Жил-был на свете Мальчик. И этот мальчик был очень одинок: у него не было ни друзей, ни брата, ни сестры... Вернее, брат был, но он был уже взрослым, женился и ушел жить отдельно. Жена у Брата была просто красавица: темноволосая, светлолицая, с большими темными глазами и аккуратными пухлыми губками. Брат очень любил свою жену. А Мальчик... Ну, он ее любил — но все же немного не любил, потому что она забрала у него брата и он остался совсем один. Нет, у него, конечно же, были родители. Но ведь с ними не поиграешь. Да и Мальчик все время болел, поэтому оставался дома, а мама и папа уходили на работу рано утром и приходили только поздно вечером. И весь день Мальчик или играл в одиночестве своими паровозиками и кубиками, или рисовал на больших листах бумаги толстыми цветными карандашами, или подолгу смотрел в окно, как там, на улице, в сугробах играют другие дети. Как они катаются на санках с укатанной горки, как лепят снеговика, как кидают друг в друга снежками. И ему очень, очень хотелось надеть свою красную курточку, сунуть ноги в свои серые сапожки и сбежать к ним, и тоже лепить с ними бабу, и кидаться снежками, и кататься с горки на санках.
А вечером, когда за окном становилось очень-очень темно и, казалось, темноту можно пощупать рукой, зажигались фонари и возвращались с работы Мама и Папа. Мама готовила ужин и накрывала на стол. А иногда она звала Мальчика, и он помогал ей: расставлял тарелки, раскладывал салфетки, а на каждую затем клал вилку. И шел звать Папу. И тогда они все вместе ужинали и смеялись и пили сладкий чай с печеньем, и с вареньем тоже. Мама накладывала в маленькую тарелочку с голубым цветком несколько ложек вишневого варенья — непременно вишневого, оно было у Мальчика любимым — и пододвигала ее к нему, и давала ложку. Мальчик сначала выбирал ягоды, а затем съедал сок, а уж затем тщательно вылизывал ложку и запивал чаем. И всегда оказывалось, что длинная минутная стрелка часов показывает на двенадцать, а толстая часовая — на десять и Мальчику пора спать.
И тогда он шел в свою комнату, ложился в свою кроватку и накрывался своим одеялом по самый нос. Он немного отодвигал штору, так, чтобы видеть луну, которая висела как раз перед его окнами, над крышей соседнего дома огромным светлым диском, приколоченным к чернильному синему небу. И она бледно светила, разливая молоко по заснеженным скатам крыш, выливая его на улицы, она даже проливала его на подоконники на самых высоких и самых нижних этажах. И Мальчик просил Луну подарить ему друга, чтобы ему было с кем играть, и рисовать, чтобы было с кем болтать и делиться своими мыслями, и кому читать свои любимые книги и показывать красивые в них картинки. А Луна только бледно смотрела в его окно, пока он не засыпал, а утром сосем исчезала с неба.
Шли дни, одинаковые-одинаковые, похожие один на другой как вчерашняя и сегодняшняя луна. Паровозики все так же ездили по своим рельсам, дети все так же играли за окном, стопка с рисунками все так же становилась выше и выше. Только на полке снова появились новые книги, да на столе теперь лежал новый набор карандашей. И Мальчик начал болеть сильнее. И даже весна за окнами, зазеленевшая улица и расцветшие на подоконниках герани не могли помочь ему выздороветь. А он продолжал просить Луну подарить ему друга.
И вот однажды ночью, когда Мальчик в очередной раз, глядя на молочно-желтый диск сквозь щель между шторами, шептал бледными губами свою сокровенную мечту, что-то за окном изменилось. С Луны на его подоконник спустилась лунная дорожка и по ней, не спеша и гордо подняв хвост, сошла Лунная кошка. Она уселась на подоконник с той стороны стекла и принялась деловито вылизывать свои лунные лапки, то и дело поглядывая на Мальчика.
А он смотрел на нее во все глаза и не верил. Неужели, неужели Луна услышала его просьбу, неужели Она исполнила его мечту? Он подскочил в кровати, встал на колени и принялся открывать окно. Сил из-за болезни у него осталось совсем-совсем мало, и пришлось повозиться, прежде чем он смог провернуть все время заедавшую ручку и открыть раму. И вот... и вот он смотрел на Лунную кошку, а она смотрена на него. - Можно я поглажу тебя? — спросил Мальчик, все еще до конца не веря. - Можно, — ответила Кошка и улыбнулась. И тогда Мальчик протянул руку и трепетно коснулся шерстки. Гладить Лунную кошку было немного щекотно и очень странно. Пальцы каждый раз чуть проваливались в шерсть и утопали в лунном свете. - Здорово, — прошептал Мальчик, глядя на Кошку горящими, лихорадочно блестящими глазами. — Здорово! Я всегда мечтал о друге! Столько времени уже... я просил, просил! — он начал задыхаться от эмоций, и от своей болезни, но в его глазах было беспредельное, сказочное счастье! — Ты ведь будешь, будешь моим другом? - Мр-рда-а-а, — протянула Кошка, прекращая вылизываться. Теперь она поднялась на четыре лапы и принялась ходить по подоконнику возле Мальчика, то потираясь щекой о его подбородок, то щекоча его хвостом. - И ты будешь приходить ко мне каждую ночь? - Мр-рда-а-а. - И мы будем играть? - Мр-рда-а-а.
В эту ночь они играли долго, очень долго, наверное, до самого утра — Мальчик не заметил, как заснул, а когда проснулся, было уже очень светло и кошки, понятное дело, уже не было. От усталости из-за ночных игр он даже не смог встать с постели. Почти весь день Мальчик дремал или читал книгу и, конечно же, с нетерпением ждал ночи. А ночью снова пришла Лунная кошка, и они играли, играли, играли... Каких только игр она не знала: и прятки, и крестики-нолики, и морской бой, и угадывать слова, и много-много других. А еще она знала совсем не известные Мальчику игры, ведь они были с Луны.
Ночи летели в играх, дни летели в дреме. Чем больше Мальчик играл ночью с Кошкой, тем крепче он спал днем, тем меньше вставал. Но в те часы, когда он просыпался и ужинал вместе с Мамой и Папой, он был удивительно счастлив. Он пересказывал Маме и Папе чудные и чудные небылицы, которые рассказывала ему Кошка, и они все вместе удивлялись и смеялись. А после ужина наступала ночь.
Однажды Лунная кошка по своему обыкновению спустилась по лунной дорожке и уселась на подоконник. В окно залетал холодный ночной августовский ветер, первый предвестник грядущей осени. Но Мальчик не обращал на него никакого внимания — когда приходила Кошка, он переставал чувствовать боль и холод, забывал о том, что болен. Кошка уселась напротив Мальчика и заглянула ему в глаза. - Мы с тобой уже очень давно дружим, — сказала она, немного наклонив голову набок. - Да, — кивнул Мальчик, счастливо улыбаясь. Он упер руку локтем в подоконник и теперь кончиками пальцев ерошил лунную шерстку. - И ты готов, — она продолжала мурлыкать. - К чему? — удивился он. - К тому, чтобы отправиться на Луну и подружиться там с такими же, как ты, детьми. - Такими же, как я? - Да, с теми, кто много болеет и мечтает о друге, — она улыбнулась. — Там, — Кошка повернулась мордочкой к Луне, — такие, как ты, находят свою мечту. - Но у меня уже есть друг — это ты! - Я не могу быть с тобой все время. Здесь, в твоем городе, в твоей стране, на твоей планете, есть еще очень много детей, которым нужна я. Они еще не готовы отправиться на Луну. - Это значит, что ты скоро уйдешь от меня? - Да, — не поворачиваясь, ответила Кошка. - И я должен выбрать, да? - Да.
Несколько секунд Мальчик молчал, глядя на лунный свет, отражающийся в соседнем окне. А затем он протянул Кошке руку, и они пошли — вверх по лунной дорожке. Извращений, собственно, только два: хоккей на траве и балет на льду. (с) Фаина Раневская
- Расскажи мне сказку, — попросил мальчик. - Сказку? — девушка улыбнулась, отчего ее бледное лицо словно бы осветилось изнутри. — Я не знаю сказок, — ее узкая невесомая ладонь легла на темную макушку мальчика. - Как не знаешь? — удивился он. — Все знают сказки. - Не знаю, — девушка заглянула ему в глаза, отчего на мгновение ребенок ощутил приступ противоестественного страха. Но он тут же прошел, и мальчик долго выдохнул и рассмеялся собственному испугу. - Ну расскажи. А если не знаешь, то придумай. Девушка не смотрела на ребенка. Ее глаза были прикованы к далекому горизонту, на котором ночное небо смыкалось с ночной землей. А все, что было до него, сверху было усыпано россыпью мелких драгоценных звезд, а снизу залито холодным лунным светом. Где-то совсем рядом, одурманенные дневным зноем, а теперь — ночными запахами летнего разнотравья, сходили с ума сверчки.
- Ну хорошо, я расскажу, — наконец заговорила она. — Но за это ты сделаешь то, что я попрошу. Идет?
- Идет, — с готовностью кивнул мальчик.
- Ты знаешь, кто такие полуночницы?
Он отрицательно мотнул гловой.
- Тогда слушай. Когда наступает ночь, а на небо выплывает богиня Луна...
- Какая богиня Луна? — перебил мальчик, — Есть только Бог, единый в трех лицах...
Бледный палец лег на детские губы:
- Молчи. Это сказка. Это моя сказка. И я рассказываю ее так, как хочу я. Понял?
Мальчик кивнул. Она убрала палец от его губ и начала снова.
- Когда наступает ночь, на небо, на своей лодке, запряженной лунными рыбами, выкатывает богиня Луна. Она мчится по небу, выплывая с одного его края, — рука девушки вытянулась в сторону, указывая на невидимый отсюда край неба, — пересекает весь небесный свод, — повела пальцем вдоль яркого скопления звезд, что рассыпалось от горизонта до горизонта, — и под утро уплывает к себе домой, спать, — девушка, откинув за плечо прядь светлых волос, опустила руку.
- Пока она плывет по Белой реке, богиня дарует земле свое сияние. Белое, холодное, призрачное. Оно стекает на землю, подобно небесному молоку, и питает ее, питает существ, что живут на ней только ночью. Лунный свет дает силы ночным цветам, которые раскрывают свои бледные чашечки только в мягком свечении богини, ночным бабочкам, для чьих бледных и нежных крыльев дневной свет стал бы губительным, для сотен и сотен существ, что рождаются от лунного сияния, что засыпают с первыми лучами и умирают от яркого дневного солнца.
Их называют полуночницами. Они живут в лугах и полях, у рек и ручьев, в лесах и рощах. Они собираются в хороводы и кружат в лунных лучах, танцуя грациозные танцы для своей богини.
Однажды один маленький мальчик сбежал из дома. Он поссорился с братьями и сестрами. Он был самым младшим, и оттого самым слабым. А еще он был хромым. Братья и сестры обижали его, дразнили или даже били. Он забивался в угол и плакал, горько, но тихо. Подтягивал ноги к груди, прятал лицо в коленках и долго беззвучно рыдал, а горячие его слезы стекали по ногам и тяжелыми каплями падали на пол. Когда становилось совсем тяжело, он приходил к маме, и ее тихий, спокойный голос, ее мягкие, плавные движения успокаивали его. Она гладила его по волосам, стирала со щек соленые слезы, шептала ему о том, как она его любит, — и мальчик переставал плакать, засыпая около мамы.
Но в ту ночь мамы не было дома. Они папой уехали в город на ярмарку и должны были вернуться только завтра вечером. Старшие братья и сестры снова обижали мальчика, говорили, что он никому не нужен, что он в семье — хромой и болезненный — обуза и лишний рот. Они сказали ему много обидных слов, которые ранили в самое сердце, нежное и чуткое, оттого что оно было еще детским. И не выдержав, он распахнул двери, выскочил наружу и, сильно хромая, поспешил прочь из дома. А старшие братья и сестры, стоя на пороге, свистели ему в след и кричали, чтобы он не возвращался.
Сначала он хромал по тропинке, что вилась через сад. Деревья, днем зеленеющие в лучах яркого солнца, сейчас, в сиянии только восходящей луны, казались бледными и покрытыми инеем. Яблоки, под весом которых сгибались ветви, призрачно блестели в молочном свете. Детская ладошка легла на щеколду калитки, щелкнул язычок, и мальчик вышел на дорогу. Шесть домов вдоль дороги — вот и вся деревня. В окнах дрожит теплый свет от свечей — там, вокруг столов, собираются на ужин семьи, там мамы и папы, братья и сестры, дети и родители сидят за одним столом. Из дальнего дома раздался веселый дружный смех. Он острой иголкой ткнул в детское сердце, заставляя слезы литься из глаз еще сильнее. Преодолевая боль в хромой ноге, мальчик пошел быстрее. По залитой бледным светом дороге, меж залитых лунным светом полей, туда, где от лунного сияния все белым-бело, где нет этого теплого дрожащего свечного света, что собирает вокруг себя веселых, любящих друг друга людей.
Вскоре дорога, которая одним свои концом выходила на тракт, а другим терялась где-то в дальних лесах, начала привычно петлять и разбегаться на десятки узких тропинок. На одну из них мальчик и свернул. Он не выбирал ее специально — это было веление его болящего сердца. Он не знал, сколько он прошел и как далеко зашел. Только луна сейчас доплыла уже до середины Белой реки и висела почти над самой головой мальчика. Она была удивительно прекрасна — эта холодная ночная богиня. Сегодня она висела непозволительно низко, и мальчику казалось, протяни он руку, обязательно коснется ее тонкого края. И он поднял руку. Нет, до луны он, конечно же, не дотянулся, но замер так, разглядывая свою темную ладошку на фоне огромного бледного диска.
Ему показалось, он услышал смех. Мальчик резко обернулся туда, откуда — он совсем не был уверен — до него донесся звук. Но никого там не было. Он повернулся обратно к луне — и снова! За его спиной словно бы кто-то едва различимо смеялся. Сердце дернулось от страха, а вдоль позвоночника поползла холодная улитка. Он захотел развернуться и бежать домой. Но остался на месте, потому что дома его ждали братья и сестры. А впереди — снова тихий, мелодичный и совсем не злой смех. Дрожа, он сделал шаг. Тяжелый, хромой, с трудом перенося вес на короткую ногу — он делал этот шаг, будучи уверенным, что там, впереди его ждет кто-то, кто не заметит его хромоты.
Он пришел на полянку, по кругу которой росли акации. Их полупрозрачные листья дрожали в едва ощутимом ночном ветерке, а из-за лунного света казалось, что вместо листьев на деревьях висят серебряные монетки. А в воздухе отчего-то стоял густой, но тонкий аромат цветов акации, хотя деревья отцвели давным давно. Мальчик вдохнул полной грудью, прикрывая глаза, ощущая, как легкий цветочный, чуть сладковатый запах щекочет ноздри и заполняет собою все его тело. Это было очарование ночи. Летней лунной ночи.
- Потанцуй со мной, — услышал он мелодичный голос, который казалось, не звучал, а тек.
Мальчик резко обернулся и увидел на дальнем конце поляны девушку. В белом платье, со светлыми волосами. Она казалась нездешней, не от этого мира, где родные братья и сестры издеваются на маленькими и слабыми. Она была притягательно-прекрасна, и в то же время безнадежно недосягаема.
- Потанцуй со мной, — она протянула ему руку, но не сдвинулась с места. Легкий ветерок раздул ее волосы, всколыхнул ее платье, и мальчику показалось, девушка создана из призрачного света бледной луны. Она улыбнулась. Чарующей, неземной улыбкой, немного чужой и безразличной.
- Но я не могу танцевать, — горько ответил мальчик, указывая на свою хромую ногу.
- Все дети могут танцевать, — пропела она в ответ и направилась к нему.
Она не пошла, не шагнула — она потекла по воздуху. Травинки не сминались под ее весом, круглые бутоны клевера тонули в ее молочно-белом платье и снова появлялись, когда она текла дальше. Но мальчик не видел этого. Он зачарованно смотрел ей в глаза, не смея моргнуть или вздохнуть, чтобы не спугнуть наваждение.
Девушка оказалась рядом, и ее тонкие белые пальчики тыльной стороной коснулись детской щеки.
- Ты такой теплый, — едва слышно сказала она, глядя ему в глаза. Она была выше него — на голову или даже полторы, и ему пришлось очень сильно запрокинуть свою, чтобы видеть ее сказочно прекрасные глаза. Поэты говорят, у красавиц в глазах звезды. У этой в глазах была луна. Сердце его дрожало в груди, и дыхание было рваным, как взмахи крыльев ночной бабочки. — Потанцуй со мной.
Она взяла его за правую руку и отвела ее в сторону, она взяла его за левую руку и сама сделала шаг назад, увеличивая между ними расстояние. И повела его. Он забыл о своей хромоте, и сделать шаг было проще простого. Тело слушалось его, и ноги сам шагали в такт ее движениям. Она напевала простую мелодию, которая заполнила детское сознание, диктуя ритм. Девушка легко вела ребенка, от одной акации до другой, через всю полянку, в странном ее танце, который тек через тело мальчика, позволяя ему узнать свободу движений. По поляне, залитой лунным светом, кружили двое: призрачная светловолосая девушка и мальчик, чье сердце теперь заходилось от счастья.
Он смеялся. Глядя ей в глаза, запрокинув голову, он смеялся — россыпью хрустальных капель, весенним ручьем, серебряными колокольчиками. Счастье захлестнуло мальчика, завернуло в свой сияющий кокон из лунного света, который закрыл его от всего остального мира. Закрыл от родного дома, что остался где-то там, от братьев и сестер, закрыл от мамы и папы, от друзей и врагов. Он прекратил ощущать постоянную, ноющую боль в сердце, которая стала для него уже настолько привычной, что без нее сейчас ему было слишком легко. Этот кокон закрыл его от всего плохого, что было в его жизни. И от всего хорошего тоже. Где-то там, далеко-далеко, остался его друг с горстью рыжих веснушек на лице и плечах; где-то там осталась соседская старуха, что угощала его густым засахарившимся медом; где-то там осталось тепло маминых ладоней на его макушке и мокрых щеках. Он смеялся — искренне, звонко, заливисто.
И в накрывшем его приступе счастья мальчик совсем не ощутил, как прохладные узкие ладони легли ему на шею, а сильные бледные пальцы сдавили горло. И сжимали до тех пор, пока смех не прекратил разливаться по лунной поляне и осевший в сильных призрачных руках на землю мальчик не прекратил дышать...
Девушка замолчала, глядя куда-то вдаль. Сказка ее оборвалась внезапно. Совсем не там и не так, как того ожидал ее юный слушатель. Наконец она повернула голову и взглянула не ребенка, который смотрел на нее широко раскрытыми глазами, полными страха.
- Я рассказала тебе сказку. Теперь ты должен исполнить мое желание. Ты обещал.
Мальчик замороженно кивнул.
- Потанцуй со мной.
- Но я не могу, — хрипло выдавил он.
- Все дети могут танцевать. Извращений, собственно, только два: хоккей на траве и балет на льду. (с) Фаина Раневская
то стилизация под детский рассказ. Сильно режет глаз/слух и лучше убрать? Извращений, собственно, только два: хоккей на траве и балет на льду. (с) Фаина Раневская
Интересно, что я её когда в первый раз прочитала, мне полуничница показалась такой человечной (на контрасте с братьями-сёстрами), что финал прочитался как открытый Хотя автор и признался, что такого не задумывал. Однако ж каждый всё равно видит своё Чтобы твои слова не воспринимали как критику, оказывай платные консультации.
И мне. До момента, как стала душить. Эх, все же после конкурса выложу роман о лунной богине.
Кстати, о братьях-сестрах и родителях. Главная вина на родителях лежит, что не научили старших сопереживать. У Диккенса в "Рождественской истории" была семья с младшеньким-инвалидом. Так там что родители, что братья-сестры его оберегали как могли. Не знаю, у меня если кого несправедливо забижали бы, давно бы крапива по попам погуляла. А еще паренек моего друга напомнил со страшной силой. Правда, тот уже взрослый и хромота фигня, потому что очень светлый человек. мои книги
И сделает искусственное дыхание? Это в моих сказках умершие воскресают со страшной силой. Потому что у них друзья есть. Совершенно замечательные. Поднимут, отряхнут и пинком укажут верное направление. мои книги
Это в моих сказках умершие воскресают со страшной силой. Потому что у них друзья есть. Совершенно замечательные. Поднимут, отряхнут и пинком укажут верное направление.
Что-то мне это напоминает
Чтобы твои слова не воспринимали как критику, оказывай платные консультации.
Что-то мне не показалось, что она передумает. Сказки, конечно, невеселые. Но сильные. И такие... реалистичные. Don’t trouble trouble until trouble troubles you.
Ах ты боже мой! Ты ещё о том? К тому мальчику я привязаться не успела. И потом, один живой, один мёртвый - гармонично. Чтобы твои слова не воспринимали как критику, оказывай платные консультации.
Я как раз не успела привязаться к тому, кому она "сказку" рассказывает. А хроменького жалко, а его еще и удушили. А убийцы, как всегда, любят поговорить. мои книги
А убийцы, как всегда, любят поговорить.
