Странный день. Меня терзали смутные предчувствия, и я не мог точно сказать, были ли он радостными, или же наоборот - тревожными. Я сидел, утопая в своем любимом кресле, и безмерно печалился, что не могу поплотнее закутаться хотя бы в краешек теплого верблюжьего одеяла. Этот вопиющий пережиток советской эпохи возлежал на краю дивана аккуратно сложенным конвертом. Странно, мне в последнее время почти всегда было зябко. Что-то это да значит…

Рядом со мной на подлокотнике, щуря золотые глаза, сидит Ло-ло. Дурацкая кличка для кота, к тому же такого инфернального, как этот. Ло-ло – донской сфинкс, маленький, бархатный, большеухий пришелец. На меня он реагировал сдержанно. Не шипел, не мяукал. Наоборот, подбирался поближе, мудро не пытаясь взгромоздиться на колени, умащивался рядом, позволял чесать ему лысую, теплую спину.
Первым шаги как всегда услышал Голиаф – наш карликовый тойтерьер. Когда-то мы с Машкой сильно поломали головы, чтобы придумать этому «гиганту» оригинальное имя. А вот и сама Мария – уставшая, но беззаботная на первый взгляд. К сожалению, в делах, касающихся моей жены, я уже давно отказался верить первым взглядам. При более пристальном рассмотрении у меня екнуло сердце. Машка была плоха. Очень. Держалась из последних сил. Интересно, кто ее так расстроил? Уж не я ли?
Ло-ло грациозно спрыгнул с подлокотника и побежал за Марией на кухню. Громкое скрежещущее мяуканье возвестило о том, что он начал мастерски клянчить обед, заслуженный часами возлежания на всех подряд мягких и теплых поверхностях. Я же остался один на один тишиной. Из-за толстых аквариумных стекол то одним, то другим глазом на меня пялилась наша разросшаяся до непомерных размеров золотая рыбка Платон. Превращаясь из маленького аквариумного питомца в огромного карпа, он утерял свой ярко-золотистый окрас, зато приобрел ни с чем несравнимую грацию груженой нектаром пчелы. Платон молчал, что было неудивительно. Я же прибывал в некоторой задумчивости, из которой меня вырвал судорожный всхлип, доносившийся из ванной. Маша даже сейчас старалась скрывать свое горе за шумом водопроводных кранов. Я отдал бы, наверное, все, только чтобы она больше не рыдала. Но и этого «всего» оказалось невыносимо мало.
В комнату она вошла очень медленно. Не переодеваясь в домашнюю одежду, почти торжественно села на диван, поджала длинные ноги, укрылась одеялом. Я завистливо вздохнул, и тоже забрался на кресло с ногами. Настенные часы гулко отсчитывали минуты тишины. Внезапно Мария подняла глаза и уставилась на меня. Мне часто было не по себе под ее рентгеновским взглядом, но сейчас в нем было что-то такое, от чего захотелось бежать подальше, сломя голову, а потом вернуться с полдороги, прижать к себе, поцеловать горячий влажный лоб, чтобы только потушить разгоравшийся в умной черепушке моей супруге ненасытный огонь безумия. Я не мог убежать, и обнять ее тоже не мог. И это было похуже всех мук ада, уж поверьте мне.
– Они хотят отключить аппарат. – В Машином голосе отчетливо звучал треск человеческих костей в пламени погребального огня. – Все меня убеждают. Все. А я… Ты знаешь, я уже тоже почти не могу бороться. Я сильная. И будь проклята эта моя сила. Слабая бы уже опустила руки, потеряла веру, сдалась бы и жила дальше. А я… Я умираю, Андрей. Я жить не хочу… И все равно верю.
Мне нечего было ответить.
– Можно я умру? – вдруг тихо всхлипнула она.
– Нет. – Мой ответ был короток и ясен.
Она фыркнула, как невоспитанный и очень злой еж.
– А что ты мне сделаешь, милый? Теперь уж точно ничего. Ничего… – с этими словами она сорвалась с насиженного места и, сделав пару шагов, приземлилась прямо на пол возле прикроватной тумбы. Я картинно вздохнул. Так… Это мы уже проходили.
Аптечка вмиг выпотрошена, пара ампулок закатилась под диван, упаковки и коробочки, одноразовые шприцы в шелестящем целлофане раскинулись на полу, похожие на коченеющие трупы на поле боя, в котором не могло быть победителей. Проворные руки сгребли несколько пузырьков с неприметными надписями. Мария биохимик, и неплохой фармацевт. Умница, отличница и краснодипломница, она прекрасно знала, что нужно делать, для того, чтобы уйти быстро и почти безболезненно. Увы, в нашей аптечке таких препаратов не было. А значит… Эх, Машка-Машка…
Она опять подняла на меня взгляд, огоньки разгорелись ярче.
– Что скажешь на счет этих миленьких пилюлек? – игриво засюсюкала она.
– Длительная рвота, судороги. Марусечка, ты же не хочешь умереть, захлебнувшись в собственной блевотине? – Она ненавидела, когда ее называли Марусей. Ее это злило непомерно. Ради расчетливой мести она могла бы забыть о многом. Например, отложить на некоторое время акт самоубийства. К сожалению, по ряду обстоятельств, уловка улетела в молоко. С пенкой. Впрочем, она уже придумала что-то новое.
– Да, ты прав. Таблетки не выход.
Она бросилась к шкафу, достала лучший мой галстук. Я неодобрительно покачал головой. Театр одного актера. И вовсе без зрителей, и потому грозящий закончиться трагично. Она продолжала, теперь с энтузиазмом:
– Надо посмотреть в Интернете, как правильно завязывать узел. Не хотелось бы повиснуть в неудачно завязанной петле и умирать от удушья несколько минут кряду.
– Маш, смерть вообще неприглядная, – устало ответил я. – А висельники, прямо скажем, не красавцы. Язык этот набок, синюшность опухшая. Да и безобразие на полу. Представь себя на месте тех, кто тебя найдет. Не эстетично. Такая милая девушка, и в таком виде…
Мария хихикнула то ли в ответ на свои мысли, то ли отвечая на мои. Я тоже позволил себе мягкую улыбку. Все-таки она у меня очень умная девонька. Но не сейчас. Сейчас она была просто расстроенным ребенком, которому пообещали что-то хорошее, и не выполнили обещания.
Миловидное Машино личико скуксилось. Второй приступ истерики застал жену на полу.
– За что!? За что за что за что!? Зачтозачтозачто?!
– Маш, прекрати! Прекрати! Я рядом, видишь!? Ну же, постарайся понять, я пока что рядом! Значит, не все потеряно! Прекрати!
Я присел рядом с ней. Попытался погладить растрепанные каштановые волосы. Бесполезно. Маша не кошка – жить в двух мирах ей не дано. Мою руку лишь окутало холодное сияние, и я перестал чувствовать свою конечность, пока не прекратил контакт с живой материей. С родной, любимой, самой дорогой во всей Вселенной живой материей, которая сейчас больше всего желала стать мертвой.
– Я хочу к тебе! Я просто хочу быть рядом. – Из-за слез ее голос надломился, и стал похож на лепет маленькой девочки. – Я устала, и совсем не боюсь.
Возле ее ног игриво блеснуло лезвие опасной бритвы, внутри меня что-то оборвалось. Впервые за несколько месяцев я испугался по-настоящему. Потому что в ответ на отблеск бритвы в Машкиных глазах зажегся свет решимости.
– Нет! Нет-нет-нет! – я попытался закричать, но не услышал сам себя, потому что тело мое, или его заменитель, вдруг скрутила судорога. Я думал, что после своей смерти никогда больше не буду испытывать боли. Мне казалось, что тот взрыв страданий будет первым подобного рода происшествием, и последним. Сейчас мое тело выворачивали наизнанку вновь какие-то неведомые силы. Издалека до меня донесся истеричный лай Голиафа, я упал на пол и начал плавно погружаться в мягкий ворс ковра. Я медленно падал сквозь пространство, которое стало для меня абсолютно чужим и все, что я мог видеть, лишь дрожащая рука с тонким запястьем, неуверенно тянущееся к бритве. Где-то на грани слышимости заиграла мелодия вызова Машкиного мобильного, Голиаф продолжал рычать и отчаянно лаять. Контрапунктом к этой какофонии стали незнакомые высокие гудки какого-то зуммера. Глаза прикрыла вуаль непереносимо яркого света. В груди затрепыхалась теплая маленькая, но очень упорная птица – мое сердце.

Машка сидела на краю больничной койки – бледная, измученная и невероятно счастливая. Я лежал перед ней, комично натянув казенное одеяло до самого подбородка. От руки в больничные дали змеилась тонкая трубочка капельницы. Все было таким реальным, осязаемым. И ее рука – холодная, с дрожащими пальцами, чуть синеватыми ногтевыми пластинками. Я перевернул ее руку ладонью вверх, потрогал ниточки вен на запястье, как мог пронзительно посмотрел Машке в глаза. Она взгляда не отвела, виновато улыбнулась, понимая все и принимая как должное.
– Я не смогла. Я сильная. А еще… знаешь. – Она неуверенно хихикнула.
– Что?
Она загадочно молчала. Ее зрачки превратились в две маслянистых нефтяных капельки, застывших в невесомости серой радужки. Я любил этот ее взгляд, впрочем, как и любой другой.
– Что? Ты этого не сделала потому, что к тебе пришло второе дыхание?
Отрицательное движение головы. Тихий смех.
– Ты обрела надежду? Вспомнила обо мне? Что?
Ей было неловко, но она все же ответила:
– Я вдруг вспомнила, что не покормила Платона.