В нулевые годы изящная словесность во многом перестала быть собой, скатившись на уровень неслыханной простоты; запершись в башенке из поддельной слоновой кости; выплеснувшись в массовый «сам-себя-издат» на графоманской основе и в еще более массовое паралитературное блогерство.

Минусы

В издательском и книготорговом деле настал Час Монстра (точнее, двух-трех монстров), подмявшего под себя малый и средний книжный бизнес, что с особенной остротой проявилось в пору всемирного кризиса, когда рухнули независимые сети распространения.

Успех (до поры до времени относительный) новых технологий – прежде всего электронных «читалок», - слабо или никак подготовленный юридически, уже обернулся систематическим попранием авторского права и, в перспективе, окончательно похоронил писательские надежды на пристойные профессиональные заработки. Всё десятилетие пролежали не погребенными трупы «толстых» литературных журналов и простоял морг, именуемый Литературным институтом. Литературная критика, включая рецензирование, ушла в интернет и в глянец, но мало-помалу выдавливается и оттуда.

Литература так и не пробилась на телевидение; напротив, телесериал потеснил и во многом подменил традиционную повествовательную прозу. Книжные ярмарки постепенно доказали собственную бессмысленность. Современная русская литература так и не вышла на международный рынок, а на внутреннем приросла ценой и убыла тиражом как минимум впятеро, причем оба эти процесса, естественно, образуют вновь и вновь самовоспроизводящийся порочный круг.

Это всё в минусе по итогам десятилетия. А что в плюсе?

Плюсы

Сохраняется практически ничем не ограниченная свобода печатного слова. Тебя могут не услышать (и скорее всего именно так и произойдет), но говорить и писать ты вправе всё, что угодно и как угодно. Прошедшие в начале десятилетия «гонения» на писателей с уничтожением неугодных книг обернулись бесплатной рекламой; рукопись самого скандального толка, имеющая рыночный потенциал, с легкостью находит издателя: струсит один, но тут же отыщется другой; самым решительным образом отбиты и попытки введения клерикальной цензуры (правда, только со стороны РПЦ; с исламской цензурой у нас, как, впрочем, и на Западе, дело обстоит несколько сложнее). Столь прискорбный для авторов-профессионалов сетевой контрафакт принес, однако, читателю неслыханную доселе свободу чтения, в том числе бесплатного чтения: к концу десятилетия 80, а то и 90% того, что тебе захочется прочесть, всегда можно отыскать в Сети.

Кроме того, именно за последние десять лет у нас сложилось воистину открытое общество (пусть и только в области чтения): всё заслуживающее внимания переводится на русский язык оперативно и, за известными исключениями, качественно; обеспечен и свободный доступ к западным новинкам в оригинале. И если мы с нарастающей скоростью выпадаем из всемирного литературного процесса в качестве его полноправных участников, то как потребители новинок и старинок изящной словесности с недавних пор безусловно входим в «золотой миллиард».

Премии

Неоднозначен премиальный и частично связанный с ним фестивальный процесс. В самом начале нулевых испустили дух две важные литературные премии (имени Аполлона Григорьева и «Антибукер»), зато появилось великое множество новых, начиная с «Нацбеста», а в середине десятилетия – две полуноменклатурные («Большая книга» и «Поэт») с уступающим разве что Нобелевке денежным наполнением; процесс учреждения и непростого становления новых премий продолжается и сегодня.

Что не снимает вопроса о том, влияют ли эти щедрые или хотя бы символически щедрые подарки отдельным писателям на литературный процесс в целом и на читательские судьбы отдельных произведений в частности; в одних случаях влияет, в других, увы, нет – и этих других куда больше. Литературные (главным образом поэтические) фестивали – Волошинский в Коктебеле, «Киевские лавры», питерский «Заблудившийся трамвай», пермская «СловоНова», многие другие – самим фактом своего существования усиливают привнесенный в жизнь премиями игровой момент и вместе с тем подчеркивают сугубо любительский, чтобы не сказать самодеятельный характер, который приняли у нас занятия литературой: кружковость семидесятых-восьмидесятых, перепрыгнув в два прыжка легендарную пропасть 90-х, превратилась в нулевые в гиперкружковость, то есть в кружковость, возведенную даже не в квадрат, а в куб (как в анекдоте, в котором жена приводит домой членов своего кружка, а муж - кружки своего члена, причем буквально).

К амбивалентным (то есть имеющим как положительные, так и отрицательные стороны) новациям нулевых следует отнести молодежную премию «Дебют» и сиамски связанный с нею ежегодной семинар в «Липках» - этакую «фабрику звезд», зажигаемых равнодушными и не слишком умелыми руками старых халтурщиков, но все же худо-бедно фурычащую, а также всевозможные эксперименты в области издания и распространения книг (ярмарки малых издательств, print-on-demand и кое-что еще).
В середине десятилетия началось становление института литературных агентов (и агентств), но вроде бы отрадную картину успел смазать кризис. Появление целого ряда сетевых ресурсов, специализирующихся на литературе, можно было бы только приветствовать, если бы не сектантская зашоренность и/или вопиющий непрофессионализм подавляющего большинства из них.

Проще

Идейно-стилистической доминантой десятилетия стал девиз «Проще… еще проще… просто как только возможно… еще проще!» Это, разумеется, всемирная тенденция (грубо говоря, от Борхеса, через Умберто Эко и Артуро Перес-Реверто, к Дэну Брауну и Стигу Ларссону), но в нашей литературе ее переняли с парадоксальным опережением и пародийным утрированием. Сначала это звучало как «много букафф» (и авторы старались писать не только как можно проще, но и как можно короче, - под видом романов отдельными томами выходили рассказы, набранные аршинными литерами), а потом, когда вроде бы возобновилась мода на «большую книгу», всем не опускающим планку ниже плинтуса авторам было предложено незамедлительно выпить йаду.

На этом фоне заговорил о себе «новый реализм» (а в драматургии – «новая драма») – то есть очерк нравов (физиологический очерк, как говорили в позапрошлом веке) как таковой, но непременно с чернухой, - или откровенная чернуха, выдающая себя за объективный физиологический очерк. В поэзии, напротив, всё десятилетие усиленно занимались «приращением смысла», то есть словоблудьем, сулящим не большую степень творческого удовлетворения, нежели рукоблудье, - и только на исходе нулевых начали неуверенно оглядываться по сторонам в поисках потенциального «полового партнера», сиречь хоть какого-нибудь, но читателя.

Потерпел окончательное крушение проект русского постмодернизма и литературного аналога художественного соц-арта, разразившись на прощание целой серией уже вытесненных из общественного сознания самой жизнью антиутопий. Критика как ремесло по сути дела схлопнулась еще в 90-е; критики вовсю принялись сами писать и печатать стихи, прозу и беллетризованные жизнеописания (и в общем-то ничуть не хуже «среднего по больнице); сохраняя чистоту жанра, чувствую себя в этом отношении последним из удэге. И, как знать, может быть, и впрямь последним.

Жизнеописания

Помянутые в предыдущем абзаце беллетризованные жизнеописания, а точнее, их вал, их поток, да и их повсеместный успех в нулевые годы стал опосредованным доказательством (от противного) ничтожества, в которое впала нынче изящная словесность.
И дело ведь не в том, что «мы все любить умеем только мертвых» - мы их, в общем, тоже не любим, - а в принципиальном пассеизме нашего коллективного подсознательного, в принципиальной установке на то, что «всё хорошее» осталось уже позади – то ли в советском прошлом, то ли в досоветском, то ли в альтернативной «России, которой никогда не было», то ли – и это еще самая оптимистическая постановка вопроса – «в лихих девяностых».

На обочине

Так всё это выглядит в синхронно-диахронном разрезе десятилетия с высоты птичьего полета (и двумя глубокими воронками зияют 2003 год, когда мы в так называемый Год России позорно провалились на Франкфуртской книжной ярмарке, и 2008 - 2009, когда фактически остановилось книгоиздание и авторам перестали платить мало-мальски разумные деньги). И происходит дело на фоне перманентного вытеснения художественной литературы (и книги как таковой) на периферию общественного интереса, иначе говоря, на самую обочину, что называется, ad marginem. Мы уже давно не самая читающая страна в мире, не литературоцентрическая цивилизация и даже, пожалуй, уже не страна поголовной грамотности. Да, между прочим, и в мире с литературоцентричностью (и, не в последнюю очередь, с литературой) сейчас как-то не очень.

И все же дьявол, как известно, кроется в деталях, а подлинно изящная словесность, соответственно, - в персоналиях и в конкретных произведениях. И здесь из свода грустных правил, которые мы только что вывели, за истекшее десятилетие все же набежало изрядное число отрадных или хоть в каком-то смысле небезотрадных исключений. О них и поговорим в следующей статье, которая выйдет в журнале после Нового года - 24 января.

Виктор Топорков,
"Город 812", Санкт-Петербург