Ник Перумов вывел российское фэнтези на новую орбиту: в мае 2006 года в соавторстве с Алланом Коулом он издал в Америке свой роман, вышедший у нас под заглавием "Апокалипсис". Ранее Ник был известен только узкому кругу работников американского научного центра в качестве специалиста по микробиологии дрожжей и еще паре миллионов читателей в России, Прибалтике, Венгрии и СНГ.

- Падает ли дерево в лесу, если нет никого рядом, чтобы услышать звук его падения? Софистика, да?

- Да нет, это не софистика, это апория, потому что (не "што", а "что" - петербургское, академическое произношение. - Ozon.ru), пройдя по лесу, мы видим результат падения дерева - следовательно, в отличие от непреодолимой дороги и знаменитой гонки Ахилла и черепахи, где использовался эффект подмены непрерывного движения дискретным, здесь нет твердой связи между объектом и субъектом. Поэтому, скажем так, этим вопросом не стоит задаваться. Дао высказанное не есть истинное Дао.

Но поскольку существует независимая экспертиза в виде лесника, идущего с матюгами через бурелом, то приходится признать, что таки да, падает, даже если никого нет рядом.

- Как я понимаю, вы и есть тот самый лесник?

- Да, я как раз и ассоциирую себя с этим независимым экспертом - лесником. Мы все пробираемся по лесу из теней деревьев, теней слов, вдыхая в эти тени жизнь и насаждая вместо упавших новые… слова на своих страницах. Да, мне нужно вместо мертвого хаоса и энтропии создать что-то новое, живое, где будет движение вне зависимости от меня самого и куда придут читатели.

- Вы помните, как вас принимали в пионеры и какие чувства вы при этом испытывали?

- Да, конечно, помню, ведь искренность чувств есть ценность абсолютная… для субъекта. Ощущения от приема остались светлые и чистые. Да, мое детство было советским. Но я отдам ему предпочтение, потому что советское детство было детством безопасным. Не было страха - ни у наших родителей, ни у нас.

- Странно, что вы так говорите, живя и работая во внутренне в общем-то социально благополучной Америке.

- Для меня это чужая страна, там мы - как полярники в Антарктиде, в затяжной командировке, в экспедиции: ну пингвинятся эти пингвины и пингвинятся - американятся, нас это не задевает. В Америке мы на птичьих правах, на правах дешевой наемной рабочей силы, и как только вы теряете работу, вы теряете все. Американская стабильность - это стабильность на вулкане. Настоящая стабильность была в Академии наук СССР, где вы могли работать и не думать о том, как достать деньги на свой следующий проект, как получить грант, как финансировать закупки оборудования.

- Как вы ощущаете ход собственного времени?

- Время идет с колоссальной скоростью. Здесь каждый день длиною в год, а там, в Штатах, год - как день.

- О Господи, Господи, - вдруг произносит известный своим убежденным атеизмом Перумов. - Свят, свят, свят!

С высоты второго этажа, сидя у окон кафе, мы смотрим на Калининский проспект - "вставную челюсть" Москвы, как его называли раньше, ныне - Новый Арбат. По его мгновенно опустевшей и оттого кажущейся еще более глянцевой поверхности проносится одинокий эскорт блестящих черных автомобилей. Звука сирен нам не слышно, и это еще более усиливает тревогу от зрелища безразлично светящихся синих огоньков на крышах сановитых авто. Будто бы претворились в жизнь старые строчки БГ о смерти, катающейся с голубым огоньком.

- Красавцы.

- Красссавцы… - шипит Николай.

- В Америке такого нет?

- Нет. Вот нет. Не унижают так людей.

- А мне кажется, что в этом проезде есть какая-то пронзительная красота - красота зла, красота жестокого. Помнится, что и ваш литературный козырь - победившие темные властелины.

- Красота была в жестоких триумфах римских императоров, императоров-воинов, которые вместе со своим войском мерзли в лагерях, жили в палатках, ходили в бой и командовали легионами. Их могла найти случайная стрела, как и любого другого легионера. И когда они возвращались с победой, то им расчищали дорогу, впереди вели колонны пленных, воздвигали триумфальную арку. Это был жестокий, но красивый триумф, потому что за ним был собственный труд военачальника, решение, риск. А это?.. Они не рисковали. Это не та имперская сила, которая была, скажем, в торжественных выходах российских императоров.

- Но российские императоры ведь тоже не рисковали?

- Они не рисковали, но Николай I без охраны ходил по набережным Невы, тяжко переживая последние годы своей жизни, когда уже была развязана Крымская война и в кольцо осады попал Севастополь. Он не мог найти покоя - говорят, сам искал смерти. Точно так же в последние годы жизни ходил по еще только строящемуся Петербургу Александр I.

По залу запрыгал звонко-светлый припев песенки "Paroles, Paroles" египетской певицы Далиды (paroles (фр.) - обещания).

- При всей бездне между ними и народом они делили с этим народом что-то очень важное, - добавляет Николай.

- Вы начинаете новый цикл романов. Куда на этот раз завела вас фантазия? (Чему он посвящен?)

- Я думаю… Это попытка создать нового героя. До этого я исследовал различными способами принцип наименьшего зла. Мне был интересен вопрос цены: погубить свою душу ради спасения других - возможен ли такой поступок? И что ты выберешь в такой ситуации?

В новом же цикле мой герой поставил своей задачей опровергнуть принцип наименьшего зла. Он абсолютно белый, такой белый рыцарь, белый паладин. Он старается жить по правде - в том виде, как он ее понимает.

- Для вас решение подобной задачи - вопрос моральной потребности, или же это отвлеченный эксперимент?

- Всякая книга - это и эксперимент, и моральная потребность. Каждая книга - это этап твоего жизненного пути. На каком-то этапе пути, когда ты молод, циничен и зол, тебе кажется, что принцип наименьшего зла - это очень хорошо, и ты создаешь ситуации, где он работает. На другом этапе, когда ты становишься старше, накапливаются возражения, и ты начинаешь ощущать, что, нет, все-таки теорема несколько сложнее и ограничена большим количеством условий…

- Скажите, какое слово на данный момент самое важное в вашей жизни?

- Семья… Я - то, что в Америке называется family man, человек семейный. Я давно женат, у меня трое детей, и это очень хорошо, это приятно - быть во главе такой семьи.

- Ясно. Позволю себе такую мысль: возможно, "Властелин колец" заканчивается хеппи-эндом именно потому, что Толкиен вел работу над романом, будучи уже в преклонном возрасте: начал за 40, закончил - за 50.

- Давайте определимся. Еще в 1917 году он начал работать над "Сильмариллионом". Над "Властелином колец" он начал работать в конце 30-х. Да, он был уже в зрелом возрасте, и, пожалуй, я соглашусь, что это очень важный фактор. Но все-таки, во-первых, у него получился грустный хеппи-энд, а во-вторых, мне кажется, что в основе книги - другой мотив. Толкиен прошел Первую мировую войну, его сын служил в английских ВВС во Вторую мировую, и Толкиен пересылал ему написанные главы романа. Он закончил книгу уже после войны. То светлое чувство, которое есть во "Властелине колец", я связываю с тем, что послевоенные годы для людей, переживших войну, были светлыми. Люди, пережившие войну, убежденно верили в то, что достигли великой и светлой цели - повергли злые силы. Им было чем гордиться. Однако надо признать, что после публикации долгие годы "Властелин колец" оставался не очень популярным. "Властелина колец" по-настоящему открыли только после интеллектуальной революции конца 60-х, когда в нью-йоркской подземке появились надписи "Фродо жив!" и "Гендальфа - в президенты!".

- Вам не кажется, что ваши книги, к сожалению ли, к счастью ли, но становятся продуктом массового потребления?

- Позволю себе такую аналогию: что такое знамя? Знамя - это всего лишь кусок раскрашенной ткани, прибитый к тряпке. Тем не менее люди за него не колеблясь отдают жизнь, люди, опускаясь перед ним на колени, целуют его шелк и чувствуют себя, возможно, счастливейшими в этой жизни. Всякий предмет есть вещь в себе, и книга - это вещь в себе. Наше отношение к ней не изменяет сути истории, в ней рассказанной. За 26 дней Федор Михайлович Достоевский написал великий роман "Игрок" - потому что должен был вернуть долги. Можем ли рассматривать его книгу как нечто сделанное в контексте потребления?

- Вы умеете смеяться?

- Я ужасно скучный человек. Я не умею писать смешно. Я считаю это великим талантом - умение писать смешно. Я восхищаюсь талантом Ильфа и Петрова, талантом Джерома-Джерома, талантом Вудхауза, создателя Дживса и Вустера. Это великий дар, дар богов; поистине я лишен его напрочь. Но это не повод горевать и перестать жить по этому поводу. Помните, как в "Скандинавских сагах": "Этот силен сыновьями, а этот - верною дружбой".

- Что вас удивило из последнего прочитанного на русском?

- Удивил роман Сергея Лукьяненко "Черновик". По-хорошему удивил: вроде бы тот же самый "сеттинг", те же декорации, но настолько мастерски в этих старых декорациях сыграна совершенно другая пьеса. Все как будто бы то же, даже язык как будто бы тот же, но на самом деле совсем иная пьеса. Это уже больше политический роман. Фантастика там использована как прием.

По кафе расплывается джазовое сопрано "Everybody loves you…" Kaki King.

- Не буду спрашивать про фильмы, которые должны были быть поставлены по мотивам ваших книг.

- Да, их нет. Они не состоялись и уже, увы, не состоятся. Нужно снимать про ментов и бандитов. А Николай Лебедев, снявший "Волкодава", откровенно говорит, что он ненавидит фэнтези. Что прикажете делать?

- А что, фэнтези нужно любить?

- Да, фэнтези нужно любить.

- А как его любить?

- Чувствовать, что для тебя это естественное средство самовыражения, твой язык, родной язык.

- А отличается ли язык фэнтези от языка современных компьютерных игр?

- Да. Язык компьютерных игр чисто утилитарен.

- А как же "World of Warcraft", где возможно нелинейное развитие сценария и одновременное погружение миллионов людей в придуманный мир?

- К сожалению, все это пока еще очень примитивно, и до настоящего интерактива далеко. Пока все остается в пределах старой системы: прокачка персонажа, добыча "экспы" (от англ. еxperience - опыт. - Ozon.ru), артефактов, побрякушек и золота. Полноценной системы моральных выборов внутри игры нет. Недавно ко мне обратилась одна компания с предложением попробовать заняться этим вопросом.

- Вместо "экспы" вводятся моральные и философские парадигмы?

- Моральные и философские парадигмы обретают смысл только тогда, когда мы ради них чем-то жертвуем, чем-то настоящим, когда перед нами стоит выбор.

- Что-то вроде "кошелек или жизнь"?

- Нет, не так. Грубо говоря, когда немецкие конвоиры выкрикивают: "Жиды и комиссары, выйти из строя", а выходят люди, которые не были ни евреями, ни комиссарами, чтобы умереть вместе с ними… Игра этого сымитировать не может. Поэтому-то мне и интересно заняться этим вопросом: вдруг я найду решение? Помните знаменитое высказывание из "Понедельник начинается в субботу": "Мы знаем, что задача не имеет решения, поэтому нам и интересно ее решать". Какой смысл искать решение, если оно уже есть, оно существует, хотя и в неявной форме? Что делать с задачей, у которой решения нет? Вот и у меня есть мысль, как говорила мартышка, и я ее думаю.

- А разве вам не хватает открытий, которые вы делаете в науке, в биологии?

- Наука ушла в такую глубокую специализацию, что чудеса стали настолько маленькими, что их можно разглядеть только под микроскопом.

- А в литературе чудеса еще есть?

- В литературе чудеса еще есть. Слово все-таки вечно, оно более пластично, чем даже человеческое тело и даже материя, из которой человеческое тело состоит. Слово свободно.

- Почему же в таком случае в жанре фэнтези, скажем, до сих пор продолжают работать старые, в буквальном смысле доисторические модели миров, и возможны ли там открытия?

- Функционирование старых схем ограничено только исчерпанием внешнего арсенала выразительных средств. А революция в литературе возможна с созданием нового литературного языка.

- Разве постмодернизм не занимается созданием нового языка?

- Нет. Постмодернизм - это исключительно игра с формой, обертывание потоков сознания. К тому же это мейнстрим на данный момент. Сорокина я читать не могу. А из Пелевина мне нравятся его ранние рассказы и истории: "Затворник и шестипалый" - прекрасная история, четкая. Потом он решил, похоже: как же так, я же великий писатель, а великий писатель должен писать сложно, заумно и непонятно, чтобы в моих писаниях потом нашли бы неведомые философические глубины, о которых я сам не подозревал. В этом смысле я всегда придерживался правила Николая Степановича Гумилева: "Я не оскорбляю их (читателей) неврастенией и намеками на содержимое выеденного яйца".

Взято с http://perumov.com/