?
Старуха пожала плечами.
— Тебе решать.
Внутри у меня всё дрожало. Мгновенно вспомнились грязные огрызки, которые я жадно запихивала в рот, и целая очередь из стражников с сальными взглядами.
— Я согласна.
* * *
— Дама Жанна! Проснитесь!
Я открыла глаза. Надо мной нависло незнакомое лицо с эспаньолкой.
— Дама Жанна… — он сделал шаг назад и слегка поклонился. — Вы должны встать. К обеду вас хочет навестить его преосвященство епископ Бовé. Я пришлю вам Марту.
Не распрямляясь, он попятился и вышел за дверь.
Чёрт, опять средневековье. Я резко села на кровати, озираясь. Одеяло сползло вниз, оголив грудь. Да, тогда же спали нагишом, как сейчас помню, читала: «на высоких подушках, почти сидя, ибо лежащий человек более всех прочих подвержен козням злых духов». Я скосила глаза вниз: не моя грудь, и руки не мои. Интересно, а где сейчас моё собственное тело? Я его очень люблю, так что не хотелось бы, чтобы его как-нибудь попортили, пока меня в нём нет.
Это средневековье было другим, не таким, из которого меня выкинуло. Тёмно-синий балдахин из плотного шёлка с золотыми шнурами, витые столбы из белёного дерева, и подушки. Целая гора подушек. Я похлопала по ним ладонью. Пуховые.
Вот те раз. Я — знатная дама. И сейчас ко мне придёт какая-то Марта, наверное, горничная.
Я соскочила с кровати — очень высокой, — и только потом обнаружила три резные ступеньки, почти скрытые съехавшими набок простынями.
Спальня была не особенно велика, но потрясающе красива, богата и торжественна.
Стены украшали двухцветные фрески: по красной охре ползли вверх, извиваясь, золотые побеги сказочных растений; всё свободное пространство занимали ковры с вытканными картинами куртуазных сцен и гуляний в волшебных садах. Вдоль стен стояли скамеечки, скамьи со спинками и сундуки, прикрытые расписными тканями — все белые с позолотой; шкаф, устроенный меж витражных окон, украшали оковки и резьба, на мой взгляд, всё же немного грубоватая. Гобелены, правда, были действительно чудесные.
Колпак огромного камина, прямо напротив кровати, тоже покрывали росписи; нижнюю часть колпака занимал барельеф, изображавший леопардов и лилии. По бокам от камина стояли массивные кресла, каждое с двумя ступенями и многочисленными подушками. Мелкая изразцовая плитка разных цветов выстраивалась на полу в причудливые узоры.
О! Зеркало. Большое зеркало. Фантастика. Я уже успела отвыкнуть от этой роскоши. Оно стояло возле окна, повёрнутое боком, потому я его сразу и не заметила. Я встала перед ним, внимательно вглядываясь. Зеркало было мутновато. Ну, ничего. Сгодится.
С той стороны на меня смотрела темноволосая девушка примерно моих лет или около того. Лицо — нельзя сказать, что особенно красивое, простоватое, что ли. Нос длинноват. Мой был симпатичней. Талия, бёдра — всё на месте. Но вот волосы роскошны. Слегка волнистые, тёмно-тёмно-каштановые, длиной почти до талии.
Интересно, кто я такая? Это — замок, богатый замок, сразу видно, хотя я и не бог весть какой спец по замкам. И мужчина с эспаньолкой сказал: «дама». Вот про это я знаю, сама в дипломе писала. «Дама» в те времена — это обращение к знатной женщине любого возраста, даже к девочкам, а всех простолюдинок именовали «демуазель». Это сейчас замужем-незамужем.
О! Это Франция. «Дама» — французское слово.
Стоп. Меня прямо кольнуло. Леопарды и лилии. Леопарды — они английские. А лилии появились на британском гербе после начала Столетней войны, как знак претензий Эдуарда III на французский престол.
Боясь поверить своей догадке, я медленно подошла к камину. Сбоку к нему был прислонен самый настоящий меч. Мои глаза расширились: на лезвии, чуть повыше рукояти, явственно виднелась выгравированная буква «J» с крохотной короной наверху.
«J». Jeanne. Жанна. Тот мужчина с эспаньолкой так и назвал меня — Жанна. У неё все доспехи и оружие были проштампованы этой буквой. И Бовé: удивительно, что я сразу не обратила внимания на это слово. Должность епископа Бовé занимал Пьер Кошон, инквизитор, осудивший на смерть Жанну д’Арк.
Старуха Гро так и сказала: в какую женщину вселится моя душа — не известно, это зависит от того, кто я была и что у меня в голове.
А кем я была? Да никем. Девчонка-институтка. И что у меня было на уме всё последнее время? Правильно: курсовая, Жанна д’Арк и чёртовы средние века, вот и загремела я в соответствующее место.
Я шлёпнулась голым задом в ближайшее кресло. Я — Орлеанская Девственница. И сейчас ко мне придёт самый настоящий Пьер Кошон. Ничего себе пельмешки.
Значит, Жанна всё же не была простой крестьянкой, а у д’Арков просто находилась на воспитании. Чтобы поверить в это, достаточно посмотреть на комнату, в которой её держат. А я, помнится, всю голову сломала, пытаясь разобраться во взаимоисключающих версиях разных умников. А теперь всё очевидно, жаль только, что не получится хоть на полчасика вернуться обратно, зайти на кафедру, и рассказать об этом. Да с доказательствами. И ещё лучше — с фотографиями. Я хмыкнула: вот вам, профессор, фотка голой Жанны д’Арк.
Жанна — принцесса, незаконнорожденная дочь королевы Изабо и Луи Орлеанского. Ведь иначе как объяснить, что её сразу допустили до встречи с королём, да не просто допустили, а проводил под белы рученьки сам Людовик Бурбон? Как это её назначили главнокомандующей, да ещё хоругвеносцем, а такое право могло быть пожаловано только лицам королевской крови? И как простой крестьяночке могли изготовить именное оружие с начальной буквой её имени, да ещё с короной над ней — точно такое же, как у короля и его родичей? И откуда на её гербе королевские лилии? Поэтому даже у инквизиции обращение с принцессой крови, пэром Франции, должно быть соответствующее, именно такое, какое я вижу вокруг себя.
Интересно, а зачем епископ Кошон хочет со мной, то есть с ней, встретиться? В моих книжках я ничего об этом не читала. И вообще, понять бы, о каком времени идёт речь? Меня пленили и только что привезли в Руан и только собираются судить? Или уже судили? Или процесс пока ещё идёт?
От раздумий меня отвлёк скрип двери.
В образовавшуюся щелку, беспрерывно кланяясь, протиснулась девчушка лет шестнадцати.
— Мадам, — пробормотала она и замолчала.
Не зная, что ответить, я кивнула. Сочтя это за знак согласия, она подошла к большому шкафу и принялась выкладывать оттуда на кровать ворох разноцветных тряпок. Лицо у девушки было заплаканное, но я удержалась от желания открыть рот: вдруг принцессам здесь не положено интересоваться настроением прислуги?
Закончив свои дела, она встала передо мной, опустив очи долу и сложив руки на животе. Тут я догадалась, что она готова меня одевать.
Сначала она надела на меня тонкую белую рубашку, судя по ощущениям, льняную, потом что-то вроде корсета из плотной ткани, с косточками, и принялась его сзади зашнуровывать. Глаза у меня чуть не вылезли на лоб: шнуровала она очень туго, хорошо ещё, что верх корсета проходил под грудью, иначе бы я даже не вздохнула. Моя, то есть Жанны, и без того нетолстая талия в результате этих манипуляций уменьшилась сантиметров на пять, и нагнуться в этой штуке я бы не смогла.
Затем Марта начала колдовать над платьем. Его название я вспомнила — «котарди», платье хорошей осанки, как тогда говорили. Очень узкое, с таким декольте, которое даже в двадцать первом веке посчитали бы за неприличное: груди торчали вперёд двумя тугими мячиками, грозя в любой момент выскочить наружу. Котарди плотно облегало талию и бёдра, а к низу сильно расширялось. Было оно из какой-то атласной ткани темно-зелёного цвета, расшитое многочисленными золотыми листочками. Листья крапивы, с удовлетворением вспомнила я, эмблема Орлеанского дома.
Надев мне туфли, тупоносые и довольно страшненькие, но неожиданно оказавшиеся удобными, Марта усадила меня на табурет и стала делать причёску.
— Мадам, простите, чуть не забыла, — закончив, еле слышно прошептала она, — просили передать, что к вам пожалуют его преосвященство Бовé и его светлость Бедфорд.
Это имя я тоже знала. Джон Ланкастер, герцог Бедфорд, командующий английскими войсками во Франции, родной брат покойного Генриха V. Так, дайте подумать: если я, в смысле Жанна, действительно дочь Изабо Баварской, то у меня есть сестра, Катрин Валуа, а замужем она за тем самым Генрихом, а Бедфорд — брат мужа моей сестры, вот как. Чёрт ногу сломит. Свояк, что ли?
— Во сколько?
Марта испуганно моргнула. Ах, ну да. Здесь же нет часов.
— Когда придут, спрашиваю?
— После полудня, мадам.
— Хорошо. Иди.
Марта сделала реверанс и исчезла за дверью. Мышка серенькая.
Я сидела в раздумьях, даже не особо поинтересовавшись, что она там сотворила у меня на голове. Какая разница? Это же не моя голова.
Но я всё же посмотрела. Как говорится, лучший подарок женщине — это подарок лучше, чем у её подруги. Ну, ничего сногсшибательного. Что-то мудрёное, закрученное по бокам.
Так, а кто из нас выше по рангу? Бедфорд — герцог, сын короля, брат короля и дядя нынешнего английского короля, а я — внебрачная дочь герцога и королевы. Так выходит, что он, и он ещё намного меня старше, насколько я помнила.
Тут я всерьёз задумалась: а что полагается делать при встрече со старшими родственниками? Сделать книксен? Поклониться? Поцеловать ручку? Беда. В нашем образовании серьёзные пробелы. Надо было вообще остаться в постели, сказать, что больна. Но уже поздно.
От нечего делать я подошла к окну и, забравшись на сундук — окно располагалось высоко, — потянула за створку.
Город. Большой город с высокими домами, некоторые даже в три-четыре этажа, островерхими крышами и тысячами дымков, вьющихся из печных труб. Шум, гам и — я принюхалась, — пожалуй, такие же запахи, как там. Прямо подо мной располагалась площадь: не особо большая, квадратная, вся заставленная какими-то палатками. Рыночная, догадалась я, и вздрогнула, едва не ойкнув. Та самая, на которой меня сожгут.
Ноги стали ватными. Я закрыла окно и опустилась на сундук, пытаясь привести такие же ватные мысли в порядок. Ужас. «А потом всего-то надо будет умереть ещё раз», — сказала старуха Гро. Легко. Даже самой делать ничего не придётся.
В дверь торжественно стукнули два раза.
— Его преосвященство епископ Бовé!
Пьер Кошон оказался сухоньким старичком, совсем не таким внушительным, как на картинках. В яркой пурпурной сутане и с высокой митрой на голове. Что называется, при полном параде. «Кошон» в переводе с французского означает «свинья». Священник, проклятый потомками за то, что отправил Жанну д’Арк на костёр.
Он едва заметно кивнул в качестве приветствия и протянул руку. Что с этим делать, я знала: католическим священникам её целуют. В кино видела. Но, извините, у меня было не то настроение. С какой радости я должна целовать руку уроду, который приговорил меня к смерти? Я тоже кивнула в ответ.
На лице Кошона ничего не отразилось. Он не торопясь прошествовал в опочивальню и уселся в кресло. Немного поёрзал, устраиваясь поудобнее, потом поднял голову.
— Ты всегда была излишне… своенравна, дочь моя, — проскрипел он, сверля меня маленькими глазками.
Я помолчала немного.
— Мне сказали, что ещё придёт его светлость Бедфорд.
— Да. Чуть позже. У него много дел.
— Чем я обязана вашему визиту?
Епископ слегка удивлённо вздёрнул брови. Они у него были густые и кустистые.
— Я должен соборовать тебя, дитя моё. — Кошон покусал губу. — Но не буду.
У меня внутри всё дрогнуло. Соборование. Последнее помазание. Значит, приговор уже вынесен. А тот, кто выносит приговор, тот и должен соборовать. Но… непонятно.
— Что значит — не будете? Вы же хотите сжечь меня?
Епископ тяжко вздохнул.
— Это называется «очищение огнём», дочь моя.
— Да какая разница!?
— Это не может быть применено к тебе.
Я ошарашенно замолчала. После недолгого раздумья Кошон продолжил:
— Это — всего лишь политика. В святом городе Реймсе ты возложила корону на голову Карла Валуа, и именно поэтому прочие властители ныне почитают его за законного государя Франции. Мы должны были доказать твою дьявольскую сущность, ибо корона, полученная из рук колдуньи, не может быть истинной. И доказали. Настоящий король Франции — Генрих VI Ланкастер.
— Да ну?
— Именно. Но посмотри на это.
Кошон протянул мне свиток пергамента. Почерк был очень своеобразный, но, как ни странно, я понимала всё.
«Поскольку ты дерзновенно погрешила против Господа и его святой Церкви, мы, судьи, чтобы ты могла предаться спасительному покаянию, со всем нашим милосердием и умеренностью осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечную тюрьму, хлеб страдания и воду тоски так, чтобы ты смогла там оплакивать свои грехи, и больше не совершала таких, которые пришлось бы оплакивать».
— Что это?
— Это — твой приговор, дитя моё.
Я смотрела на Пьера Кошона, ничего не понимая.
— А как же костёр? Тут только про тюрьму.
— Ты — дочь Людовика Орлеанского, сестра Карла Валуа, именующего себя королём Франции, сестра вдовствующей королевы Англии, тётка Генриха Ланкастера и свояченица Филиппа Бургундского. Ты — пэр Франции и Англии, ты знаешь об этом?
Я фыркнула.
— Ну, уж не такая дура, как выгляжу…
Старик изумился.
— Что ты имеешь в виду?
— Ничего. Продолжайте.
— Ты не можешь быть предана смерти. Ни английские, ни французские пэры этого не примут. Пэры — основы основ любого королевства, и их жизнь священна. Но колдунья должна быть сожжена. Народ ждёт.
Я развела руками.
— Не понимаю.
Створки дверей распахнулись так, словно с той стороны в них влетел какой-нибудь бизон, и в комнату ворвался мужчина. Я вздрогнула от неожиданности. Да, бизон и есть. Очень большой, наверное, на две головы выше меня, удивительной соразмерности пропорций: что в высоту, что в ширину — одинаково; с огромной нижней челюстью, крючковатым носом и причёской, которая в других обстоятельствах меня бы позабавила: было похоже, что на его голову надели маленький горшок, а потом отстригли всё, что торчало снаружи. Черты его лица, однако, были таковы, что смеяться хотелось меньше всего. На нём была красная мантия, расшитая жёлтыми леопардами, и толстенная, в три пальца, золотая цепь на шее.
Громыхая, герцог Бедфорд подошёл к епископу, приложился к его высохшей руке, и только после этого взглянул на меня.
— Вы изложили нашу позицию? — Вопрос был явно обращён к Кошону.
— Я постарался, ваша светлость.
Герцог кивнул.
— Слушай внимательно, Жанна. Тебя отведут в подземелье, иначе чернь не поймёт, почему осуждённую за колдовство держат в богатых покоях. Сегодня ночью туда приведут женщину. Ты поменяешься с ней платьем, она останется, а тебя верный человек отвезёт в тайное место. Не пытайся говорить с ним: он не знает твоего имени, не знает, как ты выглядишь, и он нем от рождения. Поняла?
Я кивнула.
— Хорошо.
Герцог протянул руку и совершенно неожиданно ласково потрепал меня по щеке.
* * *
С громким скрипом дверца отворилась. В камеру вошла женская фигура с железным фонарём в руке; её лицо было скрыто под капюшоном.
— Я помогу вам переодеться, мадам.
Её голос показался мне смутно знакомым.
— Марта, это ты?
Она кивнула.
— Так это ты должна остаться вместо меня? Ты знаешь, что тебя ждёт?
Девушка всхлипнула.
— Они сказали, что убьют моего мужа. А маленькую Адель скормят волкам.
— Ты замужем?
— Уже второй год, мадам.
Ах, да. Это же пятнадцатый век. Здесь девочек отдают замуж в одиннадцать, а рожают они в тринадцать.
Я прикрыла глаза, и перед мысленным взором тут же встало морщинистое лицо старой Гро. «Ежели не помрёшь, а времени на это мало, день-другой, пока зелье действует, будешь вечно между мирами болтаться в муках адовых».
— Вот что, — сказала я, — ни единая женщина во Франции не может сказать, что испытала хоть какие-то муки от Жанны Орлеанской. Я останусь. А ты уйдёшь. Не возражай: так было задумано, и тебе не нужно понимать.
Она бухнулась на колени, хватая мои руки и покрывая их поцелуями.
— Мадам, о, мадам… — слёзы ручьями текли из её глаз, — да благословит вас Дева Мария…
Я взяла её за плечи и помогла подняться.
— Иди. Нет времени. И не бойся — мне ничего не угрожает.
Марта хотела что-то сказать, но дрожащий подбородок не позволил. Торопливо кивнув, она надвинула капюшон поглубже на лоб и трижды стукнула в дверь.
Дубовая створка открылась и закрылась, оставив меня в кромешной темноте. Я нащупала рукой холодную стену и медленно опустилась на лавку.
Да, ничего не угрожает.
Только будет горячо, очень горячо, и наверняка — больно.
Но это ничего. Я потерплю.
Зато потом — кофе. И круассаны.
|
| |
| |
