Мне бы хотелось представиться, но, увы, у деревьев нет имён. Так что, для вас, как и для всех, пусть я буду просто Старая Яблоня.
Я помню свою долгую жизнь с самого раннего детства, с тех невообразимо далёких пор, как я рос себе на ветке внутри яблока и ничего не подозревал о том, что ждёт меня впереди. Лето, в которое я появился на свет, было чудесным. Моё яблоко висело высоко, солнца было вдоволь, а корни моего родителя были щедро напоены дождями. Вокруг росло ещё очень много яблонь, и все они были добрыми соседями. Целый день деревья тихонько перешёптывались друг с другом, но дружно замолкали, едва в сад входил хозяин, седой человек с курительной трубкой.
Как сейчас помню, он заходил к нам каждый вечер. Я знаю, среди людей вовсе не принято здороваться с деревьями, так что, должен сказать, хозяин был тот ещё чудак. Он проходил в самый центр сада, садился на белую скамейку у небольшого пруда, от которого кольцами расходились в стороны ряды деревьев, и закуривал свою трубку. Проходили минуты, и человек начинал что-то бубнить себе под нос, изредка поглядывая в небо. Скамейка его стояла точно под моим деревом, и нам его слова были слышны лучше всего… я, правда, тогда ещё не понимал человеческих мыслей.
По осени меня сорвали, уложили в деревянный ящик вместе с множеством других яблок и куда-то увезли в тёмном кузове громыхающего грузовика. Я здорово грустил по дому и ещё больше волновался о своей дальнейшей судьбе. Мне было известно – далеко не всем семечкам удаётся вырасти в большое и красивое дерево, вроде тех, что росли в саду седого хозяина, откуда я родом. Я приготовился ждать и надеяться на то, что мне посчастливится упасть на какой-нибудь достаточно пригодный для жизни клочок земли, и что все эти перевозки не слишком повредят меня.
Грузовик приостановился, и спустя какое-то время цепкие человеческие руки выхватили мой ящик из кузова, да так резко, что пара моих соседей по ящику вылетела прочь и упала на землю, где они тут же были раздавлены несколькими парами ног.
Несчастные! При виде их столь печальной участи мне сделалось ещё страшнее за себя.
Какое-то время мой ящик стоял в стороне, а затем крупная женщина в халате выставила его на некое возвышение, рядом с другими ящиками, в которых можно было увидеть не только самые разные яблоки, но и какие-то другие, совсем не знакомые мне плоды. Я не знал их названий, не знал языка, на котором они думают, но как-то ощущал, что все мы, в общем-то, похожи, и на всех у нас мечта всего одна – прорасти прежде, чем умереть.
Полежав на новом месте, я понял, что тут происходит. Старые деревья рассказывали мне. Люди по одному подходили к улыбчивой женщине в синем халате, указывали на один из ящиков, и она тут же запускала в него свои руки, доставала то или иное количество содержимого, укладывала в пакет и протягивала человеку по ту сторону прилавка. Я очутился на рынке, и лучшее, что могло меня ожидать – это перспектива быть съеденным заживо. Это ведь еще ничего. Другое дело – компот или варенье, тогда уж всё… но об этом и думать не хотелось.
Я сам не заметил, как попал вскоре в карман к одной отвратительной старухе. Пока хозяйка ящиков отвлеклась, эта проходившая мимо старуха, вся одетая в лохмотья, быстро протянула руку и вытащила меня из ящика, тут же спрятав в свой дырявый карман. Что там была за вонь и что за обстановка, в этом кармане, уж лучше я промолчу.
И вот настала пора мне быть съеденным. Своими гниющими зубами старая ведьма, не торопясь, откусывала кусочки моей мякоти, пока, в конце концов, не выбросила огрызок. Я остался цел, и как можно скорей принялся изучать место, в которое упал вместе с остатками яблока.
Что ж, всё могло быть и хуже. Тут темно и очень сыро, но, зато, кругом ни травинки. Если, вырастая, правильно изогнуть стебель, можно выбраться к свету уже в следующем сезоне. Эх, таким стройным и высоким, как деревья, что росли вокруг меня дома, мне самому вырасти, видно, не суждено. Тем не менее, я старался не унывать.
Прошло много месяцев, и следующей весной я все свои силы бросил на прорастание. Когда на мне появилось уже три пары листьев, а четвёртая была на подходе, я познакомился с человеком, так много сделавшим для меня впоследствии, моим лучшим другом, не раз спасавшим мою жизнь.
Его звали (это я узнал позже) Джеральд Джойс, и встретились мы потому, что этот Джеральд, бывший всего-навсего портовым грузчиком, снимал угол у той самой старухи, о которой уже шла речь. А поскольку Джеральд Джойс был большим любителем выпивки, денег от него старуха частенько недополучала, и заставляла его, в счёт долга за жильё, выполнять разную работу по дому. В то утро нашей первой встречи Джойс подметал старухино крыльцо и небольшую территорию возле него. Должно быть, он заметил довольно крупный зелёный росток, выглядывающий из-под лестницы, и, собравшись от него избавиться, решительно шагнул в мою сторону. Я преисполнился ужаса и готов был проститься с жизнью.
А человек этот, приглядевшись ко мне, и, очевидно, о чём-то крепко задумавшись, уселся прямо на землю у крыльца, рядом со мной. Он достал из кармана залатанного жилета фляжку и сделал несколько больших глотков. Я не знал, что и думать, неминуемая гибель то ли в очередной раз счастливо миновала меня, то ли просто отложилась ненадолго.
Всё решила старуха, хозяйка дома, вернувшаяся откуда-то, и, увидев сидящего на земле постояльца, принявшаяся его бранить за безделье, долги и пьянство. Джойс, задетый обидными словами хозяйки, отвечал ей в том же духе, их ссора всё более разгоралась. Обо мне, к счастью, забыли. Тут и стемнело, я решил, что можно перевести дух… и зачем я только выбрался из-под лестницы? Впрочем, иного выбора всё равно не оставалось. Будь что будет, решил я тогда, и немного успокоился.

- Знаешь, приятель, в здешних краях яблони почти не растут… в отличие от тех мест, где обитает мой папаша. И как только тебя сюда занесло? Впрочем, мне ли удивляться… Что, дерево, думаешь, небось, Джеральд Джойс всегда был забулдыгой, опустившимся человеком? В таком случае ты здорово ошибаешься, мой лиственный друг, да…
Джойс сделал глоток виски и затем плеснул немного на мои корни. Мне это было не по душе, но как я ему скажу? Приходилось терпеть, чуть ли не каждый вечер. Зато Джойс выполол вокруг всю крапиву и полынь, прикрывал меня от полуденного зноя и поливал время от времени. Моей благодарности не было предела, как нет и до сих пор. Если бы не Джеральд, эта крапива наверняка забила бы меня насмерть к концу лета.
Каждый вечер Джойс говорил со мной об одном и том же, и я стал понимать его со временем. Я напряжённо слушал, о чём он думает в те моменты, когда шевелит губами, и скоро начал разбирать отдельные мысли, а потом узнал и всю невесёлую историю жизни Джеральда Джойса целиком.
Оказывается, этот Джойс, как и я, провёл своё детство в месте, где было очень много яблоневых деревьев. Его отец был садоводом, до безумия влюблённым в свой бескрайний сад, и самым успешным в округе.
Маленький Джеральд был счастлив расти в том чудесном месте. Весной запах сотен тысяч яблоневых цветков кружил голову, когда он часами бродил по саду, ветер срывал лепестки и кружил их, невесомые, над дорожками сада в причудливых хороводах. Земля вся бывала устлана белоснежно-розоватым ковром, и сад выглядел в тысячу раз волшебней всех вместе взятых сказок, известных Джеральду.
А потом вдруг случилось так… Я боюсь ошибиться, я толком не понимаю этого места в рассказах моего друга… Потом случилось так, что Джойс почему-то разлюбил яблони.
Пятнадцатилетнему Джеральду седеющий отец всё настойчивей намекал, что годы его уже не те, и что пора бы Джойсу-младшему вникать в яблочное дело поглубже и браться за него посерьёзней. Ведь скоро всё это хозяйство достанется именно ему. Джойс слушал эти наставления, слушал, а сам думал что-то своё, впрочем, и сам не понимая, что именно. Он всё так же продолжал помогать в работе по саду, но особого энтузиазма не выказывал.
Джойс любил поговорить со мной об августе (наверное, это наш с ним любимый месяц). И вот, говорит, как-то, в один из желтоватых бледно-ветренных деньков, к ним в дом явились какие-то парни и попросились переночевать. Их, разумеется, пустили, - такие уж нравы в тех местах, откуда мы родом.
То были, как выяснилось, моряки, вернувшиеся из дальнего похода и пробирающиеся теперь домой, навестить близких перед новым плаванием. Все два дня, что они задержались у Джойсов, Джеральд не отходил от гостей ни на шаг, слушая бесконечные рассказы о море, морской жизни и дальних островах.
«У меня словно крыша тогда поехала… - говорит мне Джойс, - словно… помутнение какое-то, в общем».
Моряки поблагодарили хозяев и отправились дальше своей дорогой, а Джеральд взял как-то, да и ляпнул сидевшему за кружечкой сидра отцу, что тоже хотел бы сделаться моряком. Джеральд, может, и не хотел этого вовсе… но настроен почему-то был так решительно, как никогда ни прежде, ни после.
Отец пришёл в ярость, вскочил из-за стола и принялся орать. Сказал, что всегда вот так и знал, что из Джеральда не выйдет толку, что на уме у него одна дурь, а урожай в этом году хороший, и лучше бы Джеральд подумал, как и кому его выгодней продать, чем слушать россказни всяких оборванцев.
Сын за словом в карман тоже не полез, наговорил явно лишнего, и беседа кончилась тем, что отец заявил: «если тебе так уж охота стать вонючим матросом, то можешь хоть сейчас проваливать и больше не появляться».
Сказано – сделано, обиженный и разозлившийся не на шутку Джеральд так и поступил. Покидал в мешок что успел, быстро простился с опешившей матерью и ушёл прочь.
Джеральд кое-как добрался до порта, но морская карьера не заладилась. Сопливый матрос-яблочник оказался никому не нужен и всё, чего удалось добиться, была работа грузчика, которой Джойс и занимался с тех пор десять лет. Радости от этого было мало, если не сказать, что не было и вовсе. Поначалу было здорово глазеть на отплывающие корабли и мечтать когда-нибудь оказаться на одном из них, но время шло, ничего не менялось, и Джеральд Джойс здорово запил, проклял в конце концов все и всякие корабли, моря и порты. Подумывал временами бросить всё и вернуться домой… но, как говорил он: «сам понимаешь… дерево, после того, что было, это не так-то и просто».

Так вот и прошло второе лето моей жизни – в ежевечерних разговорах с Джеральдом Джойсом. Изрядное количество виски было пролито на мои корни, и столько же его отправилось в глотку моего собеседника. И всё же, вдвое меньше, чем если бы он пил, по обыкновению, один.
Оставив под лестницей свои пожелтевшие листья, я собирался благополучно уснуть, но не тут-то было. Как-то вечером мой друг пришёл в необычайно грустном и пьяном виде, да ещё и с лопатой наперевес. Было непонятно, что же такое происходит и чего мне ждать.
- Мы съезжаем, приятель…. Вернее, нас выгоняют. Вернее, выгоняют меня – а за что? А за то, что я, видишь ли, пьяница, да ещё и ненормальный - разговариваю с деревьями. И если я хочу остаться, то должен завязать с выпивкой, - тут Джеральд припал к своей фляжке, - и к чертям выполоть из-под лестницы это своё дерево. Да, да, приятель – ты и есть «это моё дерево». Но не бойся… в самом деле, видали мы с тобой эту каргу вместе с её замшелой конурой! – последние слова Джеральд выкрикнул во весь голос.
После непродолжительной возни с лопатой я был пересажен в неудобное ржавое ведро и вынесен прочь со старухиного двора, под громкие ругательства её самой.
Джеральд отправился искать ночлег той довольно прохладной сентябрьской ночью, но ему всюду отказывали, косо поглядывая на ведро, в котором путешествовал я. Молва о дурачке, водящим дружбу с растениями, оказывается, успела широко разойтись по округе и обрасти ещё всяческими небылицами. Никто не желал связываться с моим несчастным другом. Мы ходили с места на место, но всюду нас ждало разочарование.
Джеральд стал подумывать о том, чтобы высадить меня где-нибудь, а самому идти бродяжничать дальше, ведь мне, в самом деле, становилось не слишком уютно в ведре. Но он всё никак не мог решиться оставить меня без присмотра, да и мне этого не хотелось, если уж честно. Джеральд Джойс стал для меня чем-то вроде семьи, и я не желал расти вдали от него.
Он делался день ото дня всё мрачнее, видно, кроме голода и холода его терзала ещё какая-то навязчивая мысль. Я подслушал её:
«… В самом деле… а что, если мне вернуться? Да к чёрту всё! Мне-то, может, и не обрадуются, а вот лишняя яблоня там всегда придётся кстати. Да и есть ли в мире место лучше для моего маленького деревца? Там я смогу его оставить и не тревожиться о нём, ему там понравится, это уж наверняка. Будет расти себе у пруда с кувшинками, нюхать по вечерам папашин табак…»
И далее в таком вот духе. Тут-то до меня и дошло, что мы с Джеральдом, скорее всего, земляки. Как же сильно мне захотелось в ту минуту отправиться домой! В сад седого хозяина (наверное, это его мой друг называет «папашей»), в прекрасное место моего рождения. Я стал думать об этом дни и ночи, без конца, стал словно по кругу туда-сюда гонять одну и ту же мысль: «домой, домой, домой!!» Раньше я всегда слушал мысли Джеральда, сейчас же мне больше всего хотелось, чтобы он хоть раз услышал мои. «Ну же, приятель! Хватит раздумывать, поворачивать к дому. Как прекрасно мы там заживём!..»
Я перестал думать даже о постепенном впадении в сон, что чуть не стоило мне жизни, и хочется верить, что не напрасно. Мне нравится думать, что именно я помог Джеральду сделать правильный выбор. Мне нравится вспоминать тот день, когда мы с Джеральдом очутились у порога седого хозяина, и как он бросился к Джеральду, обхватил его руками и долго не выпускал. Мне нравится быть дома, засыпать по весне гладь пруда белоснежно-розоватыми лепестками, и вспоминать о моём друге, мистере Джойсе, которому природа, увы, отмерила век много короче моего.