Светлой памяти Александра Георгиевича, моего деда.

Мой дед знал этот город как свою ладонь. Знал не только закоулки, тупички, итальянские дворики. Когда он начинал рассказывать, кружево покосившихся резных балкончиков и палисадов словно выпрямлялось, вспоминая свои прежние красоту и величие, растрескавшиеся стены старых домов ярче сияли кармином квадратного кирпича. Но главным было не это. Его рассказы выходили послушать те, кто остался тенями и воспоминаниями. Они останавливались в подворотнях, кивали ему, улыбаясь как старому знакомому, высовывались из окон или просто мелькали за шторами и пыльными стеклами, как будто не желая в открытую выказывать свое любопытство. И город, казалось, скидывал с плеч полвека или больше, ностальгически улыбался воспоминаниям, ставшим историей.
Я по сей день не могу предугадать, когда и где кто-то из призраков улыбнется мне из толпы, узнавая, подспудно благодаря за память. Есть места, где я могу встретить их всегда, а есть и такие, где, даже ощущая их присутствие, чувствую, что никто уже не появится. Возможно, одной только памяти недостаточно, нужно что-то большее. Понимание? Сопереживание? Не знаю. А возможно, дело только в том, что некоторые, пусть и неправдоподобные истории, я пропустила когда-то через себя и они навсегда остались в сердце. Дед потрясающе умел превращать живую историю города в волшебные сказки, доступные пониманию ребенка.

Дилижанс останавливается, выпуская наконец наружу уставших от долгой тряской дороги людей. Импозантный мужчина в форме лесничего помогает спуститься старшей дочери, следом выскакивает бойкий четырехлетний мальчишка, которого отец подхватывает на руки и, подкинув, ставит на землю рядом с сестрой. Лида берет брата за руку, но, впервые попав в такой большой город, он жаждет увидеть все и сразу, вырывается, обегает вокруг дилижанса, рассматривая площадь широко распахнутыми черными глазищами. Потом застывает, словно пытаясь вобрать в себя все увиденное, запомнить. Память у него потрясающая. Но вдруг, словно вспомнив, зачем они здесь, подбегает уже к обеим сестрам, прижимается к старшей. Плохо им с Олей будет без Лиды, ведь она останется здесь, в этом большом незнакомом городе, учиться в пансионе. Но все же, сколько интересного вокруг! Дома кажутся необыкновенно высокими, улицы – шумными и многолюдными, да и сами люди... Это многоязычие, многокультурье.... Я смотрю на эту прекрасную семью, я восхищаюсь ей, но мальчик с глазами, как маслины, неспособный чинно двигаться вместе с остальными, вызывает во мне особый трепет. Ловлю момент, когда он, бегая кругами, отдаляется от остальных, и кладу руку ему на плечо. Он вздрагивает.
- Володя...
Он растеряно смотрит по сторонам. Сейчас я – призрак. Возможно, частичка еще не родившейся в нем мечты о будущем.
- Я просто хочу сказать тебе спасибо за то, что ты научил меня писать стихи, - говорю я, но он не слышит.
И все же делает странное движение, словно скидывает с плеча мою невидимую руку, убегает, оглядываясь.
Это потом, спустя десятилетия, он вернется, пусть ненадолго – высокий, красивый, революционный – и будет хозяином оглядывать улицы, видя в них близкое воплощение свой мечты. А в самом центре города появится мемориальная доска с его именем, которая, на удивление, переживет политические катаклизмы даже нашего времени.
Я смотрю вслед удаляющейся семье из пяти человек и знаю, что этого никогда не было. Никто не потащил бы малыша в такой дальний путь по тряским горным дорогам. С Лидой они с Олей простились еще дома. Но здесь, на этом самом месте в то время была не запруженная автомобилями эстакада, а станция дилижансов.

Когда-то и эта улица была метров на двести длиннее, упираясь в уютную вокзальную площадь. Но гигантомания семидесятых уничтожила элегантное, облицованное желтым туфом здание старого вокзала. Новый железобетонный монстр, подобно огромной чаге, сожрал часть безответных старинных зданий в угоду раздутой инфраструктуре. Другие медленно ветшали, и многие не смогли устоять во время семибального землетрясения. Улица умирает, а новые планы реконструкции города грозят в обозримом будущем и вовсе прекратить ее существование.
Растрескавшийся цемент ступеней, ведущих в подвал, железная штанга поперек двери с огромным замком, объявление «Сдается под склад». Внутри мне бывать не доводилось. Сколько себя помню, здесь всегда была какая-то подсобка. Дед помнил другое. Духан. И хотя сам он тоже был не дурак расслабиться после тяжелого трудового дня, сюда захаживал лишь в детстве, в качестве прикрытия для своего отца. Прадед забирал сына якобы на прогулку, чтобы заранее не вызывать гнева супруги. Когда дед подрос, этого питейного заведения уже не стало. Оно так и не возродилось после сухого закона 1914-го. Но тогда, в начале прошлого века, зазывно покачивалась над входом яркая вывеска, плыли наружу ароматы шашлыков и выпущенного на волю из бочек вина, долгие тосты плавно перетекали в завораживающую полифонию мужского хора.
Нищий художник подсаживался к честной компании. Никто не возражал против этого – ешь, пей, дорогой! Подавальщик безропотно ставил перед ним стакан. Все знали, что денег у Нико нет и расплачиваться он будет очередной разрисованной клеенкой. Что с того? Жизнь просто станет немножко ярче.
Вечер еще едва приглушал краски, а он уже был пьян. С трудом преодолевая пять неподатливых ступенек, он карабкался на улицу и, прислонившись к стене, смотрел вверх.
Дом напротив давно не опоясывает кружевной деревянный балкон. Его заменили на отдельные, железные, еще в тридцатых. А я до сих пор вижу и окрашенные яркой охрой резные балясины, и резвящихся на этом общем пространстве детей из разных квартир одного доходного дома, и томную пышнотелую красавицу Маргариту, взирающую сверху на суету привокзальной улицы, демонстративно не замечающую пьяного художника. И вспыхивает вдруг огнем уже давно асфальтированный тротуар.
Миллион, миллион, миллион алых роз...
Кто знает, было ли это на самом деле.

Петляю по узким улочкам с названиями, увековечившими царей и ремесленников. Резные балкончики нависают над изогнутыми под невозможными углами мостовыми. Полуразрушенные покосившиеся домики сменяются отреставрированными и выкрашенными яркими красками, а потом снова натыкаешься на доживающую свой век развалюху. Большинство этих старых зданий разрушено не землетрясением – хотя и оно потом внесло свою лепту – а во время артобстрелов в 1992. Нет, никто, конечно, не палил по жилым районам, но ветхим строениям хватило и взрывов в непосредственной близости. Хорошо, что мой дед до этого не дожил.
Этот дом ухожен. Когда-то, много лет назад, когда дед впервые показал мне его, он выглядел совсем не так празднично и импозантно. Мемориальная доска тогда тоже была совсем другой – гранитной, невзрачной. Но как же она потрясла мое детское воображение! Казалось, достаточно оглянуться и увидишь крадущегося, прикрывая лицо широким плащом, бывшего узника замка Иф. И слышался стук копыт, и мелькали в конце улицы силуэты четырех всадников в голубых плащах, в широкополых шляпах с развивающимися плюмажами. И опирался на баллюстраду балкона королевский шут с хитрым прищуром и всепонимающей улыбкой.
Запрокидываю голову к окну второго этажа и сразу встречаюсь взглядом с ехидно сверкающими глазами.
- Bonjour, Monsieur Alexandre!*
- C'est beaux temps pour la promenade, ne c'est pas??** – улыбается он в пышные усы.
- Alors, pourqoui etes-vous ici, a l'auberge?*** – смеюсь я.
- Le travaille, ma cherie, le travaille! Le Caucase m'a enchante. Je vais ecrire le livre sur cette region.Je dois ecrire ca vite! Mon editeur est trop exigeant!****
- Ne vous quittera pas l'inspiration, Monsieur Alexandre! ***** – желаю я и иду дальше.
Призрак прощально кивает мне вслед.

А я делаю довольно большой крюк. На этом здании, сохраняющем вертикальное положение, кажется, только благодаря рельсовым подпоркам, помимо мемориальной доски висит объявление с просьбой о пожертвовании. У мерии не хватает денег на восстановление дома-музея, но и снести его, слава Богу, рука ни у кого не поднялась. Зато сквер в центре небольшлй площади привели в порядок, почистили, поставили скамейки. А поилки для лошадей – кусочек живой истории, существовавший еще лет десять назад – убрали. Но я помню, где они были.
И вот уже склоняет голову к несуществующему раритету лихой скакун, и сбегает по ступеням старого дома красавец-гусар, чтобы одним плавным движением взлететь в седло. Приветственно вскидывает руку навстречу подъезжающей компании таких же молодых, красивых, веселых всадников.
- И вам счастливой прогулки, Михаил Юрьевич, - шепчу я и ухожу прочь.
Вниз, к набережной, мимо разрушенных и восстановленных зданий, мимо все тех же улиц со странными, перетасованными в истории, словно колода карт, названиями. Мимо трех граций Французской Революции – Свободы, Равенства, Братства – подаренных моему городу великим Роденом. Увы, призрак скульптора не бродит по этим улицам, хоть одна из них и названа в его честь. Роден никогда здесь не бывал.
А потом снова вверх, мимо серных бань, к мечети.

Ботанический сад – место совершенно необычное. И не только потому, что там собраны какие-то слишком уж уникальные растения. Нет, собраны, конечно, но на мой взгляд, вся его прелесть в том, что прямо из города, прогулявшись лишь минут десять по ухоженному парку, попадаешь в совершенно дикое буйство природы. Даже асфальтированные дорожки не везде предусмотрены. Отрезанный от котловины мегаполиса скалистым гребнем, на котором по сей день стоят руины древней крепости, он сбегает по двум склонам в ущелье речушки, змеящейся между скал, скачущей каскадами и водопадами. И, выбирая тропинку, никогда не знаешь, приведет ли она тебя через мостик к изящной бамбуковой беседке в китайском отделе или, напротив, окажешься на почти лишенных растительности пыльных склонах, заселенных мексиканскими кактусами.
В детстве Ботанический был местом любимых игр. Привести сюда нас, мелких, было не сложно, отпустить резвиться – не страшно, а мы при этом чувствовали себя настоящими исследователями и первооткрывателями.
Старое мусульманское кладбище срыли давно, в пятидесятые, расчищая главенствующую над городом высоту для очередного бессмысленного монумента раздутой гордости. Но что могло помещать юным тарзанам залезть в самые неожиданные и непотребные места? Вы представляете, каково это, в шесть-семь лет найти кости? Настоящие! Человеческие!
Дед никогда не повышал голоса. Он вообще у него был мягким, каким-то умиротворяющим. А еще он всегда ходил очень неторопливо. Я не помню другого случая, чтобы он так орал. Вытряхнув прямо на траву – для птиц и белок – припасенные для нас же булки, он бережно сложил жуткую находку в серый бумажный пакет и, чуть ли не бегом, погнал нас к дальнему выходу из сада (теперь-то он единственный), тому, что выводит прямо к мечети. Там, даже не заходя во двор храма, он поговорил с каким-то человеком и отдал ему пакет. После они вдвоем долго выпытывали у нас, где именно мы обнаружили кости.
В девяностых было не до прогулок по Ботаническому. Да и потом прошло еще лет пять, прежде чем мы собрались туда наведаться. К тому времени уже многое изменилось. Появилось куда больше асфальтированных дорожек, а какие-то тропинки перестали существовать. Места казались новыми и незнакомыми. Та, необжитая в моем детстве территория, теперь принадлежала как бы и мечети, и Ботаническому. За изрядно увеличившимся розарием неожиданно обнаружилась аккуратная оградка с несколькими могильными плитами. Теперь я старюсь приходить туда хотя бы раз в год.
Я кладу руку на камень кенотафа. Есть некая ирония в том, что именно стараниями мусульманской церкви создан этот скромный памятник кафиру. На настоящей могиле, срытой десятилетия назад вместе со всем кладбищем, плиты не было. Объявленных вероотступниками на освященной земле хоронили тайно.
Белокурый юноша с по-шекспировски зачесанными назад волосами опускается на колени рядом со мной. Глаза его полуприкрыты, и я не могу разобрать, что они выражают. Когда-то, впервые услышанная, его история породила во мне пылкую ненависть, поглотившую меня со всей страстью юношеского максимализма. Он казался мне олицетворением человеческой жадности и подлости, духовным мародером. Дед посмеивался:
- Это не он жалок, это Вазех велик.
Тогда мне было этого не понять. Поэтому теперь я очень хочу увидеть его лицо. Хочу разглядеть, действительно ли наполнено восхищением, даже преклонением его сердце, что позволит ему в дальнейшем стремиться достичь высот учителя, настолько жаждать превзойти его, что в какой-то миг он отождествит себя с его личностью, сам поверит, что является автором «Песен». Но он склоняется все ниже, обводя тонким пальцем высеченные на камне буквы.
- Не надо, Фридрих.
Мы оба вздрагиваем, я – с удивлением, он – с ужасом. Я с интересом разглядываю этого болезненно-изящного человека. Почему-то сразу вспоминается, что, со свойственным немцам эстетством, поначалу Фридрих выбрал его именно из-за внешней привлекательности.
- Учитель... – шепчет юноша.
- Ну зачем ты опять! – он качает головой и улыбается мягкой улыбкой всепрощающей мудрости. Потом протягивает руку. - Пойдем. Пойдем, Фридрих. Сегодня будет диван.
Я смотрю им вслед и понимаю, что дед был прав. Такой человек действительно мог оставить неизгладимый след в душе двадцатипятилетнего немца впервые столкнувшегося с мудростью востока. Вазех оборачивается, смотрит на меня и кивает, словно подтверждая мои мысли, уговаривая не судить строго.

Я знаю, что прямая аллея на вершине холма, ради которой и срыли то самое кладбище, выведет меня к следующей цели. Как знаю теперь и то, что прямые дороги не всегда бывают самыми короткими. Но я еще помню тайные тропы моего детства, поэтому, минуя ограды новых строек и кокетливо подмигивающую огнями лунапарка вершину Святой горы, выхожу прямо к бывшему монастырю. Не люблю помпезных кладбищ. Есть что-то циничное в разукрашенном посмертии, особенно тех, кого при жизни не хотели замечать. И все же не могу пройти мимо.
Я кладу руку на ограду склепа, глядя на коленопреклоненную бронзовую статую, и она поднимает ко мне лицо. Такая юная, такая прекрасная, с припухшими от слез глазами и навсегда поселившимся в душе отчаяньем. В пятнадцать лет став женой, в шестнадцать она потеряла сначала мужа, потом – ребенка. И все отпущенные ей после этого тридцать лет жизни хранила верность своей единственной любви. Почему в мире так мало счастья? И город вздыхает согласно, когда я мысленно кричу этот вопрос. Я отвожу взгляд, мне больно смотреть на нее. Я ничем не могу помочь. Даже утешить. Но город...
Он появляется на вершине изогнутых полукругом ступенек, больше похожий на кабинетного ученого, чем на дипломата. Предзакатное солнце весело поблескивает в круглых стеклышках очков, скрывая пытливый и насмешливый взгляд. Какому завистнику пришло в голову считать его homo unius libri ? Над пантеоном звучит мелодия забытого вальса.
- Нина... – тихо шепчу я.
Она приникает к решетке, проследив за моим взглядом, вскрикивает, потом вскакивает и, не замечая преграды, бросается к нему навстречу, смеется и плачет одновременно.
- Спасибо, - я улыбаюсь, глядя на расстилающийся подо мной город. Он улыбается в ответ.
Побудьте с ней хоть немного, Александр Сергеевич. Вы оба этого заслужили.

Этот подъезд – моя самая большая боль. Помню, как плакала, как уговаривала ничего не понимающих рабочих остановиться. Из-за олимпиады в Москве вылизывали всю страну, все большие города, причесывали шаблонной гребенкой чудом уцелевшие островки обветшалого прошлого. И ложилась казенная зеленая краска на расписанные под мрамор стены, сбивали, вместо того, чтобы реставрировать, гипсовые розетки и смешливых купидонов. Но главным вандализмом было не это.
Когда-то на втором этаже этого подъезда было литературное кафе. Век тех, что собирались здесь поговорить о судьбах мира и искусства, не обозначают римскими цифрами. Он вписан в историю серебром, а вот их автографы на стенах этого подъезда были оставлены всего лишь углем. Даже тогда я не смогла бы назвать всех. Кажется, я начала терять сознание, когда чистая, как новый лист бумаги, побелка навсегда закрыла изогнутую спинку черной кошки Михаила Афанасьевича. Какой-то пожилой маляр в заляпанном комбинезоне узнал меня. Меня часто узнавали. Дед знал многих и повсюду таскал меня с собой. Рабочий вывел меня на улицу, посадил в такси, отправил домой.
Я не ходила в тот подъезд года два. Не могла. А когда все же заставила себя открыть тяжелую дверь и вступить в прохладу полутемного парадного, старушка – божий одуванчик – кормила там целый прайд вальяжных черных кошек.
Теперь подъезд стал проходным. Во внутреннем дворике, некогда безраздельно принадлежавшем жильцам дома, обосновалась престижная и дорогая клиника нетрадиционной медицины. Да и сам дворик выглядит теперь ухоженным и современным. А предусмотрительные квартиросъемщики закрыли вход на лестницу сварной арматурной решеткой. От вандалов, наверное...
Выходя, я снова оглядываюсь на эту жуткую конструкцию, покрашенную все той же казенной зеленой краской... Большой черный кот, спокойно дремавший на ступенях, косит на меня ехидным зеленым глазом, потом встает на задние лапы и, опираясь на перила с вычурным кованым кружевом – последним остатком былой роскоши – поднимается вверх по лестнице, подкручивая золоченые усы.

Домой – прямо, но я зачем-то опять делаю крюк. Небольшой, метров сто. Переходя улицу, останавливаюсь на маленьком островке возле памятника. Прячась за высоким постаментом от аритмичной суеты маленькой, запруженной автомобилями площади, кладу руку на шершавый гранит, обращаюсь к спине сидящего человека, уставшего, ссутулившегося. Как-то странно сегодня водил меня город, Алексей Максимович. Вроде бы и недалеко проходила, а к вам не зашла. Памятник молчит. Он же всего лишь памятник. Обшарпанный итальянский дворик с покосившимися железными воротам, где обитает сам призрак, сегодня остался в стороне от моего пути. В другой раз, Алексей Максимович...